С вареньем получилась ужасная глупость: мало того что придется ехать…
Еще и, небось, сдерет… Уж тысячу – точно!
Тысячу!.. Как бы не полторы…
«Полагаете, стоматолог должен работать бесплатно?» – спросил, заранее зная, что они ответят: в наше время врачи работали не ради денег…
«Интересно, а ради чего?» – понимая, что, в сущности, они правы: раньше он и сам…
…а ради любви к своей профессии.
«Ага, – кивнул, чувствуя солоноватый привкус крови. Видно, все-таки оцарапал язык. – Между прочим, мне тоже приходится. На одну любовь не проживешь».
Теперь они должны были сказать: это – твой выбор. Этому мы тебя не учили, – но они молчали. Видно, обиделись.
«С вареньем получилась ужасная глупость».
Глупость, – теперь откликнулась только мать. – Во-первых, ягоды надо выращивать, а не покупать. А во-вторых, мог бы спросить соседку. Хорошая девочка, приходила за цветами…
«Девочка! – он хмыкнул. – Теперь уже не девочка…»
Для нас она всегда девочка. А ты – всегда мальчик.
«Вчера срубили дерево… – пожаловался, будто и вправду, остался мальчиком, которому некому жаловаться, кроме родителей. – Теперь сожгут…»
Мы видели. Жаль, но ничего не поделаешь. Это дерево попадет в ад.
«Дерево?» – он опешил.
Конечно. – Родители подтвердили хором. – Ад существует для всех.
«А рай? Интересно, как он выглядит, этот рай для деревьев?»
Ухоженный участок. Такой, каким был наш. Пока ты сам всё не запустил, перестал пропалывать, опрыскивать, поливать, подсаживать новые кусты на место старых…
«Но это несправедливо… – он прервал перечень садовых работ, по мнению родителей, превращающих обычный клочок земли в райский сад. – Чем виновато несчастное дерево? Росло себе и росло. Мечтало стать кораблем. Или хотя бы домом…»
Про дом он упомянул намеренно. Надеялся, что родители, знающие цену хорошей древесине, поддержат. Пустые надежды: они не слушали, талдычили свое:
В рай попадает то, что выращивают с любовью. Растения, которые мы выращивали, попали в рай…
Он усмехнулся: растения, которые они выращивали, попали в стеклянные банки. Уже на будущее лето эти банки оказывались пустыми…
– Хозяин! – внизу под окнами кто-то кричал.
«Бригадир… – мгновенно забыв о родителях, он ринулся к окну. Там стоял парень, судя по всему, из черных. – Неужели бригадир тоже из черных?..»
– Я здесь! – крикнул во весь голос.
– Здравствуйте, хозяин. Металл собираем, – парень, стоявший у забора, улыбнулся застенчиво, как улыбаются несвободные люди.
– Какой… металл?..
– Ненужный, – парень говорил с явным акцентом. – Старая ванна. Может, меняли?
– Ванну? – он переспросил изумленно: кому придет в голову менять ванну на даче?
– Ну… Или кровати, металлические… такие… с шариками… Если вам не надо, у нас машина.
– У меня ничего нет.
Парень снова улыбнулся и пошел к ободранному грузовичку. Из кузова торчали остовы разобранных кроватей: спинки, темные металлические сетки.
– Спросите у соседей. Может, у них… – подсказал негромко: парень уже садился в кабину и все равно бы не услышал.
Грузовичок, заставленный остовами кроватей, разворачивался, наезжая на яму задним колесом. Спинки кроватей шатнуло к правому борту. Водитель поддал газу. Колеса вращались, наращивая обороты. Правое заднее, нависшее над ямой, пыталось зацепиться за край. Рывок. Еще рывок… С третьей попытки грузовичок все-таки выбрался и, конвульсивно подрагивая, словно отходя от пережитого страха, двинулся вперед.
Он почему-то ждал, что спинки кроватей шатнет обратно, но кузов казался пустым. Будто кровати, с которыми расстались хозяева, воспользовались случаем и канули в яму – лишь бы спастись от переплавки.
«То одно, то другое… Прямо как сговорились», – поворчал и вернулся к рукописи, лежащей на столе.
Капитан рассматривал фотографию, выведенную на экран главного бортового монитора: озеро – довольно глубокое, очертания дна едва различались, – кипело рыбой. Будто именно здесь она расплодилась и размножилась, по какому-то недоразумению или стечению обстоятельств наполнив собой не море и даже не реку, а стоячую озерную воду, из которой, сколько ни бейся, никуда не выпрыгнешь. Остается только сверкать на солнце, и на мгновение преодолевая границу воды и воздуха, падать обратно, чтобы уйти вниз, на дно. Озеро окружали высокие деревья. На фотографии был представлен вид сверху – вершины, устремленные в небо. В этом ракурсе не различалось ни листьев, ни веток.
Снимок был сделан их предшественниками, оказавшимися на этой планете в незапамятные времена. По какой-то неясной причине – это и некоторые другие обстоятельства Ученый Совет засекретил – команда так и не сумела высадиться, ограничившись фотосессией, а также пробами воды, грунта и растительной массы. Именно в этих пробах обнаружили споры грибов.
Долгое время их хранили в капсулах, не придавая особого значения. Однажды, по недосмотру новичка-лаборанта, в одну из капсул попала вода. В открытой печати появились интересные публикации, но вскоре тему тоже засекретили. Ходили слухи о каких-то особых свойствах.
Капитан смотрел на озеро – круглое, похожее на блюдце. Вдруг, словно промыли глаза, осознал истинную цель экспедиции: встреча с разумным существом – дымовая завеса. Все дело именно в грибах…
Следующие пару абзацев он перевел, не обращаясь к словарю. Вставил в машинку новую страницу, но, взглянув на часы, спохватился: без семи одиннадцать. Телефон, дремавший в брючном кармане, молчал. Благоприятное предзнаменование: если бы бригадир отменил встречу, женщина-диспетчер уже бы позвонила. Как в прошлый раз, когда он проворонил ее звонок.
Выйдя за калитку, он загораживается ладонью от солнца, оглядывает пустую улицу. Одиннадцать ноль три. «Бригадир – не поезд… Мало ли, срочные дела…» – глаза натыкаются на чурбак, лежащий на краю леса: все, что осталось от сосны. На свежем срезе проступают капли смолы. Рядом валяются осколки. Наверняка соседские дети – принесли из дома, разумеется, тайком.
Он садится на корточки, шарит в траве. Под руку попадается осколок балетной пачки. Повертев его в руке, поднимает отбитую головку, фрагмент безрукого туловища, кусочек правой ноги. «Надо убрать, не все, хотя бы самые крупные. Вдруг кто-нибудь босиком…» – подойдя к яме, оставшейся от погибшего дерева, которое уже не принесет никакого плода – из семени, по роду его, оглядывается: будто кто-то следит за ним, затаившись в лесу. Это могут быть только дети, разбившие фарфоровую балеринку. Конечно, не признаются, в крайнем случае скажут: мы поиграли и оставили в траве. Потом, когда стемнело, искали, но не нашли. Родители: раз так, давайте поищем вместе, где вы вчера играли? Там, – дети махнут руками как крыльями. – На краю леса, где срубили дерево, которое не попадет в рай. Родители приходят, шарят – никаких следов. Дети подсказывают: загляните в яму. Родители подходят поближе: так и есть. На дне, среди оборванных корней, что-то поблескивает. Дети хлопают в ладоши: ну, что мы говорили?! Это – не мы, не мы!
Кажется, он уже слышит грозные голоса. Голоса чужих родителей вопрошают: «Если не вы, то кто?» – «Как кто?! – дети поют ангельскими голосами. – Чужой дядька. Утром мы спрятались в лесу и всё видели: разбил, а потом собрал и кинул в яму». Родительский гнев сменяется недоумением: «Зачем?» – «Как – зачем?! Чтобы вы подумали на нас».
В глазах чужих родителей их дети всегда правы: кто, как не дети, наследует то, что остается после их смерти? Вырастут и будут беречь. Стирать пыль с фарфоровых статуэток, которые есть в каждом доме.
Он стоит на краю ямы, не решаясь бросить в нее осколки.
Там, где буксовало колесо, край немного обвалился. Под тонким слоем дерна желтеет песок. Ничего удивительного: эту землю никто не удобрял, не вскапывал, не рыхлил. Какой смысл заботиться о соснах, которым никогда не стать кораблями? В лучшем случае пойдут на дома, времянки или сараи. А то и просто на дрова.
Теперь он уже жалеет, что связался с этими осколками. Надо было оставить как есть. В конце концов, балеринку разбили не на его участке. Что он ответит, если родители детей скажут: вы взрослый человек, а они – дети. Вы могли их остановить.
«Разве я могу уследить за тем, что делается за моей оградой?.. – носком стоптанного ботинка закидывает осколки песком, вытирает подошвы о траву. – Если придут и потребуют, отдам свою». Балеринка стоит на шкафу в родительской комнате, там, где они спали. Родительское ложе осталось нетронутым – всё как было при них: высокие подушки, пестрое покрывало. В эту комнату он не любит заходить. Только по самой крайней надобности. Но здесь не надо искать подавленных детских страхов, связанных с интимной жизнью родителей. Его родители – бесполые существа. Никогда не мог себе представить их любовных объятий. Вдвоем они только работали – строили, корчевали, вскапывали землю, таскали воду, прилаживали самодельные полки. «Да, да… Выше, выше… Еще, еще…» – сколько раз он слышал взволнованный материнский голос. На мгновение ее бесполое тело превращалось в отвес. Разрешающая способность глазомера – плюс-минус миллиметр. Апофеоз – намертво прибитая полка, на которую можно поставить деревянную матрешку или фарфоровую балеринку…
«Разве я могу уследить за тем, что делается за моей оградой?.. – носком стоптанного ботинка закидывает осколки песком, вытирает подошвы о траву. – Если придут и потребуют, отдам свою». Балеринка стоит на шкафу в родительской комнате, там, где они спали. Родительское ложе осталось нетронутым – всё как было при них: высокие подушки, пестрое покрывало. В эту комнату он не любит заходить. Только по самой крайней надобности. Но здесь не надо искать подавленных детских страхов, связанных с интимной жизнью родителей. Его родители – бесполые существа. Никогда не мог себе представить их любовных объятий. Вдвоем они только работали – строили, корчевали, вскапывали землю, таскали воду, прилаживали самодельные полки. «Да, да… Выше, выше… Еще, еще…» – сколько раз он слышал взволнованный материнский голос. На мгновение ее бесполое тело превращалось в отвес. Разрешающая способность глазомера – плюс-минус миллиметр. Апофеоз – намертво прибитая полка, на которую можно поставить деревянную матрешку или фарфоровую балеринку…
«Половина двенадцатого…» – он смотрит на солнце, в который раз обманувшее его ожидания. Больше никаких сомнений: бригадир не придет.
В дырочки сандалей забился песок. Надо снять и вытрясти. Но он стоит, ссутулившись: на плечах лежит поражение, тяжкое, как душевная тоска. «Какое мне дело до этой двери… До замка, который больше не закрывается, – дойдя до крыльца, садится на ступеньку, развязывает шнурок. – Думали: раз я их сын, должен перенять. Затвердить все эти народные пословицы. Глаза боятся – руки делают. Делай хорошо – плохо само получится. Максимы, продиктованные их жизнью. Русские мантры, которые они повторяли…» – снимает ботинок, стучит об угол ступеньки. Песчинки не желают вытряхиваться. Он стучит сильнее, прислушиваясь к глухому звуку.
Надевает ботинок. Притопывает, набираясь решимости. «Всё. Больше звонить не буду, не придет – значит не придет… – под толстым слоем поражения посверкивают осколки свободы. Направляясь к времянке, он думает о смелых детях, разбивающих родительские статуэтки. – Разбили – и молодцы. Я тоже…»
На подоконнике лежат хвостики объявлений. Он собирает и мнет в горсти, бросает в миску с грязной посудой, которая осталась с вечера: само по себе это – уже бунт. Во всяком случае, акт неповиновения. На даче бумагу полагается жечь или бросать в яму.
Надо вымыть посуду. Иначе разведутся мухи…
Не разберешь, отец или мать. Пожалуй, мать. Посуда – ее участок ответственности. Оглядев потолок, зашитый гипсокартоном, отвечает решительно и смело: «Какие мухи? Нет никаких мух!»
А там, за занавеской?
Он прислушивается: действительно, за занавеской кто-то жужжит. Словно в насмешку над его решимостью. Он приподнимает осторожно, двумя пальцами. На стекле бьется шмель. Толстое тельце отчаянно машет крылышками, всё выше и выше – и вниз! – по скользкой стеклянной глади. На подоконнике, поджав иссохшие лапки, валяются трупики его братьев и сестер. Ни один не вырвался на свободу. Черно-желтое брюшко заходится в конвульсиях. По отношению к этому узнику он чувствует себя если не богом, то уж, во всяком случае, духом времянки. Всесильным существом. «Или… бригадиром. Который может помочь, но не помог. Мне никто не помог…» – подумал и устыдился своей мстительности.
Перейдя какой-то предел отчаяния, жужжание опускалось в нижний регистр.
Он снял с крючка полотенце: чего доброго еще вопьется в руку, – скомкал и накрыл комком. Шмелиная душонка, отчаявшаяся обрести спасение, скорчилась и затихла.
Встав в пролет распахнутой двери, взмахнул полотенцем – как фокусник платком. Черно-желтое тельце, выпавшее из тряпичных складок, метнулось в сторону.
«Ну вот… Никакая не муха…»
Мухи отвратительны. Муху он не стал бы спасать.
– Эй! Хозяева́! Есть кто живой?!
Прежде чем выбежать из времянки, он бросает полотенце на гвоздь. В голове жужжат мысли: «Справедливость… Есть справедливость… Я спас – вот и…» – нет времени, чтобы выразить яснее, но общий смысл понятен: в мире, построенном справедливо и правильно, каждый может стать всесильным существом. Пусть на мгновение и, конечно, на своем уровне. Он – для несчастного насекомого, которое отчаялось выбраться из ловушки. Бригадир – для него…
За забором стоит парень, невысокий и жилистый.
– Я… это… короче… Вот, пришел. Чё там у вас?
Отвислые джинсы. Красная футболка. На футболке белые буквы:
НЕ ПОМНЮ
ЗНАЧИТ НЕ БЫЛО
– Здравствуйте… – Он вчитывается, но не понимает смысла. Слепой надписи не хватает знаков препинания – точек или запятых, превращающих слова в осмысленную русскую фразу. – Вы… бригадир?
– Это… Меня, короче, послали… Так чё там у вас?
– Замок. Ригельный… Один штырь не закрывается.
– Ригельный – плохо, – посланец бригадира свел белесоватые брови.
– Я знаю, – он кивнул торопливо. – Запереть на один штырь – больше не откроется.
– Ага, – посланец кивнул солидно и произнес правильный отзыв: – Потом только ломать. – Будто родной брат, отпрыск общих родителей, которые передали свой жизненный опыт обоим сыновьям. – Жарко, а? – и, не дождавшись ответа, словно главное сказано и ответ, каким бы он ни был, уже не имеет значения, оглядел притихший участок. – Ну, где?
– Там, – он распахнул калитку.
Парень вошел и двинулся налево, решительно, будто от века проживал на этом участке. Окинул времянку хозяйским глазом:
– Красили-то когда, давно?
– Красили?
– Ну, это… Времянку, дом. Сарай вон еще… А то давайте. И возьмем недорого. Если чохом, в два слоя, ну… выборочно пройтись харчоткой, проолифить, то да сё… – бесцветные брови снова сошлись на переносице. – Короче, пятьдесят. И учтите: другие запросят больше. Тут, короче, те еще рвачи.
– Я… – он отвел глаза, потому что мало что понял. Будто парень изъяснялся на другом языке, родственном русскому, но непонятном дословно. – Конечно. Потом. Я подумаю. Мне надо…
– Ага, – парень оглядел скамейку, обитую куском линолеума, крапивные будылья, буйно разросшиеся на бывшей клумбе, и покачал головой. Ему показалось: осуждающе, как если бы пришел не по вызову, а с инспекцией. – Думайте. Только недолго. Вон, везде шелушится. Оставите на зиму – сгниет.
– Мне кажется, вы преувеличиваете, – окинув взглядом щуплую фигурку, он попытался отшутиться.
Не принимая шутливого тона, парень скорчил укоризненную мину, как человек, умудренный практическим опытом. Подергал запавший штырь.
Он почувствовал неловкость: брат – не брат, но этот парень говорит разумные вещи. Рассуждает как рачительный хозяин. Родители, будь они живы, наверняка бы с ним согласились: в последний раз и дом, и дворовые постройки красили лет двадцать назад. Хотя какое… Больше, больше! Он вздохнул:
– Да я и сам понимаю. Покрашу. Обязательно. На будущий год…
– Хозяин – барин… – парень откликнулся неодобрительно, всем своим видом давая понять, что не очень-то верит обещанию. – Только глядите. А то тут разные ходят. Особенно эти, хачики. Пользуются, что народ цен не знает. Да и делают – тяп-ляп. На другой год краска слазит, а их уже и нету, тю-тю… – растопырил пальцы и повертел в воздухе, будто и сам изумлялся ловкости иноверцев, из года в год обманывающих доверчивый русский люд. – Короче, масло есть?
– Масло… какое масло?..
– Ну, не сливочное, – парень улыбнулся широкой улыбкой свободного человека. – Это… машинное?
– Нет… Не знаю, может быть там, в сарае… Но вообще-то…
– А эта, – парень мотнул головой в сторону машины. – Ваша или чья?
– Нет-нет, не моя.
– Ага. Соседей, значит… Ну чё, за спрос денег не берут, – подмигнул и направился к калитке.
Он, было, пошел следом, но остановился, так и не выйдя за калитку. Смотрел, как парень, явившийся на помощь, идет к машине, поигрывая всеми суставами. Со спины походка казалась развязной и вертлявой, мало того, что-то напоминала: он не успел сообразить. Смотрел на футболку. Там были изображены серп и молот, а ниже белели слова, которые он прочел, но тоже не понял смысла:
КОСИ И ЗАБИВАЙ
– Хозяева́! Есть кто живой! – парень остановился у соседской калитки.
Так и не решившись пересечь границу своих владений, он двинулся вдоль забора. Дойдя до угла, укрылся за кустом шиповника, разросшегося на самой меже. Колючие ветки, обметанные завялыми цветами, тянулись в сторону соседей. С его стороны веток заметно меньше, словно их обрубили. Отсюда виднелся кусочек соседского двора, заросшего буйной травой. Он услышал хруст оконной створки.
– Машинного масла, капельку… – голос парня звучал ясно.
Женский голос ответил неразборчиво.
Парень заговорил опять, но уже тихо, вполголоса. Что-то объяснял, передергиваясь, как собака, которая вышла из воды и сбрасывает с себя последние капли. Он хотел подобраться поближе, но парень уже шел обратно: