Бывало, что чужое восхищение оставляло его равнодушным, и тогда, после представления, он просто напивался, чтоб стереть из памяти события дня. А бывало, что беснующееся от восторга чудовище его раздражало, особенно часто это случалось тогда, когда он бывал ранен. Тогда дурнота и тошнота подкатывали к голове, темнело в глазах, и, если бы не слабость, сковывавшая тело усталостью, Гордон однажды не выдержал бы и бросился на зрителей, на этих кровожадных и трусливых тварей, обожающих смотреть на смерть, но боящихся взять в руки оружие.
На этот раз состояние его было необычно, он устал, как земледелец устает после работы, равнодушно, с желанием добраться до постели, с мечтой об интересной книге, ждущей его у кровати, о холодном кувшине пива, о закуске… Обо всем очень земном и успокаивающем. И даже женщины не хотелось, разве чтоб полежала рядом и погрела постель. Хотелось покоя.
Прежде, скажи ему кто, что он станет мейвинским гладиатором и вполне подчинится воле купившего его хозяина арены, он убил бы сказавшего, если б тому не было значимых препятствий. И в самом начале он пытался бунтовать. Но хозяин попался умный, не стал применять обычные средства вразумления вроде плетей, голода или жажды, просто приказал запереть и кормить, как на убой — сытно, с мясом. И когда Гордон в своей камере был уже готов на стены лезть от тоски, предложил ему полюбовную сделку. И тот признался самому себе, что лучше так, чем маяться взаперти, от безделья сходить с ума. Он всегда был деятельным человеком. Так что лучше было подчиниться.
А потом втянулся как-то. Его обихаживали особо, не смешивая с общей массой, и еще таким способом примирили со сложившимся положением. Особенно это привилось тогда, когда, выжив после десятого боя, он перешел из статуса новичка в разряд опытного. Удовольствием для Гордона стали тренировки — и простые, и усложненные, вроде фехтования на бревне над лужей грязи (грязь на тренировках заменяла огонь, который разжигали под бревном на представлениях). Он с азартом занимался борьбой, фехтованием и даже стрельбой из лука — все лучше, чем киснуть от безделья. Кормили его не так, как остальных рабов — хозяин и по манере держаться, и по фехтовальной технике понял, что имеет дело с представителем знати, не обязательно мейвиллской, но тем не менее. Привычка повелевать чувствуется. А поскольку только добрая воля этого раба приносила хозяину прибыль — бог их знает, этих дворян, сочтет для себя унизительным и откажется выступать, что с ним тогда сделаешь, — владелец цирка в первый же год решил с Гордоном не ссориться. Да и так ли это дорого — хорошая еда, приличная обстановка, женщина раз в три дня, вежливое обращение? Гордон быстро стал популярен и приносил хозяину денег во сто крат больше, чем тот на него тратил.
Да и выгодней теперь было владельцу, чтоб этот раб выживал в боях. И Гордон знал, что пока он нравится публике, его смерть маловероятна. Это его забавляло, но не обескураживало превращением из смертной драки в балаган, потому что ни один гладиатор не даст запросто убить себя только из опасения вызвать недовольство хозяина. Никто не станет ему поддаваться, что очевидно. Но и слишком сильных против него не выпускали, разве что на главных годовых праздниках, а только таких, с кем у Гордона был реальный шанс справиться. Хозяину очень нравилось, как его раб сражался на арене — вроде и всерьез, но так изящно, так изысканно… Гордон управлялся с мечом так, как его учили, а юношу предназначали не для серьезных боев, а для поединков, дуэлей, да чтоб отбиться от шпаны, обязательно при этом произведя впечатление на дам. Впрочем, знать редко ездила без охраны. Конечно, Гордону случалось в юности шляться по кабакам и драться там с кем попало — только этот навык спас его в первый год на арене, пока он не научился. А потом все пошло само.
А толпа вокруг продолжала шуметь, выражая свое одобрение, в котором гладиатор совершенно не нуждался, и Гордон вяло подумал, не заставили бы его еще раз биться, раз у народа такой ажиотаж. Так уже бывало. Он не боялся смерти, мысль, что он может погибнуть, его никогда не посещала иначе, чем в тишине своей кельи, когда нет ничего более важного и хочется подумать. Но в те минуты смерть была далека, не ближе, чем за стеной, а потому не беспокоила. Даже представителю знати, живущему раза в три дольше, чем простые смертные, нельзя было до конца отрешиться от сознания конечности своего существования. Но, как и простые смертные, долгоживущий об этом не задумывался, пока холод смерти не начинал ощущаться затылком, вот он, здесь. Только коснувшемуся смерти человеку страшно, иначе разве можно было бы жить?
А зрители все не отпускали Гордона, и, вопреки желанию прислушавшись к выкрикам, он вдруг с изумлением понял, что они кричат:
— Свободу ему! Свободу!
Воин не верил, что хозяин решится на убытки, чтоб удовлетворить желания толпы, но что-то кольнуло ему сердце, заставило прижмуриться, чтоб справиться с резью в глазах. Он, казалось, уже вполне смирился со своей жизнью, с тем, что, родившийся наследником графа, с неизбежностью рано или поздно умрет рабом. Первые два года рабства, еще не гладиатором, он бунтовал, бежал несколько раз, и ничем — ни наказаниями, ни заключением, ни угрозами — не могли с ним справиться. Но это прекрасно сделало чувство безнадежности. В самом деле, что тут можно сделать? Что можно изменить?
Но что-то странное происходило. Толпа все скандировала, и из-за колонн, ведущих к лестнице наверх (проход на время поединка закрыли решеткой, как всегда, но теперь спешно отперли), появился хозяин Гордона, подошел к нему через пол-арены, вынул ключ из пояса и снял с раба ошейник. Красивым жестом поднял его над головой и отбросил на песок. Трибуны, хоть и до того не молчавшие, взорвались приветственными криками.
Ошеломленный, Гордон коснулся горла, а бывший его владелец, сохраняя на лице равнодушно-радушное выражение — по привычке, должно быть, поскольку публика его лица видеть не могла, — буркнул:
— Счастлив твой Бог, гладиатор. Что, нет смысла предлагать тебе остаться у меня?
— Никакого.
— Ну-ну. Впрочем, если понадобится работа, ты всегда знаешь, где ее найдешь, — и пошел прочь с арены.
Тот, кто стоял рядом с хозяином арены, а до того шел по правую руку от него, но на кого Гордон сперва не обратил внимания, остался и обратился к нему на уже почти забытом им языке его родины — на общеимперском языке.
— Приветствую вас, граф.
Гордон смотрел на него долго, все так же поглаживая шею, избавившуюся от ошейника, пытался вспомнить, но не мог.
— Какой уж там граф, — проворчал он наконец.
Незнакомец с вежливой улыбкой на губах слегка поклонился.
— Мне кажется, титула вас никто не лишал, ваша светлость… Думаю, нам стоит удалиться, как вы думаете?
Гордон обвел взглядом трибуны и досадливо поморщился.
— Да, пожалуй.
— Вам нужно забрать какие-либо вещи? Одежду, ценности?
— Книги.
— Я прикажу своему слуге позаботиться об этом. Идемте, думаю, вам необходимо перекусить.
— Отдохнуть.
— Ну разумеется, граф.
Уходя с арены, Гордон постарался не обернуться. Теперь, когда в его руках была свобода (может, и сомнительная, недаром же этот тип торчит рядом и никуда не отходит), стало противно до тошноты, что он, потомок знатного рода и в родстве со всеми тремя династиями Империи, мог запросто подохнуть на арене под вопли толпы. В небольшой каморке у двери Гордон переоделся, и впервые за несколько лет ему при этом помогал слуга. Переоделся во что-то свое, из того, что надевал в город, когда выпускали, и откуда взялись здесь эти вещи, лежавшие в его сундуке, не стал спрашивать. Еще одна особенность жизни раба та, что ничего в его жизни не может быть в достаточной степени ограждено от возможного любопытства хозяина. Никто не может помешать хозяину рыться в вещах раба, если такая блажь вдруг придет ему в голову.
Незнакомец оглядел Гордона с одобрением, забрал из рук слуги плащ — темно-синий, расшитый по краю серебряной ниткой — и сам набросил на плечи бывшего невольника и гладиатора.
— Идемте.
Щурясь, Гордон вышел за ворота цирка. Впервые днем, а не вечером, как их обычно выпускали — погулять по кабакам, пошляться по улочкам, полюбезничать с гулящими девицами.
— Куда мы идем? — спросил он спутника.
— В «Ибискуру». Вы слышали об этом заведении?
Гордон поморщился.
— Оно чересчур дорого для моего кошелька.
Незнакомец сочувственно покивал, и Гордон почему-то на мгновение почувствовал к нему неприязнь. Впрочем, это ощущение быстро испарилось. Зато осталось напряжение.
— Понимаю. Но не теперь. Думаю, вам там понравится.
— Между прочим, вы все еще не представились, — угрюмо напомнил бывший гладиатор.
— Да? Простите. Меня зовут Оубер Вирелл Товель.
— Куда мы идем? — спросил он спутника.
— В «Ибискуру». Вы слышали об этом заведении?
Гордон поморщился.
— Оно чересчур дорого для моего кошелька.
Незнакомец сочувственно покивал, и Гордон почему-то на мгновение почувствовал к нему неприязнь. Впрочем, это ощущение быстро испарилось. Зато осталось напряжение.
— Понимаю. Но не теперь. Думаю, вам там понравится.
— Между прочим, вы все еще не представились, — угрюмо напомнил бывший гладиатор.
— Да? Простите. Меня зовут Оубер Вирелл Товель.
— Младший сын старого Оубера?
— Старший внук, — улыбнулся Товель, и напряжение Гордона сразу куда-то пропало. — Сын Трогнана.
— Да, помню вашего батюшку. Мы с ним как-то дрались на дуэли… из-за вашей матушки, насколько я понимаю.
— Да. Вы все так же злитесь на моего отца за то, что она стала его женой, а не вашей?
Гордон поморщился.
— Нисколько. Говоря откровенно, ваша благородная матушка поступила правильно, поскольку я вряд ли женился бы на ней. Да и сам бы мог помнить, что женщинами скорее управляет сочувствие, чем восхищение. Но я рад, что у нее все в порядке.
— Не совсем. — Оубер смотрел вперед, так что его собеседнику был виден только непроницаемый профиль. — Матушка овдовела год назад.
— Мне очень жаль.
— Не стоит. Отец отошел легко. Был серьезно ранен на дуэли. Он знал, что дуэль рано или поздно станет причиной его смерти. Собственно, я тоже в этом не сомневался.
Оба рассмеялись вполне искренне. Гордон еще раз оглядел своего спутника с ног до головы.
— Вы не носите родовых цветов, — заметил он. — Значит ли это, что Мейвилл находится в состоянии войны с Империей?
— Нет. Просто я уже много лет, как считаю себя не столько наследником барона Товель, сколько братом Ордена Лунного Потока. Я был рукоположен в священнослужители шесть лет назад.
— Вот как? — Гордон с интересом посмотрел на молодого священника. — А как же с наследованием баронства? Разве законы Храма за семь лет так кардинально изменились, и священник может носить титул и владеть поместьями?
— Ни в коем случае. Но наследовать деду сможет и мой брат. На крайний случай у меня их трое.
Гордон вежливо улыбнулся.
Они добрались до «Ибискуры», устроились в кабинете, отделенном от общей залы плетенной из тростника перегородочкой и поставленными рядом растениями в кадках, и скоро бывший гладиатор, уже давно привыкший к самой простой пище, получил возможность воздать должное искусству местного повара. Адепт священнического Ордена, видимо, совершенно не стесненный в средствах, заказал самые изысканные яства. Пиво и вино, принесенные на стол расторопной служанкой, оказались великолепными, закуска — сочной и нежной на вкус, а когда дело дошло до супа, пряного по мейвиллским традициям, но и густого, к тому же сдобренного изрядным куском телятины, Гордон едва не проглотил ложку. Другое дело, что в присутствии Товеля он живо вспомнил, что сам принадлежит к древнему и знатному роду, и постарался есть так, как диктуют приличия.
— Скажите, Оубер, — проговорил он, когда суп в миске закончился, — что могло убедить моего хозяина отпустить меня на свободу? Была какая-то особая причина?
— Как вам сказать. — Молодой священник отодвинул от себя наполовину опустевшую тарелку и придвинул другую — с мешаниной из разных сортов рыбы и моллюсков, приправленной острым соусом. — Я смог его убедить. Особенно этому помог увесистый мешочек с золотом.
— Ах, вот оно что! Впрочем, никогда не сомневался, что для него золото — самое главное в жизни. Желание толпы ни в чем не способно его убедить.
— Ну, не скажите, граф. Вздумай я купить вас у него в другое время, вы обошлись бы мне раз в пять дороже.
— Не зовите меня графом, уверен, титул в Империи давно принадлежит другому. Я прав?
— Да. — Оубер поднял глаза от тарелки. — Графом Рутвен сейчас считается ваш брат.
— Очевидно.
— Вы числитесь мертвым. От корабля, на котором вы плыли, не осталось даже обломков, а поскольку примерно в то же время у побережья был сильный шторм…
— Да, помню. Я в это время уже валялся в трюме пиратского корабля, спеленатый как младенец. Они не стали брать корабль, потопили его. А всех оставшихся в живых увезли в Мейвилл и продали.
— Понимаю. Но поймите и императора, что он мог еще подумать? Как решить судьбу вашего графства?
— Да я понимаю. И не сержусь. Так что зря вы именуете меня графом.
— Не зря. Раз вы живы, его решение теряет силу.
— Думаете, он посчитает нужным его отменить? Разве его величеству не все равно?
— Отменять его нет нужды, граф. И Вему было бы не все равно. Но теперь он просто не сможет ничего сказать по этому вопросу.
— Почему?
Оубер посмотрел на Гордона через стол, и его потрясло, насколько у молодого священника чистый, ничем не замутненный взор. Похоже, внук барона Товеля был служителем божьим по самому глубокому призванию.
— Его императорское величество скончался.
Рутвен вздрогнул.
— Как?.. Давно?
— Неделю назад.
Они помолчали. Подошедшая рабыня убрала ненужные тарелки и поставила на освободившееся место блюдо с омарами и лангустами в листьях салата, со сметаной и соусом в маленьких чашечках, а рядом — миску с маринованными овощами, грибами и кусочками свинины. Гордон потянулся к ближайшему кушанью с лопаточкой, но в задумчивости, так что не с первого и даже не со второго раза сумел положить себе нужную порцию.
— Что произошло? Отчего он умер?
— Маги говорят, что от старости. Да и возраст императора был уже… вполне. — Оубер пошевелил пальцами.
— Ты этому веришь? — Они как-то незаметно перешли на «ты».
— Все этому верят. Никаких следов насильственной смерти или ядов. По традиции тело императора проверили всеми возможными способами.
— Ясно. И кто же будет наследовать?
— Этот вопрос висит в воздухе, поскольку Вем умер бездетным.
— Вот как… Послушай, закажи улиток с раками и перцем, замечательное блюдо. Наверняка его здесь делают.
— Закажу.
— Судьбу трона собирается решать совет?
— Совет настоятельно желает решать этот вопрос самостоятельно. Но древние традиции говорят, что не он должен это делать.
Гордон посмотрел на Оубера с любопытством. Ускоренное поглощение изысканных яств не мешало ему быстро соображать и непринужденно вести беседу.
— Ты имеешь в виду право Храма?
— Вряд ли это можно назвать правом. Скорее уж обязанность. И эта обязанность подкреплена законом.
— Я знаю. Но все ли об этом помнят? Книга коронных законов была в Белом Лотосе, ее точно так же забыли прихватить, как и королевские регалии.
— Не все. Далеко не все.
— Но многое и оставили. Как это можно было?.. Не понимаю.
Товель пожал плечами.
— Всякое бывает.
— И тебя это заботит.
— Еще бы. Собственно, об этом я и хотел с тобой поговорить. О том, что ты жив и находишься в рабстве в Мейвилле, мне стало известно буквально месяц назад. Об этом Храму сообщил один священник, который видел тебя на арене.
— Странный священник, который посещает бои гладиаторов…
— Ты его знаешь. Брат Эйгрев.
— Как, этот старый пьянчужка еще жив? Очень рад. Я думал, его давно хватил удар.
— Нет. Но твой брат отказал ему в своем покровительстве…
— Да, Эрно Эйгрева на дух не переносил. Он у меня ханжа.
— Брата Эйгрева отправили в Мейвилл по делам веры. Не важно, в чем их суть, главное, что он узнал тебя и сообщил Храму, что ты жив. Ему хватило соображения никому, кроме священнослужителей, об этом не говорить. Он очень любит тебя, граф. Первосвященник, узнав об этом, отправил меня с тем, чтоб я тебя выкупил. К счастью, все обошлось благополучно, поскольку сомневаюсь, что хозяин продал бы мне тебя даже за большие деньги. Разве что за очень большие. Возможно, пришлось бы пускать в ход другие средства, не самые законные…
— Ты, священник, пошел бы и на это?
— Ты — граф, знатный дворянин и не последнее лицо в Империи. — Оубер посмотрел строго. — Ты думаешь, меня не интересует судьба моего собрата?
— Но ты сказал, что Эйгреву хватило ума больше никому не говорить… Почему так?
— Легко ответить. Тебя постарались бы убрать. В борьбе за власть и трон у тебя были бы неплохие шансы. Остальные претенденты попытались бы обеспечить себе шанс. Твоя смерть в море всех устраивала. Твоего брата тоже.
Гордон задумчиво жевал листок салата.
— Думаешь, мне надо будет опасаться и Эрно?
— Я не знаю, — честно признался Оубер. — Я плохо знаю Эрно, но уверен, что, если он сочтет что-то необходимым и важным, его не остановят братские узы. Он производит впечатление человека, способного во имя идеи прирезать собственную мать.
— Быть может. Я всегда думал, что Эрно лучше всего было бы принять сан.