На другой день после этой охоты князь Фернандо отправился в Неаполь и велел сыну сопровождать его. Пребывание в Неаполе было для Лудовико особенно тягостным. В поместье он пользовался относительной свободой: отец его довольствовался тем, что сын находится в замке, и порой забывал про него на несколько дней кряду; но здесь все было иначе. Опасаясь, что юноша заведет с кем-нибудь дружбу или связи, и зная, что его властный облик и своеобычные манеры способны привлечь внимание и даже вызвать любопытство, Фернандо не спускал с него глаз; расставаясь с сыном хотя бы на мгновение, он прежде удостоверялся, что Лудовико окружен людьми, и оставлял при нем своих приближенных, чье присутствие было для Лудовико горше всякой отравы. Кроме того, князю Мондольфо нравилось прилюдно осыпать сына оскорблениями и угрозами и даже, зная о недостатке у него изысканных манер, выставлять на посмешище перед своими приятелями. Пробыв два месяца в Неаполе, они вернулись в Мондольфо.
Стояла весна, задувал теплый и упоительный ветерок. Белые цветы миндаля и розовые цветы персиков едва начали выделяться на фоне распускавшейся зеленой листвы. Лудовико слабо ощущал бодрящее воздействие весны. Уязвленный в самое сердце, он вопрошал Природу, зачем она так разукрасила гробницу; он вопрошал ветерки, зачем они овевают скорбящих и мертвых. Он бесцельно скитался в одиночестве. Спустившись по тропинке, что вела к морю, он сидел на берегу и наблюдал за однообразным движением волн, прядавших и сверкавших; в его мрачные думы не проникала радость, которую излучали морские воды и солнце.
Рядом с ним показалась какая-то фигура; то была крестьянская девушка, которая несла на голове похожий на погребальную урну кувшин; одета она была бедно, однако привлекла внимание Лудовико, и, когда, подойдя к роднику, она принялась наполнять кувшин, он узнал в ней ту самую обитательницу домика, знакомую ему по минувшей зиме. Она тоже признала его и, оставив свое занятие, приблизилась и поцеловала ему руку с тем неотразимым изяществом, которым южные страны наделяют даже скромнейших своих детей. Поначалу она смутилась и принялась сбивчиво благодарить его, но вскоре обрела уверенность, и Лудовико услышал от нее красноречивое изъявление признательности – первое в его жизни. Радостная улыбка разлилась на его лице – и улыбка эта глубоко запала в сердце девушки. Минуту спустя они присели возле родника, и Виола поведала о своей бедной юности, о сиротской доле, о смерти своей лучшей подруги; лишь благодаря мягкому климату, уменьшающему людские потребности, она выглядела теперь менее несчастной, чем прежде. Она была одна в целом свете, жила в том заброшенном домике и перебивалась со дня на день чем придется. Ее бледные щеки, болезненная слабость, заметная в каждом движении, придавали правдивости ее словам; но она не плакала, говорила бодро, и, только когда она упомянула о благодеянии Лудовико, ее темные глаза подернулись слезами.
На другой день юноша посетил ее жилище. Он проехал знакомой тропинкой, теперь поросшей травой и овеянной ароматом фиалок, которые по пути собирала Виола. Она подарила ему букетик. Они вдвоем вошли в домик, ветхий и убогий. Несколько цветов, стоявших в треснувшей вазе, напоминали саму бедную Виолу – прелестное создание посреди крайней нищеты; а розовый куст, заслонявший окошко, мог бы поведать, что даже среди лишений у ласковой Италии в избытке природных красот для своих детей. Лудовико усадил Виолу на лавку возле окошка и встал напротив, держа в руке букет и внимая. Она не говорила о своей нужде, и было бы сложно пересказать ее слова. Она выглядела радостной, улыбалась, и ее веселая речь смягчила сердце друга, который едва не заплакал от сочувствия и восхищения. После этого Лудовико навещал домик каждый день и все свое время посвящал Виоле. Он беседовал с девушкой, собирал вместе с ней фиалки, утешал ее и помогал советом, и был счастлив. Сознание того, что он оказался полезен хоть одному человеческому существу, наполняло радостью сердце юноши; при этом он совершенно не представлял, как сильно зависит от него счастье его подопечной. Он ощущал себя счастливым подле нее, ему нравилось оказывать ей благодеяния и видеть пользу, которую они ей приносят; но он не помышлял о любви, и его душа, не пробудившаяся для страсти, отдыхала после долгих мучений, не заботясь о будущем. Совсем иными были чувства юной крестьянки. Видя его глаза, с нежностью устремленные на нее, уста, светившиеся ласковой улыбкой, или внимая его голосу, когда он просил ее верить ему, ибо он готов был стать для нее отцом, братом, кем угодно, она не могла не ощущать глубокой, страстной любви. Он стал для нее светом дня, дыханием жизни – ее надеждой, отрадой, единственным, что у нее было. Она ждала его прихода, смотрела ему вслед, когда он уходил, и по расставании еще долго пребывала счастливой. Она не сетовала, что он отвечает на ее искреннюю любовь лишь кроткой привязанностью, – ведь она была крестьянка, а он дворянин, – и не могла требовать или ожидать большего. Он был богом – она могла благоговеть перед ним, и было бы кощунством уповать на что-то большее, нежели милостивое принятие ее поклонения.
Вскоре князь Мондольфо узнал о визитах Лудовико в лесной домик и ни на мгновение не усомнился, что Виола стала любовницей его сына. Тем не менее он не предпринял попыток разорвать эту связь или как-либо воспрепятствовать его визитам. Лудовико пользовался большей свободой, чем когда-либо, а суровый отец довольствовался лишь тем, что сильнее прежнего ограничил сына в деньгах. Замысел его был очевиден. Лудовико всегда противился любому искушению предаться азартным играм и прочим мотовским развлечениям, которое вставало на его пути. Фернандо давно желал вызвать у сына мучительное чувство бедности и зависимости и вынудить его добывать необходимые средства при помощи таких занятий, ради которых ему пришлось бы оставить родительский кров. Он расставлял вокруг юноши множество ловушек, но тот неизменно обходил их благодаря своему твердому, хотя почти неосознаваемому упорству; теперь же само собой возникло неожиданное обстоятельство, которое должно было побудить Лудовико требовать куда больше, нежели его отец когда-либо отпускал ему, при том что размер выделяемых средств ныне был ограничен; однако юноша не роптал и до сих пор был вполне доволен.
Долгое время Фернандо воздерживался от всяких намеков на любовную связь Лудовико; но однажды вечером, на пиру, веселость, неизменно заставлявшая князя потешаться над чувствами сына, оказалась сильнее осмотрительности; страдания, которые причиняла юноше эта веселость, могли согнать улыбку, нередко озарявшую ныне его лицо и вызванную переменами в его душе.
– А теперь, – воскликнул Фернандо, наполнив кубок, – теперь, Лудовико, выпьем за здравие твоей фиалковой девы! – и завершил речь непристойным намеком, от которого лицо юноши побагровело. Ничего не ответив, он поднялся, чтобы уйти. – Куда же вы, сударь? – крикнул его отец. – Осушите свой кубок в ответ на мою здравицу, ибо, клянусь Бахусом, никто за моим столом не смеет пренебречь ею столь неучтиво!
Лудовико, еще не успевший удалиться, наполнил свой кубок и поднял его, словно готовясь достойно ответить на отцовскую речь, но воспоминание о его словах и непорочности Виолы наполнило сердце юноши столь тягостной болью, что оно едва не разорвалось. Он поставил кубок обратно, оттеснил людей, пытавшихся удержать его, и покинул замок. Вскоре до его слуха уже не доносился смех пирующих, гремевший и отдававшийся эхом в величественных чертогах. Слова Фернандо пробудили в Лудовико неведомое чувство. «Виола! Может ли она любить меня? Люблю ли я ее?» – мысленно спрашивал он себя. Ответ на последний вопрос явился сразу. Страсть, внезапно пробудившись, заставила трепетать в нем каждую жилку. Его щеки пылали, а сердце заходилось в неведомом прежде ликовании, когда он спешил к домику, безразличный ко всему, кроме целой вселенной чувств, возникшей внутри него. Он подошел к порогу. Перед ним встали голые и мрачные стены, над его головой колыхались и шумели ветви деревьев. До сих пор он чувствовал одно лишь нетерпение, теперь же в его сердце проник болезненный страх – страх встретить холодность в ответ на свои страстные чувства; немного отступив от двери, он сел на земляной холмик, закрыл лицо руками, и слезы хлынули у него из глаз, струясь меж пальцев. Виола отворила дверь домика; днем Лудовико не пришел, и она чувствовала себя несчастной. Она подняла взгляд на небо – солнце село, и на западе пламенел Геспер[5]; темные падубы отбрасывали густую тень, среди которой мерцали бесчисленные огоньки светляков – то низко, у самой земли, на укрытых темнотой цветах, то высоко в ветвях, – и их сияние отражала блестящая листва падубов и лавров. Блуждающий взор Виолы безотчетно выхватил из мрака один огонек и следил за тем, как тот, кружась, проницает временами завесу тьмы и разливает вокруг себя бледное мерцание. Наконец светляк нашел пристанище среди тесно сплетенных лавровых и миртовых ветвей, образовывавших подобие природной беседки; там он и остался, поблескивая сквозь заросли, и казалось, будто ярчайшая звезда небес, сбившись с пути и трепеща от собственной смелости, спустилась, чтобы перевести дух. Лудовико сидел под лавром; Виола увидела его; ее дыхание участилось; ничего не говоря, она легким шагом подошла к нему и воззрилась на него в таком восторженном смятении мыслей, что сама ощущала… нет, почти слышала, как стучит от волнения ее сердце. Наконец заговорив, она произнесла его имя; он поднял голову и увидел ее кроткое лицо, сияющие глаза и склонившуюся к нему изящную фигуру, достойную сильфиды. Он позабыл свои страхи, и его надежды скоро подтвердились. Впервые прильнул он к трепетным устам Виолы, а потом отпрянул, с восторгом и удивлением думая о случившемся.
Лудовико всегда действовал энергично и стремительно. Он вернулся лишь затем, чтобы обсудить с Виолой, когда и где они могут сочетаться браком. Их выбор пал на уединенную безвестную часовню в Апеннинах; священника легко нашли в соседнем монастыре и так же легко купили его молчание. Лудовико привез новобрачную обратно в лесной домик; он не принудил бы ее променять свое жилище на целый мир. На благоустройство домика ушло все его богатство, которого, однако, хватило, только чтобы создать условия более или менее сносные. Но влюбленные были счастливы. Маленький кружок земного пространства, заключавший в себе Виолу, был целой вселенной для ее супруга. Его сердце и воображение раскрылись для всего прекрасного и приняли в себя все лучшее, что есть в этом мире. Она пела для него; он слушал, и звуки сплетали вокруг него волшебную обитель восторга. Земля, по которой он ступал, стала для него раем, и ветер опьянял его душу. Жители Мондольфо не могли признать надменного, обидчивого Лудовико в милостивом и кротком супруге Виолы. Отцовские насмешки остались втуне, ибо он отныне был глух к ним. Он уже не ходил по земле, но, словно ангел, на крыльях любви воспарял над нею и потому не ощущал ее неровностей и не соприкасался с ее грубыми преградами. А Виола с глубочайшей благодарностью и страстной нежностью воздавала ему любовью за любовь. Она думала лишь о нем, жила ради него и с неустанной заботой поддерживала в его душе первые грезы страсти.
Так миновало почти два года, и на свет появилось прелестное дитя, которое связало влюбленных еще более крепкими узами и наполнило их скромное жилище улыбками и радостью. Лудовико редко бывал в Мондольфо; а его отец, действуя сообразно прежним намерениям и с радостным облегчением сознавая, что привязанность к крестьянке лишает юношу возможности завести блестящие знакомства и могущественных друзей, вполне обходился без его общества, когда посещал Неаполь. Фернандо не догадывался, что его сын женился на своей низкорожденной любимице; иначе бы никакая брезгливость не помешала бы ему расстроить столь постыдный союз; а пока в жилах Лудовико текла его кровь, он ни за что не признал бы отпрыска, оскверненного менее благородной примесью.
Лудовико почти достиг двадцатилетнего возраста, когда умер его старший брат. Князь Мондольфо к тому времени уже четыре месяца находился в Неаполе, стремясь завершить переговоры о бракосочетании между его наследником и дочерью одного знатного неаполитанского семейства, когда эта смерть разрушила его надежды и он в горе и печали возвратился в свой замок. Спустя несколько недель, проведенных в скорби и раздумьях, он успокоился. Даже в старшем сыне он больше любил наследника своего имени и состояния, нежели свое дитя; а когда сеть, которую он соткал для него, разорвалась, он быстро принялся плести другую.
Лудовико призвали к отцу. Старинный обычай приписывал значительность подобным приглашениям; но юноша с гордой улыбкой отбросил эти ребяческие старания и с величественным спокойствием предстал перед явно переменившимся к нему родителем.
– Лудовико, – промолвил князь, – четыре года назад ты отказался принести священнические обеты и вызвал тогда мое крайнее негодование; но теперь я благодарю тебя за это упрямство.
Лудовико слегка насторожился, подумав, что отец хочет подольститься к нему с каким-то дурным умыслом. Два года назад он стал бы действовать сообразно этой мысли, но ныне привычка к счастью уничтожила в нем подозрительность. Он молча склонил голову.
– Лудовико, – продолжал отец, меж тем как гордость и желание снискать доверие волновали его душу и даже отображались на лице, – сын мой, я был несправедлив к тебе; но теперь то время миновало.
Лудовико учтиво ответил:
– Отец, я не заслуживал вашего дурного обращения; надеюсь, я удостоюсь вашей милости и узнаю…
– Да-да, – смущенно перебил его Фернандо, – ты не понимаешь… Ты желаешь знать, почему… Словом, ты, Лудовико, теперь моя единственная надежда… Олимпио умер… Род Мондольфо лишился опоры, но ты…
– Извините меня, – ответил юноша, – роду Мондольфо ничто не угрожает; вы, сударь, вполне способны послужить ему опорой и даже приумножить его нынешнее величие.
– Ты не понял. У рода Мондольфо нет иной опоры, кроме тебя. Я стар, я ощущаю свой возраст, и эти седины напоминают мне о нем слишком явственно. Побочной ветви у нашего рода нет, и вся моя надежда – в твоих детях.
– Моих детях, сударь! – ответил Лудовико. – У меня есть лишь одно дитя; и если бедный малютка…
– Что за вздор? – с раздражением вскричал Фернандо. – Я говорю о твоей женитьбе, а не…
– Сударь, моя супруга всегда готова воздать вам свое покорное почтение…
– Твоя супруга, Лудовико? Ты сам не знаешь, что говоришь… Как? Кто?
– Фиалковая дева, сударь.
Буря чувств отразилась на лице Фернандо. То обстоятельство, что его сын втайне от него заключил недостойный союз, потрясло все его существо, а нахмуренные брови и нетерпеливые жесты говорили о невыносимой боли, которую причинила ему эта мысль. Последние слова Лудовико успокоили его. Та, которую он называл супругой, на самом деле таковой не являлась – князь был уверен в этом. Он улыбнулся несколько мрачно, однако удовлетворенно.
– Да, – ответил он, – я понимаю; но ты испытываешь мое терпение. Тебе не следует шутить над таким предметом или надо мной. Я говорю о твоей женитьбе. Теперь, когда Олимпио мертв, а ты вместо него – наследник Мондольфо, ты можешь заключить выгодную, нет, поистине блестящую партию, которую я устраивал для него.
Лудовико ответил со всей серьезностью:
– Вы изволите не понимать меня. Я уже женат. Два года назад, когда я еще был презренным, гонимым Лудовико, я заключил этот союз, а теперь с гордостью покажу миру, как моя супруга-крестьянка во всем, кроме рождения, умеет следовать обязанностям, которые налагает на нее высокое положение.
Фернандо привык владеть собой. Он чувствовал себя так, словно его поразили кинжалом; но он подождал, пока к нему возвратятся спокойствие и дар речи, и затем произнес:
– У тебя есть ребенок?
– Наследник, сударь, – ответил Лудовико, улыбаясь, ибо отцовская мягкость ввела его в заблуждение, – прелестный, здоровый мальчик.
– Они живут поблизости?
– Я могу привезти их в Мондольфо в течение часа. Их домик находится в лесу, примерно в четверти мили к востоку от монастыря Санта-Кьяра.
– Довольно, Лудовико; ты сообщил странные известия, и я должен поразмыслить над ними. Я еще увижусь с тобой нынче вечером.
Лудовико поклонился и вышел. Он поспешил к своему домику, рассказал обо всем, что понял или запомнил из произошедшего, и велел Виоле быть готовой явиться в замок, как только их туда призовут. Виола вздрогнула; ей пришла мысль, что дело обстоит вовсе не так хорошо, как расписывает Лудовико; но она утаила свои опасения и даже улыбнулась, когда супруг, поцеловав своего мальчика, провозгласил его наследником Мондольфо.
Фернандо не выдал себя ни взглядом, ни словом, пока сын был достаточно близко, чтобы его услышать. Он подошел к окну и спокойно стоял, дожидаясь, когда Лудовико перейдет подъемный мост и скроется из виду. Тогда, не сдерживаясь более, он принялся расхаживать взад-вперед по зале, и его шаги гулко отдавались под сводами. Он выкрикивал проклятья и ударял себя по голове крепко сжатым кулаком. Нескоро он вновь обрел способность рассуждать здраво – он мог лишь чувствовать, и чувства эти были сущей пыткой. Наконец буря улеглась, и он опустился в кресло. Его сдвинутые брови и подрагивавшие губы выдавали глубокое раздумье. Сперва ум князя пребывал в страшном смятении, но постепенно оно унялось, ход мыслей стал более спокойным, они приняли единое направление, на котором он сосредоточился, покуда, как ему показалось, не увидел окончательный итог.
Эти размышления заняли несколько часов. Когда он поднимался с кресла, словно пробудившись от тревожного сна, его чело постепенно прояснилось. Он простер руку и воскликнул:
– Так-то вот! Я одолел его!
Настал вечер; объявили о возвращении Лудовико. Фернандо опасался сына. Он всегда боялся его решимости и бесстрашия. Он боялся, что страсти юноши столкнутся с его собственными и что в этом столкновении его страсти не возобладают. Посему, подавляя ненависть, мстительность и гнев, он принял сына с улыбкой. Лудовико также улыбнулся; однако в их улыбках не было сходства: одна была искренней, радостной и доброжелательной, другая являла собой кривую ухмылку с трудом подавляемой злобы.
Фернандо промолвил:
– Сын мой, ты вступил в брак мимоходом, словно это детская забава, но, когда дело касается княжества и благородной крови, всякая потеря или приобретение слишком существенны, чтобы обращаться с ними столь легкомысленно. Молчи, Лудовико! Выслушай меня, умоляю. Ты заключил непостижимый брак с крестьянкой, который я мог бы признать, однако не могу одобрить, который будет неприятен для твоего государя и унизителен для всякого, кто ищет союза с домом Мондольфо.