— Ты, мать, когда обедала-то?
— В десять…
— Ну вот. А сейчас третий час, наверно. Бери-ка.
— Спасибо, не хочу я… — Анна улыбнулась.
— Бери, бери — кому говорю! — Пётр Иванович наморщил брови и топнул ногой. — Весь день пашет как лошадь и стесняется ещё! Бери. Заслужила…
Анна торопливо протянула руку, но вместо крепкой шершавой груши пальцы схватили пустоту. Яркое цветное изображение скользнуло по руке, заколебалось на морщинистой коже, расслаиваясь тончайшим спектром.
Анна отдёрнула руку.
Груша по-прежнему неподвижно лежала на тумбе.
Пётр Иванович громоподобно рассмеялся, присел и шлёпнул себя по ляжкам:
— Что, съела? Видит око да зуб неймёт! С голографией, мать, шутки плохи! Мдааа! Четыре-ноль!
Он ткнул пальцем в синюю кнопку, груша бесследно исчезла, а в зеркальном торце круглые ширмочки закрыли четыре потухшие линзы.
— Не учишься ты, Анна Матвеевна, уму-разуму. Или не хочешь…
Он подошёл к накрытому чёрной бархатной скатертью столу, поманил Анну:
— Иди-ка сюда.
Анна подошла и встала рядом с ним.
Пётр Иванович схватил скатерть за угол, резко сдёрнул. Анна радостно ахнула — во весь стол распласталось огромное зеркало такой дивной чистоты, что казалось — нет границы между двойниками, пристально глядящими друг на друга, и стоит только двум пожилым улыбающимся женщинам в зелёных, выпачканных мелом платьях протянуть свои морщинистые руки — они непременно пожмут друг дружку. Да и два мрачных одутловатых старика в длинных, выбившихся из трусов майках тоже могли бы недоверчиво ощупать свои тела или, ударив пухлыми кулаками по мясисто расползшимся скулам, испуганно отскочить, стукнуться головами о торчащие сзади металлические штанги. А те загудели бы тусклым унисоном.
— Нравится зеркальце? — сдержанно улыбнулся Пётр Иванович.
— Нравится. Как не понравится… — Анна потрогала медленно расползающийся синяк и вздохнула.
— А нравится — так что ж ты стоишь, колода?! — неожиданно крикнул Пётр Иванович. — Руки отсохли иль лень заела?! Протри зеркало! Вишь, запотело!
И действительно — то ли от дыхания людей, то ли от спёртого воздуха зеркало покрылось еле заметным мутным налётом.
Анна засуетилась, ища тряпку.
— Живей, орясина!
Кухарка схватила край сброшенной на пол скатерти и потянулась к зеркалу.
Её рука, сноровито скомкавшая чёрный бархат, скользнула по зеркальной поверхности и беззвучно ушла в неё по самое запястье.
Секунду Анна оцепенело смотрела на руку, мягко провалившуюся во что-то ледяное и упругое, на своё искривлённое изображение, колеблющееся возле округлых краёв ушедшего в зеркало бархата.
Потом она с трудом, как ей показалось, выдрала кисть из холодной живой зыби и закричала так громко, что остроконечные серебряные лопасти похожего на спарившихся стрекоз прибора, стоящего на соседнем столе, отозвались ей сухим дребезжанием.
Пётр Иванович прыснул, шлёпнул Анну по одеревеневшей спине и раскрыл перед её побелевшем от ужаса лицом потный веер своей пятерни:
— Пять-ноль! Пять-ноль, Матвевна! Пять-ноль, деревня лыковая!
Он присел и глухо, отрывисто захохотал:
— Вот дела-то! Ну и делааааа! Мы лаптем щи хлебаем, шапками закидаем! Ртуть от зеркала не отличили! Пять-ноль! Пять-ноль, колода ты мясная!
Не переставая хохотать, он схватил с соседнего стола чугунное пушечное ядро, непонятно как оказавшееся здесь, размахнулся и, натуженно крякнув, швырнул в коварное зеркало.
Анна испуганно закрыла глаза руками, ожидая грохота и треска разлетающегося стекла, но ядро вошло в зеркальную поверхность с тяжёлым округлым звуком, похожим на глухой глоток великана.
Отражённый грязный потолок с розовой люстрой и чёрными приборами еле заметно качнулся.
Пётр Иванович выпустил из себя остатки угасающего хохота, нагнулся, поднял бархатную скатерть и вдруг внезапно посерьёзнел, напряжённо вглядываясь под стол:
— Слушай-ка, мать… Это не дело… Если я тебе поручил здесь убираться раз в полгода, это вовсе не значит, что можно делать кое-как. Ты на меня бельмы-то не пяль! Это вот кто здесь оставил? А?
Анна наклонилась и в пыльном сумраке разглядела старую, неряшливо скомканную половую тряпку. Пётр Иванович заботливо укутывал скатертью каверзный стол:
— Что стоишь — поднимай!
Анна нагнулась, поспешно протянув руку к тряпке, но та вдруг прыгнула ей в лицо. Кухарка закричала.
Тряпка тяжело шлёпнулась на пол и издала протяжный утробный звук. Пётр Иванович захохотал, наклонился, схватил это ожившее серое месиво и потряс им перед глазами побледневшей кухарки: в его руках дрожала огромная жирная жаба с мохнатой спиной и мокрым жёлтым брюхом.
— Вооот! Вооот! Все мои прошлые наставления — насмарку! Не желаешь умнеть, Матвевна, ну и черт с тобой… Шесть-ноль!
Он швырнул тяжёлую жабу в высокую банку, закрыл крышкой, вытер руки о трусы:
— Мдааа. Шесть-ноль — это не шутка… Ну да ладно. Посмотрим, что дальше будет. Открой вооон тот ящик.
— Высокай? — грустно спросила Анна.
— Да-да.
Кухарка боязливо подошла к столу и потянулась к ящику.
— Смелее! Не бойся, не укусит…
Она повернула металлическую щеколду — боковая стенка наполовину упала, открывая квадратную полость, в которой висел на нитке небольшой металлический шарик. Он был чем-то освещен снизу — источник света, судя по резко очерченной тени, сломавшейся на заднем верхнем ребре ящика, находился за неупавшей половинкой стенки.
— Что, красивый шарик?
— Угу.
Пётр Иванович подошёл поближе:
— А что там горит внизу?
— Это за створкою-то?
Анна наморщила брови.
— Ну, что молчишь?
Кухарка качнулась, пристально вглядываясь в шарик. На его гладкой блестящей поверхности светился желтовато-белый блик — отражённо спрятанного за стенкой источника.
— Ну, смелее, мать!
Анна ещё ближе придвинулась к ящику и радостно ахнула — жёлто-белое пятнышко было не что иное, как отражение свечки. Отсюда с близкого расстояния особенно хорошо различалось крохотное клиновидное пламя. Анна заметила, как оно колыхнулось (наверно, от её дыхания), как тут же качнулась тень и запахло горячим воском.
— Свечка там, стало быть! — Кухарка подняла голову и радостно распрямилась.
Пётр Иванович заложил руки за спину, надул щёки и, сосредоточенно глядя сквозь Анну, неспешно выпустил воздух изо рта. Анна перестала улыбаться и еле слышно прошептала:
— Ды что ж… ды опять ошиблася, что ли?
Пётр Иванович утвердительно сомкнул заплывшие веки, подошёл к ящику и щелчком опрокинул стоящую половинку стенки. За ней ничего не было.
Анна открыла рот и зажала его ладонью.
Стальной шар по-прежнему висел в квадратной плоскости, и по-прежнему падала от него искусно нарисованная тень, а на никелированной поверхности играл, подведённый невиданными по яркости красками, жёлтый блик. Стенки ящика тоже были раскрашены в соответствии с мнимым освещением — ближние поярче, дальние потемнее.
— Семь-ноль, — грустно проговорил Пётр Иванович и закрыл ящик. — Устал я с тобою, Матвевна…
Он поправил чуб и тяжело опустился на скрипучий стул:
— Семь-ноль. Семь-ноль… — Он сощурился и посмотрел в окно. Пухлая серо-розовая туча, уже успевшая проглотить горячее июльское солнце, наползала на неровно обкромсанный зеленью клочок неба.
— Я одного не пойму, Анна, — тихо проговорил Пётр Иванович, водя рукой по подбородку, — дура ты по природе или просто прикидываешься дурой?
Анна молчала опустив голову.
— Если прикидываешься — тем хуже для тебя. Не думай — я не так стар и глуп, как кажусь… Если же ты действительно дура — так какого хрена ты числишься в партии, в Основном Блоке, в Обществе Содействия Большинству, В Союзе Добровольного Обслуживания Слуг Народа?
Он оторвал мутные, отяжелевшие глаза от окна и угрюмо посмотрел на неподвижно стоящую Анну:
— Я тебя спрашиваю, дубина! Какого хрена? А?!
Анна вздрогнула и приподняла голову:
— Ды не притворяюся я, Пётр Иванович, не притворяюся…
— А если не притворяешься — значит, ты дура? Да?
Анна молчала.
— Чего молчишь? — Он встал и опёрся о стол.
— Ты думаешь, интересно мне возиться с тобой? А? Или ты считаешь, что у Третьего Заместителя Седьмого Рулевого Страны много времени свободного? Если ты дура — думаешь, в наше время за это спрятаться можно? Нееет, голубушка! — Он погрозил пальцем. — За это теперь не спрячешься! Это, мать, ещё похуже, чем притворяться дурой! Если ты дура — это вдвойне, втройне хуже простого притворства! Да! Хуже! — Он заложил руки за спину и принялся равномерно прохаживаться меж столов.
— Сама посуди: тебе партия и народ доверили пост добровольной поварихи Третьего Заместителя Седьмого Рулевого Страны. Да ты своим куриным умишком небось и понять-то не можешь, где ты работаешь! С кем встречаешься! Кому готовишь! Кому подаёшь! С кем здороваешься! Кому место уступаешь! И вдруг — на тебе — оказывается, ты дура. — Он остановился, удивлённо разведя руки.
— Это, голубушка, не просто проступок. Это преступление.
Анна испуганно посмотрела на него.
— Да-да! Ты глазами на меня не зыркай! Это пре-сту-пле-ни-е! И тебе за него придётся отвечать перед народом. А народ, — Пётр Иванович проткнул пальцем потемневший воздух, — народ шутить с тобой не будет. Отправишься, милая, в необжитые районы. Киркой помашешь лет эдак… — он наморщил лоб и промычал, растерянно обшаривая глазами потолок, — мммм… десять-двенадцать.
— Осподи, да за что ж?!
— За то, что ты дура.
— Ды кака ж я дура-то?!
— Значит, не дура?
— Не дура, не дура. Осподи…
— Не дура?
— Да нет же, нет!
— А семь-ноль? О чем это говорит? А?
Кухарка замолчала, снова опустив голову.
— Семь простейших задач тебе задал — и на тебе! Ни одного верного ответа.
— Дык ведь сложно очень…
— Что? — Брови Петра Ивановича удивлённо потянулись вверх.
— Сложно?! Да проще этих задач и быть не может! Клава — уборщица наша — сразу разглядела ртуть! И лягушку увидела сразу! Прачка Маруся тут же поняла, что одна из капель поддельная! Садовник — на что уж балбес балбесом, а допёр-таки, что нет никакой свечки в ящике! Правда, у него за плечами университет и аспирантура, но что с того? Он такой же добровольный труженик, как и ты! Хоть и отрёкшийся интеллигент.
Он подошёл к дальнему столу:
— Ишь, сложно ей! Да, милочка моя, если б я сложные задачи задал — где б тебя искали? А? Сложно… Вот это действительно сложно. — Он запустил руку в переплетения каких-то рычагов, и они разошлись податливым веером. Из сумрачного центра массивного прибора потянулась к потолку полупрозрачная колонна. На конце её вспух розовый шар, разросся и лопнул с мягким хлопком, породив серебристое, слабо мерцающее облачко, в середине которого зазыбилось и расползлось слабое изображение молодого Петра Ивановича.
— Смотри!
Изображение постепенно стало более плотным, лицо Петра Ивановича возмужало, волосы поседели, щёки обвисли. Рот открылся и выпустил длинную фразу:
— Претворяя в жизнь Великий План По Радикальному Переустройству Мира, наш народ продолжает неуклонно наращивать духовный и экономический потенциал своей Родины, тем самым укрепляя её оборонную мощь и идеологическую прочность.
Анна охнула и качнула головой.
— Аааа, что тебе показывать! — Пётр Иванович сердито покосился на неё и хрустнул длинным рычагом — изображение погасло, колонна поползла вниз.
— Тебе что в лоб, что по лбу — всё мёртвый звук! Ты простые-то вещи понять не можешь, а это и подавно… Тебе воду от стекла отличить — сложно. Сложно! Вот это — сложно! — Он махнул рукой в сторону матово-белой пирамиды, — проецирует изображение носогубных складок всех семидесяти четырёх вождей в разные годы жизни, а ты попробуй определить возраст каждого! Ты-то, рохля, небось, и чья складка-то, не скажешь… Или вот этот приборчик, — Пётр Иванович любовно смахнул пыль с головы размашистого металлического паука, — читает все речи Великого… а этот — знает общую… общую протяжённость его морщин и количество поседевших волос к каждому подпленуму…
Он круто повернулся к Анне:
— А ты-то, дубина, помнишь, сколько их было к ноябрьскому?
— Восемь тысяч двести десять.
Пётр Иванович обмяк и, отведя глаза в сторону, насмешливо скривил губы:
— Хоть это-то вбили вам в школе. Мдааа… — и снова встрепенулся:
— А то ишь, сложно ей! Жидкий цветной гелий в стеклянных глазах Гениев Двенадцатого Порядка — это сложно! Электронный мозг Буревестника — сложно! Оживлённая рука Первого Рулевого — сложно! Ещё бы! Поди разбери, что она пишет! У него подчерк — ровная линия! Для этого все тридцать два тома надо знать назубок! Синие муравьи, — он хлопнул рукой по высокой серебристой банке, — составляющие собой цитаты из Белой Книги, — тоже не просто! Попробуй расставь в них правильно знаки препинания, например: «Ждать нельзя восставать!» Это сложно! Ведь твоя куриная голова не знает, в какой период это писалось! Если при Чёрном Тиране — после «ждать» — запятую. А если во времена Второго Шатания Народов — тогда её ставить после «нельзя»… Вот это — тоже непросто. — Он дёрнул за длинный шпагообразный рычаг — раздался угрожающий скрежет, боковая грань подвешенного к потолку многогранника ушла вглубь, из треугольной дыры медленно потекла тягучая фиолетовая масса.
— Это действительно сложно — лепит фигуру Правдолюбца № 397, но с изъяном. А с каким — это уже задача для настоящего члена партии! Для этого надо умишком ворочать, историю знать! Какой ус ниже какого! Справа шрам или слева! Или это, например… — Он распахнул дверцы приземистого алюминиевого ящика, похожего на большую духовку, и в открывшемся тёмном проёме Анна разглядела какую-то пёструю кучу, вяло кишащую искристо-голубым. Куча отчаянно зашевелилась, словно дневной свет ожёг её, стала густеть, стягиваться к центру, вспухать порывистым мягким горбом. Голубые искорки быстрее забегали по переливающейся массе, горб вытянулся, раздался вширь, округлился, и Анна, протянув удивленное «Баааатюшкии!», всплеснула руками, — в неровном кишащем шаре смутно угадывались черты Примирителя Наций.
— Что, раскрылся рот-то, брюква! — победоносно засмеялся Пётр Иванович. — Как же! Раскроешь тут! Голубые черви Ромашковича! С искусственным генетическим кодом! Управляются магнитным полем! Лепят незабвенные образы!
Кишащая голова Примирителя Наций ещё больше округлилась, под орлиным носом лихорадочно зашевелились усы.
— И черви — ещё не предел! — Пётр Иванович весело захлопнул дверцы ящика. — Он сейчас с крысами работает! Взял большие обязательства, и я ему верю! И в это тоже верю! — Он мотнул головой в сторону длинной стальной трубы, прикрученной к столу. — И в это! — щёлкнул по кожуху плоского аппарата. — И в это! И в это! И в это! А ты говоришь — сложно… Да и вообще! Это ведь только визуальная часть. Я тебя, дуру, не проверяю в осязании, в обонянии, в слухе! Там бы ты наворотила такого, — он испуганно схватился за щёки, затряс головой, — сам черт не разобрал бы! Спутала б дерьмо с повидлом! Я ведь не предлагаю тебе прослушать запись шагов тридцати учеников Буревестника и определить, кто есть кто. Не заставляю вслушиваться в шорох усов Лобового, выводить уравнение идеологической эффективности доклада в зависимости от силы аплодисментов, на ощупь отличать лоб врага от лба друга. А логика, а математическая социология! — Он принялся вытаскивать из ближайшего к окну стола пухлые, пропылившиеся папки. — Вот это стройное логическое доказательство, что белая лошадь — не лошадь, что Земля — плоское тело, что дважды два — пять. Я же не сую тебе это! Работы Кобылина, — он зашелестел жёлтой, дышащей пылью бумагой, — тесты Вишнякова, социально-политические ребусы Кребса, задачи Михайлова-Рюмина, теоремы Повзнера. Вот это сложно! Очень сложно! Я же не предлагаю тебе проверить доказательство, что высота Большой Трибуны прямо пропорциональна высоте наших идеалов и обязательств, что сила её микрофонов равна силе нашего единства, а блеск торцов — блеску глаз служащих. Я не сую тебе ни тождества Синявского, ни теорию Бармина. И сложных загадок вроде «Без окон, без дверей — полна горница людей» тоже не задаю.
Анна подняла голову и удивлённо посмотрела на него.
— Чего смотришь?
— Дык это ж не сложно, Пётр Иваныч…
Он с минуту испуганно молчал, отупело рассматривая ее спокойное улыбающееся лицо, потом осторожно спросил:
— Ты… Ты хочешь сказать, что знаешь отгадку?
— Дык все ж знають, — шире улыбнулась Анна, — огурец ето… семечки, стало быть, у нутрях яго.
— Семечки?
— Ага. Семечки.
Пухлая папка выскользнула из рук Петра Ивановича, шлёпнулась на пол:
— Да ты действительно дура… За такую глупость… засчитываю тебе… очередной… — он отчаянно поискал вокруг глазами, — ннноль… нуль… нулище!.. нууулище! — Его руки задрожали, не в силах больше сдерживать что-то невидимое, круглое, упруго растущее. — Нуууулиииищееееее! Нуууулиииииищеее! Нулинулинулинулиииищеее!
— Дык рази ж не пра…
— А ты думала — правильно?! — крикнул Пётр Иванович, всё ещё поддерживая рукам распухающий ноль. — Без окон, без дверей — полна горница людей! Это бетонная камера с замурованными врагами народа!
Анна попятилась назад, задела локтем изогнутый чёрный штырь и судорожно отдёрнулась.
— Осторожней, корова! — нахмурился Пётр Иванович. — Все приборы поломаешь… Он размотал измочаленные тесёмки, раскрыл толстую папку и, порывшись в расползающихся бумагах, швырнул Анне небольшую фотографию:
— Смотри!
Кухарка подняла ее и испуганно отшатнулась — эту фотографию она знала с детства. Ещё в яслях на ежеутренних политзанятиях полная воспитательница по два раза пропускала её сквозь ряды чинно сидящих детишек. И каждый раз, когда очередные пухлые ручки неловко перехватывали глянцевитый квадрат, а большие влажные глазки испуганно таращились на малопонятное сероватое месиво, за спиной ребёнка оживал прогоркший фальцет воспитательницы: