Казалось невероятным, что в этом лесу могли уцелеть дикие зубры. Возможно, их защищал указ Верховного Миноса? Может, он объявил этих чудовищных существ царской добычей – этот геральдический символ минойского государства и священное животное бога Кроноса? Однако я сомневался, чтобы стоило обсуждать вопрос даже с Тораном. Он уже предупредил меня, что опасно углубляться в дела минойского правителя.
Я оглянулся на Ваагу. Тот все еще был сильно взволнован и ерзал в седле, бросая испуганные взгляды на подлесок по обе стороны тропы. Он начал меня раздражать. Даже если в этом лесу сохранились дикие зубры, его странного поведения это не оправдывало.
Несмотря на свои огромные размеры, зубр – всего лишь корова, а коровы мирные животные. Я уже собирался резко выговорить Вааге, но он вдруг закричал. Звук, который исторгли его искалеченные горло и рот, застал меня врасплох, и я испуганно вздрогнул.
Его лошадь так сильно толкнула мою, что, если бы не моя превосходная реакция, меня бы выбросило из седла. Я удержался на коне и закричал на Ваагу. Но он в ужасе что-то бормотал, показывая на подлесок дальше по тропе, по которой мы двигались.
– Успокойся, осел! – крикнул я и тотчас замолчал, потому что увидел в густых зарослях над нами массивный темный силуэт. Сперва мне показалось, что это часть скалы. Но тут силуэт шевельнулся, и я отчетливо увидел.
Это действительно был живой зверь.
Рост моей лошади – шестнадцать ладоней в холке, но мне пришлось откинуться в седле, чтобы посмотреть зверю в глаза. Эти глаза были огромны. Мрачным взглядом демона смотрели они на меня. Огромные уши зверя, похожие на колокола, были насторожены и наклонены вперед: он слушал вопли Вааги. Спина сгорблена, как у верблюда. Рога широко разведены на длину моих расставленных рук, толстые и острые, как бивни слонов, которые я видел во дворце фараона в Фивах.
Да, это не миролюбивая пережевывающая жвачку корова. Свое изумление я выразил криком, который громкостью не уступал крику Вааги.
Животное опустило голову, нацелив на нас страшные рога, и принялось рыть землю передними копытами, отбрасывая мягкие комки почвы. А потом, как лавина, устремилось вниз по склону, по-прежнему глядя на меня.
Тропа превратилась для меня западню: некуда уйти, негде повернуть или уворачиваться. И нет времени, чтобы выхватить меч или наложить стрелу.
Лошадь Вааги, охваченная паникой, попыталась убежать и галопом понесла своего седока наперерез зверю. Но даже перед лицом смерти этот маленький человек проявил невероятную храбрость. Его шерстяная хламида, свернутая в комок, лежала на передней луке седла. Он схватил ее и резким движением запястья развернул, как знамя. И набросил быку на голову. Я никогда не узнаю, намеренно ли, но его плащ зацепился за рога быка и окутал его голову, полностью ослепив зверя.
Даже не видя лошадь и всадника, бык ударил их своими массивными рогами. Я видел, как один рог вошел в грудь Вааги под правой мышкой и прошел насквозь. Он вышел из противоположной стороны тела, пробив грудную клетку.
Бык мотнул головой, и тело Вааги взлетело высоко в воздух. Все еще ослепленный, бык ударил лошадь, опрокинув ее на колени.
К этому времени зверь полностью потерял представление о том, где враг. Он слепо пошел по кустам, натыкаясь на древесные стволы, пытаясь избавиться от плаща, который по-прежнему облеплял его голову и рога.
Ваага подарил мне драгоценные мгновения, чтобы выпростать ноги из резных деревянных стремян и спрыгнуть на землю. Лук я уже держал в руке и одним гибким движением натянул его.
Колчан был привязан к седлу, но я всегда засовываю за пояс две стрелы именно на такой случай. Я наложил стрелу и натянул тетиву, борясь с сопротивлением ясеневого ложа.
Бык, должно быть, услышал или почуял меня и повернул ко мне огромную голову. Он по-прежнему мотал ею, пытаясь найти меня или сбросить хламиду, которая все еще цеплялась за его рога. Я ждал, пока это движение не открыло правое плечо и переднюю часть груди. Тут я выпустил стрелу. Она полностью исчезла в груди быка, оставив только небольшую входную рану, из которой хлынула яркая сердечная кровь.
Вторая стрела ударила на палец выше, но по той же линии. Бык присел на задние ноги, потом развернулся и слепо бросился в подлесок. Я слышал, как он бежит вверх по склону. Несколько мгновений спустя он упал. Я услышал, как туша громко ударилась о землю. Затрещали кусты – это судорожно бились ноги животного. Бык издал предсмертный рев, эхом отразившийся от соседних утесов.
Мне потребовалось всего несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями и унять дрожь в руках. Потом я пошел туда, где лежал Ваага. Я сразу увидел, что бык пробил его насквозь, как острога тунца. Из ран лилась кровь, но, когда я склонился к телу, кровь перестала течь. Глаза Вааги были открыты, но смотрели внутрь, рот широко разинут. Я ничем не мог ему помочь.
Его лошадь лежала рядом с ним. У бедного животного была пробита шея. Через пробитое дыхательное горло пузырями выходил воздух из легких. Вдобавок я видел, что у нее сломана правая передняя нога; сквозь кожу торчали обломки берцовой кости. Я выпрямился, вынул меч и погрузил его между ушей в мозг, мгновенно убив лошадь.
К седлу мертвой лошади Вааги по-прежнему были привязаны сменные лошади. Я подвел их к ближайшему дереву и привязал. Потом отыскал собственную лошадь и запасных. Они убежали недалеко и паслись на соседней поляне; там я их и нашел. Я отвел их туда, где оставил других, и привязал к тому же дереву.
Когда все лошади были надежно привязаны, я пошел по склону туда, где лежал зубр. Обошел могучую тушу, снова поражаясь ее размерам. Я наконец понимал ужас, охвативший Ваагу. Я не мог представить себе такое свирепое животное. Оно напало на нас без малейшего повода.
Теперь я также понял, почему царь Нимрод так гордится сотней убитых им быков и почему минойцы избрали зубра символом и гербом своего государства.
Я склонился над тушей, испытывая уважение к столь грозному противнику и понимая, как близок был к смерти. Снял с рогов окровавленную хламиду Вааги, сложил и сунул под мышку. Потом встал и, прежде чем отвернуться, приветствовал мертвого зверя, вскинув кулак. Соперник был достоин моих стрел.
Я вернулся туда, где лежало тело храброго Вааги, вытер кровь с его лица и завернул Ваагу в его же хламиду. Потом взвалил его на плечо, вскарабкался на одно из деревьев до развилки и зажал там тело, достаточно высоко, чтобы до него не добрались стервятники, пока я не устрою ему подобающее погребение.
Сидя рядом с ним на дереве, я произнес короткую молитву, вверяя его тому божеству, в которое верил Ваага. Потом спустился на землю.
Когда я коснулся ногами земли, они задрожали так сильно, что я едва не упал. Ухватившись за ствол, я удержался на ногах. Но и дерево словно пришло в волнение, его ветви как бы закачались. Я поднял голову: в лицо мне устремился поток листьев и веток. Я испугался, как бы качка не сбросила тело Вааги, но я надежно закрепил его.
Лес вокруг меня шатало. Саму гору пронизывала дрожь. Послышался гулкий рев, и я взглянул на гору Ида; в этот миг от гранитного утеса оторвался огромный камень и покатился в долину.
Лошади запаниковали. Они мотали головами и рвались, пытаясь оборвать привязь. Я пошел к ним по дрожащей земле. Успокаивая, заговорил с ними, стал их гладить. Я умею обращаться с лошадьми – вообще с любыми животными и птицами, и мне удалось успокоить их и заставить лечь на землю, чтобы они не убежали и не поранились, падая.
Потом я посмотрел на север, за гавань Кносса и полоску моря на двойную вершину вулкана Кроноса.
Бог был в ярости. Он старался сбросить цепи, которыми сковал его сын Зевс. Его рев оглушал даже на расстоянии. Дым, пар и огонь вырывались из подземной темницы, заволакивая северный горизонт. Я видел, как в небо взлетали камни размером с городские дома.
Перед лицом такого катастрофического гнева я почувствовал себя ничтожным, слабым и беспомощным. Даже Гелиос-солнце скрыл от нас свой лик. Тьма отчаяния опустилась на мир. Сама земля дрожала от страха. В воздухе пахло серой.
Я сел рядом с лошадьми и закрыл лицо руками. Даже я испугался. Это был набожный и благочестивый ужас. На этой земле нет места, где можно было бы спастись от гнева богов.
Я убил чудовищную тварь, второе «я» бога. И Кронос обрушил на меня свой гнев за это святотатственное преступление.
Целый час и другой бог гневался, но, когда солнце достигло зенита, гнев его иссяк так же внезапно, как начался. Сернистые облака рассеялись, гора утихла, и на землю вернулся мир.
Я поднял лошадей, сел верхом и повел вереницу запасных животных вниз по склону, выбирая дорогу среди упавших ветвей и небольших оползней, сброшенных богом с горы.
Три дня назад я отправил Зарасу распоряжение ждать моего прибытия. Задолго до того как я достиг порта Кримад, я увидел поднимающихся ко мне по тропе Зараса и Гуи. Они узнали меня издалека и с криками облегчения пустили лошадей галопом. Оказавшись рядом со мной, они остановили лошадей, спрыгнули на землю и, едва не стащив меня с седла, по очереди обняли меня. Клянусь моей любовью к Гору и Хатор, когда Зарас выпустил меня из медвежьих объятий, он сказал мне со слезами на глазах:
Три дня назад я отправил Зарасу распоряжение ждать моего прибытия. Задолго до того как я достиг порта Кримад, я увидел поднимающихся ко мне по тропе Зараса и Гуи. Они узнали меня издалека и с криками облегчения пустили лошадей галопом. Оказавшись рядом со мной, они остановили лошадей, спрыгнули на землю и, едва не стащив меня с седла, по очереди обняли меня. Клянусь моей любовью к Гору и Хатор, когда Зарас выпустил меня из медвежьих объятий, он сказал мне со слезами на глазах:
– Мы были уверены, что наконец избавились от тебя. Но даже Кронос не смог сделать этого для нас.
Конечно, мои глаза оставались сухими, но я порадовался, что никто больше не видит такого жалкого поведения.
– Минойские корабли пришли в Кримад? – попробовал я вернуться к разумному разговору.
– Нет, господин. – Зарас сумел стереть улыбку с лица. Он указал на морской горизонт. – Как видишь, землетрясение привело море в ярость. Почти несомненно корабли сбились с курса. Я думаю, это задержит их на несколько дней.
– Как перенесла бурю наша флотилия?
Пока мы спускались с горы к городу, я тщательно обсудил все вопросы, связанные с морем. Я делал вид, что не замечаю жестов, которые делал Гуи Зарасу, и его столь же незаметного отказа их принимать. Однако когда мы подъехали к гавани Кримада, Гуи больше не мог сдерживаться и, корчась от смущения, выпалил:
– Мы гадаем, не принес ли ты нам вестей, господин.
– Вестей? – Я нахмурился. – От кого ты ждешь вестей?
– Может, из дворца…
Он замолчал.
– Ты ожидаешь вестей от Верховного Миноса? – Я сделал вид, что не понимаю. Однако они смотрели умоляюще, жалобно, и я вопреки здравому смыслу сказал: – Вестей нет, но вы, вероятно, слышали, что царевны Техути и Беката вышли за минойского правителя и благополучно поселились в царском гареме. Вы оба выполнили свой долг и заслужили благодарность и награду. Как только будет можно, я сообщу об этом фараону. Я знаю, он будет благодарен. – Переведя дух, я добавил: – Я уверен, вас удивляет, почему я без охраны. Произошел несчастный случай, моего слугу убил дикий зверь. Я хочу, чтобы при первой же возможности вы отправили похоронный отряд на гору, нашли его останки и устроили достойное погребение.
Я продолжал распоряжаться и отдавать приказы, не давая им возможности заговорить о царевнах. Не хотелось сознаваться, что у меня самого нет с ними никакой связи и я понятия не имею, как им живется в серале.
Когда мы достигли порта, я был поражен тем, что даже на этой стороне острова, защищенной от вулканической деятельности горы Кроноса, море так разбушевалось, что волны перехлестывали через стену гавани и ярились на якорной стоянке. Однако Зарас и Гуи приняли все возможные предосторожности для защиты своих кораблей. Они привязали их к стене гавани прочнейшими двойными канатами и увешали кранцами, сплетенными из канатов, чтобы они не пострадали от столкновений друг с другом или со стеной.
На борту каждого корабля оставалась только небольшая якорная вахта. Остальные в качестве гостей начальника гавани укрылись в складах на берегу. Начальника гавани звали Поймен, и он был типичным минойцем, меланхоличным и унылым.
В первый же вечер он пригласил меня и моих старших воинов поужинать с ним. Меня удивило такое радушие. Позже я узнал, что он не только начальник гавани, но и важная птица в минойской разведслужбе и постоянно отправляет в Кносс доклады о нас, египтянах.
Еда, приготовленная на его кухне, была пересоленной и пережаренной, вино некрепким и кислым. Разговор за столом шел прозаический и неинтересный; главной темой было землетрясение и вызванная им буря. Мне очень нужно было на что-нибудь отвлечься, и я спросил собравшихся:
– В чем причина землетрясений и вулканических извержений?
Никто не сомневался в том, что это наказание человечеству за преступления или оскорбление богов.
– Но какое преступление столь серьезно, что влечет подобное наказание? – наивно спросил я, и мне трудно было сохранять серьезность, когда я слушал их разнообразные и нелепые ответы, содержащие огромный перечень проявлений человеческой хрупкости и божественного высокомерия.
Но наконец и эта тема истощилась и тогда я спросил:
– Как мы можем искупить перед богами свои преступления?
Все повернулись к начальнику гавани, старшему представителю Верховного Миноса среди присутствующих. С умной миной он поучительно сказал:
– Не нам определять волю богов. Только Верховный Минос, да будет вечно благословенно его имя, способен на такую мудрость. Однако мы можем радоваться, зная, что его верховное святейшество уже определил причину божественного гнева и принес жертву. – Он наклонил голову, прислушиваясь к реву бури за стенами склада. – Слушайте! Буря стихает. Гнев богов утолен. Завтра к этому времени море будет спокойно, а гора тиха.
– Как Верховному Миносу удается так быстро ублаготворить богов? – безжалостно продолжал я развивать тему.
– Так, как это угодно каждому из них, – ответил он, пожав плечами, с высокомерным выражением. – Конечно, благодаря жертвам!
Если бы не предостережение Торана, я, возможно, вступил бы на опасную почву, расспрашивая о природе Верховного Миноса, но я прикусил язык. Начальник гавани отвернулся и начал оживленно обсуждать с помощником виды на рыбную ловлю после бури.
У меня осталось неприятное ощущение, что убийство зубра и божественный гнев Кроноса последовали друг за другом слишком быстро, чтобы быть простым совпадением.
А какие жертвы потребовались от Миноса, чтобы умилостивить Кроноса? – подумал я.
К новому рассвету волны уже не били в стены гавани Кримада, и Зарас с Гуи смогли продолжить подготовку к нашему морскому походу на гиксосов.
Через шесть дней в гавань Кримада прибыли шесть трирем, переданных мне помощником наварха Гераклом. Буря унесла их далеко на восток, почти к острову Кипр. У них кончилась вся пресная вода, и гребцы совершенно выдохлись.
Я дал критским экипажам три полных дня отдыха и постарался, чтобы у них было вдоволь пищи и оливкового масла и вино в разумных количествах. Они приняли это очень хорошо. Когда время отдыха завершилось, я начал упражнения с обеими флотилиями.
Главная проблема, которая встала перед нами, была языковой, но я позаботился, чтобы на борту каждого корабля было по два переводчика и чтобы сигналы флажками имели одно и то же значение для минойцев и египтян.
В обе флотилии были набраны опытные мореходы, и неделю спустя они уже могли выполнять сложные маневры: плыть в строю и создавать боевые построения. Минойцы вскоре научились высаживать колесницы и пехоту через прибой и принимать на борт людей, лошадей и повозки после вылазки.
С более близким знакомством между египтянами и минойцами расцветали отношения дружбы и товарищества. Я создавал из них единое сплоченное маленькое войско, зная, что очень скоро придется выпустить их на гиксосов. Конечно, главной моей заботой было определить, где я смогу нанести врагу набольший урон.
Хорошая разведка выигрывает битвы раньше, чем выпущена первая стрела или выхвачен из ножен первый меч.
Затем в гавань Кримад внезапно пришел маленький ветхий дау. Его паруса были изорваны и выпачканы, весь корпус покрыт полосами человеческих испражнений. Экипаж, состоявший из восьми человек, непрерывно вычерпывал воду, чтобы дау не пошел ко дну. Эти люди казались скорее пиратами, чем моряками. На корабле не было флагов, и он так низко сидел в воде, что, казалось, вот-вот затонет. Ни один пират не взглянул бы на него дважды, что, по-видимому, и позволило дау благополучно прийти оттуда, откуда он отплыл.
С другой стороны, я не настолько наивен или высокомерен, как обычный пират. Чересчур ужасно было состояние корабля, чтобы я принял это за чистую монету. Я почуял в этом умысле старого лиса и приказал Зарасу посадить в пять шлюпок вооруженных людей, чтобы немедленно высадиться на дау.
Едва только наши шлюпки вышли из гавани, незнакомый корабль спустил паруса и поднял египетский флаг. Зарас на буксире привел его в гавань и привязал к стене, чтобы уберечь от затопления.
Предполагаемого капитана за руки и за ноги вытащили на пристань, и он потребовал встречи с вельможей Таитой. Я появился, деланно хмурясь, и приказал дать ему двадцать ударов хлыстом, чтобы он знал, кто в этой гавани имеет право требовать. Бедняга упал на колени, прижался лбом к причалу и пальцами левой руки сложил опознавательный знак. Мы с Атоном начали использовать этот знак много лет назад, когда оба еще были рабами.
Я отменил порку. По моему приказу его бесцеремонно притащили в мою каюту на борту флагмана «Ярости». Когда его привели, я отпустил стражу и велел слугам принести горячей воды, чтобы пленник мог вымыться, и свежий хитон взамен его вонючих тряпок.
– Как тебя зовут, друг? – спросил я, когда мой повар принес нам блюдо моллюсков со свежим тунцом, а я вынул деревянную пробку из амфоры с этрусским вином.