– Молодцы вы у меня! Обе молодцы! – По внешним признакам Ванюхин-младший разрулил ситуацию наилучшим образом, но внутри себя доволен не остался. И обстоятельство это запомнилось ему в тот момент просто так, без особой на то нужды, скорее, неосознанно даже: и вбуравилось-то неглубоко, под кожу лишь, не глубже, и не особенно болезненно, но все же засело и осталось…
А в общем все пошло своим чередом – хорошим чередом. Шурка пробыл с неделю и уехал. Ночевал он в гостиной, на бывшую комнату не претендовал и в старую свою, угловую, нынче Нинину, тоже не вернулся. Уезжая в этот раз, мать чмокнул в щеку, как всегда формально, и сказал: «Ну, давай, мать…», а Нинку не потрепал по плечу привычным образом, а приобнял слегка и поправил дужку очков, на сгибе, в том месте, где отходил русый завиток от стянутых назад волос.
И вновь Нина была ему благодарна, а Полина – исключительно довольна таким ходом вещей в доме, невзирая на факт, что с двумя персонажами из тройки отцов, чье неродственное участие вселило под крышу мамонтовского дома Ванюхиных еще двоих детей, она не была даже отдаленно знакома…
Первый год Милочкиной жизни в точности соответствовал книжке знаменитого заграничного доктора Спока – сочинителя главного в мире пособия по деторазведению. Детеныш пукал, писал, улыбался, потреблял просеянные от излишков сахара смеси и покрикивал на домашних в строгом соответствии с нужными разделами и параграфами врачебной науки. Полина Ивановна не переставала радоваться и удивляться. Радовалась она, конечно, открыто и с удовольствием, вместе с Ниной. А вот удивляться приходилось тайно, потихоньку от старшей приемной дочки, потому что для себя готова была к любому повороту событий в физическом и умственном развитии младшей.
«Люська – алкоголик законченный была, совсем пропащая, и по здоровью, и вообще, а отец кто – вовсе неведомо. Может, и Люське самой тоже неведомо было, да наверняка неведомо – откуда ведомо-то быть в тюрьме той, в строгой колонии с номером учреждения вместо названия. Да и случка была эта, скорее всего, разовой, по случайной встрече, для зацепки за амнистию – кто бы ни был, лишь бы смог. А наследственность сказаться может рано или поздно: начнет организм в болезнь загонять, прямо с детства, без повода, по внутренней генетической причине, и на ум повлияет, и физически затронет… – со страхом думала Полина Ивановна порой. – Вон, Джульетка у Хабибулиной из Пушкина, триста рублей, говорит, за нее отдала, от производителей из Чехословакии, чемпионов всех рингов с семьдесят третьего начиная, а кобель еще и «бест ин шоу» постоянно брал и сейчас, говорит, продолжает брать, и не только в Чехословакии, и тоже без простоя. А сама Джульетка из болезней не вылазит: курсы ей все прокололи, сама прокалывала, и витаминный для профилактики, и лекарственный по болезням. А она никак не выправляется. Но там вообще-то другое, там – имбридинг, скорее всего, родственное кровосмешение внутри породы и часто – принудительное. Так что самые крепкие, получается, – дворняжки, – к такому выводу в результате нечастых этих раздумий приходила Полина Ванюхина, такие как Люська Михеичева. Какой там у них имбридинг… У них каждый мужик – незнакомый, с кличкой вместо имени, чисто по-собачьи, только с породой никакой, и пьяный».
Поэтому, несколько успокоившись к финалу размышлений, на деле говорила Ниночке:
– Умненькая будет и здоровенькая. Не в родную мать, прости, Господи. У нас в роду Ванюхиных все здоровьем отличались по женской линии, по материнской: и бабка моя и прабабка. Баба Вера, мать моя, только первая изо всех раком страдала. Но это не врожденный был рак – приобретенный: с водой приходит, с воздухом, с землей… Я точно знаю, у нас врожденные не прикрепляются, стороной обходят. Бог миловал… – Она брала Милочку на руки, прижимала к себе, тесно так, но при этом осторожно, с оглядкой на грудничковый возраст, и шептала ей в ушко: – Кто у нас маленькая Милочка, кто? – И отвечала сама: – Ваню-ю-ю-хина… Милочка Ваню-ю-хина… До-о-оченька…
И Милочка улыбалась и гукала в ответ: одной маме сначала, старшей, а после и на другую смотрела – на младшую, на маму-сестру. Потом уж стала и ручки тянуть к ним, тоже в очередь, чтобы и там и здесь досталось любви.
Ну, а к концу первого года, к лету семьдесят девятого – ползком, на карачках, чуть позже – неуверенным пешочком на мягких кривульках, и тоже по полюбившемуся маршруту: мама, а сразу за этим мама-сестра.
Полина Ивановна обычно меняла Нину после собственной собачьей смены. Нина не то чтобы к моменту возвращения мамы Полины с работы с ног падала от усталости, но помощь принимала с благодарностью, думая о том, как ей повезло, что в жизни ее и Милочки есть такая помощница. То же самое думала и Полина Ивановна, про счастье и про помощь, и про преданную и любимую свою помощницу в воспитании дочкином – Ниночку.
Шурка за прошедший год появлялся трижды всего. За все предыдущие годы перерывы в возвращениях его в мамонтовские пенаты не бывали еще столь продолжительными. Женщины никогда не знали точно, когда он появится в очередной раз. Поначалу мать укоряла сына за редкие приезды, тайно радуясь его засекреченным успехам в столичной жизни. Радовалась, но виду не подавала, не хотела накаркать и сглазить. Зато визиты всегда были с подарками: еда, расхожая в основном, плюс всегда чего-нибудь вкусного кусок, из заказа оборонного, – говорил, положено нам. Мать оттаивала и собирала на стол, а Нинка незаметно исчезала, прикрывала за собой дверь в угловую комнатку и после непродолжительного отсутствия появлялась тоже, вроде как незаметным образом, но уже причепуренная по скромной возможности: волосы назад, на захват, тени голубые, самая малость, по легкой, на глазах, за стеклами очков, но так, чтобы было заметно. Опять же – духи, запах тонкий, еле слышный, но чувствительно все-таки, хоть и из недорогих самых, из отечественных.
Шурка – то подмечал, то нет: зависело от причин появления в поселке. Из трех раз два выпало отсиживаться дня по три-четыре. Тогда не замечал ничего, ни запаха не чуял, ни прочей красоты не усекал, а был все время дерганый и на звуки остро так реагировал, даже на собачий лай и мотоциклы. Зато последний раз приехал без причины, так просто, что-то хорошее, надо думать, получилось по приборостроительной службе. Матери дома не было, не вернулась к тому времени из Пушкина. Так он с порога к ребенку нос сунул, к Милочке, и та первый раз не шарахнулась от чужого дяди, а внимательно исследовала пришельца и руку потянула навстречу, признала за своего. Нинку поцеловал потом уже, весело так и звонко, не по-настоящему, но разволновалась она так, будто это было по-настоящему, и тут же у нее образовалась ямка под правой ключицей, втянулось что-то вовнутрь, – со стороны шеи, одним резким движением, мгновенно долетевшим из телесной глубины. И ямка эта несколько раз подряд наполнялась и опускалась на прежнее место, как будто пульсировала, и девушка почувствовала, как мелкомелко задрожала внезапно под коленкой жила, не жилка какая-нибудь, а самая толстая и главная жила, вся целиком и тоже справа, как и ямочка. Потом она догадалась, вспоминая этот момент, почему справа – потому что напротив сердца, так решила.
В тот раз Ванюха презентовал ей кофту цвета бордо из настоящего ангорского мохера, объяснил, – импортную. Нинка в полукоматозном от счастья состоянии вытянула пушистую волосинку и тут же измерила ее угольником, демонстрируя этим поступком благодарность, так как слышала, что длиннее и пушистей шерсти, чем ангорка, нет на свете. Получилось восемь сантиметров. И тогда она, не веря еще в происходящее, расплакалась от всего, что случилось в эти короткие минуты: от пульсаций этих своих телесных, от подарка невиданного, от Милочкиного к Шурке приветливого жеста. Она стояла перед единственным в семье Ванюхиных мужчиной с кофтой в руках и рыдала, а ямочка под ключицей продолжала подниматься и опускаться, и Шурка на этот раз невольно получившийся сигнал приметил, ямочку эту, маячок. Тогда он подошел к Нинке, взял ее за плечи в неловкой попытке утешить, нагнулся над маячком и прикоснулся к нему губами, а потом вжался туда сильней, как раз в тот момент, когда ямочка наполнилась очередным ударом изнутри, и втянул губами немного в себя, но не сухо, с воздухом, а влажно – смочив эту впадинку языком. Тогда Нинка зарыдала еще сильней и выронила козью кофту на пол, потому что пальцы сами расцепились и одеревенели, и она не нашла ничего лучше, чем сказать, что дедушку Михея убили четыре года как уже и что пусть он, Шура, приезжает обязательно домой в этот раз на день дедовой смерти, восемнадцатого, через месяц, они с мамой этот день всегда помнят, с мамой Полиной. И совсем некстати еще вдруг пришла мысль в воспаленную от счастливого дня голову, что, наверное, через такой сверхвоздушный козий пух душа выходит из человека гораздо быстрее, чем обычно, и человек меньше мучается, умирая. И дедушкина душа тоже наверняка улетела бы раньше и, может, не ждала бы нужных девяти дней, будь на нем поддевка из ангорской шерсти…
А Ванюха подумал, что кофтенка кстати подошла очень, по делу, и недорого получается, если партией брать и расталкивать по области – в Москве с ангоркой уже проехали, – даже если оптом скидывать, но опт большой быть должен, на багажник, – тогда есть смысл, однозначно есть, сдача разовой будет и быстрой, не придется мудохаться. Надо с Димой поговорить, подумал, смотря, правда, цвета какие остались. А Нинку можно бы уже и в постель тащить, готова, коза, хватит пасти. И приодеть еще надо. Мать бы только, узнав, не стала возникать.
Нельзя сказать, что мысль эта, хотя и возникшая внезапно в ходе перечисления первоочередных дел, была для него неожиданной. Просто это был первый случай, когда он отнесся к этому довольно серьезно, вернее, вполне практически. Он отступил шаг назад и попытался взглянуть на материну воспитанницу новыми глазами, с другого, несемейного, так сказать, ракурса, отбросив привычную картинку трудолюбивой и послушной тихони в очках.
Нинка продолжала всхлипывать, но оба понимали, что это от чувства хорошего и радостного, а потому утешать особо не стоило, а наоборот, уже пора бы и рассмеяться. И Нинка, похоже, тоже поняла и улыбнулась ему, и тряхнула головой так, что заколка сзади отлетела, волосы упали на плечи и рассыпались, а глаза за стеклами продолжали блестеть мокрым. И Ванюха понял, что он приедет на Михеев день обязательно, потому что Нинка ему понравилась. Он так и подумал «на Михеев день», так и отпечаталось в голове. Но раскаяние недавнее не вспомнилось, да и не было его никогда: так, приснилось разок-другой что-то из прежней поселковой жизни, пролетело где-то, прошуршало и отъехало. Зато по календарю если специальному с народными праздниками, то, коль на такой день тепла не будет, то зима окажется полное говно. Это он откуда-то знал. Хотя день, может, и не как «Михеев» обозначен, а по-другому, но близко к этому, похоже…
Марик Лурье и Ирка Заблудовская жили рядом, учились рядом, в параллельных классах, и женились тоже рядом, в том смысле, что к моменту, когда Ирка сменила фамилию на Лурье, оба продолжали жить в одном и том же доме, в соседних подъездах. Ирка к тому времени заканчивала иняз Мориса Тореза с переводческим английским, а Марик поступал в аспирантуру инженерно-строительного, компенсируя нечетный пункт биографии явно выраженными способностями, умноженными на покладистость характера и рациональную трудоспособность.
Отец Марика, Самуил Аронович Лурье, к тому времени военный пенсионер союзного значения, несмотря на имевшуюся общественную должность председателя комиссии по усыновлению при чем-то там, в наличие талантов верил не особо. В семействе Лурье испокон веков брали задницей, то бишь усердием и приспособляемостью. Зато он верил в благозвучие фамилии, полагая, что собственным успехам в жизни – включая фронт без царапины, трехкомнатную квартиру на Пироговке, покойную Сару, единственную, по его мнению, медсестру его национальности, которую ему удалось найти на передовой линии фронта и сделать своей женой там же, на войне, умного сына, мостоконструктора Марика, и, наконец, любимца семьи и будущего кормильца Торри Первого, высокопородного английского бульдога, – Лурье обязаны исключительно французскому ее звучанию. Марик был иного мнения и, игнорируя особенности фамильного прононса, упирался в учебники и практические занятия все пять лет, пока не понял окончательно, что мосты – это то, что нужно, это – его. Мостостроительные конструкции многого в жизни не обещали, но вместе с тем удовольствие продолжали доставлять мало с чем сравнимое, разве что не меньшее, чем от брака с Иркой.
После свадьбы Ирина окончательно сменила свой подъезд на Мариков, хотя и прежде нередко оставалась ночевать у Лурье. Особенно радовался этому Самуил Аронович – появился еще один кандидат на прогулки с Торькой, на законном теперь уже основании.
Марик был в семье ребенком поздним, долго не получалось у них с Сарой зачать наследника: то ли Самуил был уже по мужской части слаб к пришествию Дня Победы, то ли Сарино здоровье было подорвано фронтовыми неудобствами по части женских дел. В общем, к концу победного сорок пятого года надежду эту они потихоньку стали прихоранивать, как будто и не было у них планов продолжения рода Лурье. Совсем обсуждать сложившееся положение они, стараясь не нанести друг другу травму, плавно прекратили в сорок шестом, когда Самуила Ароновича как орденоносного фронтовика и партийца направили работать в исполком Ленинского района столицы. Там он свои усилия и сосредоточил на ответственных исполкомовских должностях. Там же и квартиру получил пироговскую, выделенную сердобольной властью в качестве освобожденной после очередного сталинского выселения. Там же, буквально в ночь после новоселья и зачался у них Марик. Таким образом, пироговская квартира стала для семьи Лурье воистину счастливой, несмотря на тяжкое наследие в виде ареста и расстрела семьи предыдущего большевика-неудачника с ленинскими принципами.
Начинать делать детей Ирка решила сразу по вселении: нечего оставлять на потом, тем более что не хотелось не принимать в расчет Мариково новоселское зачатие, оказавшееся таким удачным для его родителей. Марик не возражал: Ирку он любил, как умалишенный, а значит, и детей ее тоже, в смысле, будущих собственных.
В течение первых трех лет регулярного, с точки зрения обзаведения потомством, брака, вплоть до семьдесят второго, «счастливая» квартира статус свой не подтвердила ни единым малейшим признаком беременности. По врачам Ирка пошла, начиная с четвертого «регулярного» года. Марик к тому времени успел «остепениться», жизнь стала полегче, и по деньгам, и по занятости, – и по Иркиной просьбе он удвоил усилия, но уже с учетом специально разработанного очередным неизвестным светилом графика мужского вмешательства в женский организм на научной основе солнечной активности. Возражать причин не было никаких, потому что он продолжал обожать жену, с детьми или без детей, и необходимая эта повинность была ему только в удовольствие.
Во ВНИИАГ (институт акушерства и гинекологии), что там же располагался, на Пироговке, Ирке удалось с помощью свекра устроиться на излечение лишь на шестой год беременного марафона, до этого срока в диагнозе преобладала неопределенность, и надежда в том или ином виде все-таки присутствовала. Месяц ее продержали на анализах и исследованиях и в итоге вынесли окончательный вердикт – бесплодна.
Из клиники Ирка вернулась убитая. Марик утешал, как умел: говорил, что-нибудь придумаем, вся жизнь впереди, у тебя язык, у меня мосты, а лечиться не остановимся, полечимся еще, у других полечимся, кто другие методики использует, литературу еще поизучаем научную, сами найдем и поизучаем, медицина – не мосты, конечно, но тоже наука, и наверняка есть варианты, включая малоизученные, народное целительство, например, или искусственное оплодотворение яйцеклетки…
Самуил Аронович, в отличие от сына, надежд дальнейших на продолжение фамилии не питал. Если там, куда он устроил невестку, используя исполкомовские связи, сказали «нет», это могло означать одно – детей у Ирины не будет, а род Лурье, начиная с Марика, начнет чахнуть и вымирать. И это после всего, что довелось испытать: война, фронт, высокая исполкомовская миссия, счастливое зачатие сына, потеря Сары, высшее образование Марика, защита кандидатской диссертации.
С другой стороны, хорошо зная своего мальчика, он прекрасно понимал, что Марик в связи с этой недомогательной женской причиной Ирку не оставит никогда в жизни. И обсуждать это он с ним не собирался, не хотел таким прямопутным способом возбуждать семейные страсти. Он решил для себя иначе, выбрав метод наиболее идиотский из возможных. Самуил Лурье, мысленно простив предполагаемую реакцию сына, обиделся на невестку – накрепко и навсегда. Обидевшись же, сосредоточился в делах домашних – на кобельке, Торри Первом, а в исполкомовских – еще активнее, чем прежде, налег на дела общественные: комиссии там разные, характеристики, рекомендации, работа с населением и прочее всякое укрепляющее и бесполезное.
Ирка, надо отдать ей должное, возбухать навстречу свекру не стала, да и не тот характер имела, не говоря уже о настроении. А просчитать занятую Самуилом позицию оказалось делом пятиминутным, не более того. Они с Мариком подумали-подумали да и решили все оставить как есть: и в соседний подъезд не съезжать, и отцу вольницу предоставить, плацдарм для фронтовой обиды с прицелом на последующее успокоение.
Несмотря на привычную прямолинейность в оценках, Самуил Аронович тактику их понял верно, но, поняв, решил не поддаваться, а обозначить ее по отношению к себе как наплевательскую и разогреть обиду еще горячей, зацепив туда и родного сына.
В общем, второй холодильник на кухне, персонально Самуилов, и дополнительный телевизор в их с Сарой спальне, тоже личный, разместились через месяц после внииаговского приговора невестке. И снова молодые промолчали, продолжая не слишком верить в причуды старика. Однако причуды эти оборотов не убавляли, более того – приобретали из месяца в месяц поначалу, а уж потом и от года к году форму все более устойчивую и тяжеловесную. Это означало, что и к такой жизни фронтовик постепенно начинает привыкать и втягиваться, а партийная закалка и исполкомовская принципиальность назад уже хода сделать не позволяли совершенно.