Фернандо не выдал себя ни взглядом, ни словом, пока сын был достаточно близко, чтобы его услышать. Он подошел к окну и спокойно стоял, дожидаясь, когда Лудовико перейдет подъемный мост и скроется из виду. Тогда, не сдерживаясь более, он принялся расхаживать взад-вперед по зале, и его шаги гулко отдавались под сводами. Он выкрикивал проклятья и ударял себя по голове крепко сжатым кулаком. Нескоро он вновь обрел способность рассуждать здраво – он мог лишь чувствовать, и чувства эти были сущей пыткой. Наконец буря улеглась, и он опустился в кресло. Его сдвинутые брови и подрагивавшие губы выдавали глубокое раздумье. Сперва ум князя пребывал в страшном смятении, но постепенно оно унялось, ход мыслей стал более спокойным, они приняли единое направление, на котором он сосредоточился, покуда, как ему показалось, не увидел окончательный итог.
Эти размышления заняли несколько часов. Когда он поднимался с кресла, словно пробудившись от тревожного сна, его чело постепенно прояснилось. Он простер руку и воскликнул:
– Так-то вот! Я одолел его!
Настал вечер; объявили о возвращении Лудовико. Фернандо опасался сына. Он всегда боялся его решимости и бесстрашия. Он боялся, что страсти юноши столкнутся с его собственными и что в этом столкновении его страсти не возобладают. Посему, подавляя ненависть, мстительность и гнев, он принял сына с улыбкой. Лудовико также улыбнулся; однако в их улыбках не было сходства: одна была искренней, радостной и доброжелательной, другая являла собой кривую ухмылку с трудом подавляемой злобы.
Фернандо промолвил:
– Сын мой, ты вступил в брак мимоходом, словно это детская забава, но, когда дело касается княжества и благородной крови, всякая потеря или приобретение слишком существенны, чтобы обращаться с ними столь легкомысленно. Молчи, Лудовико! Выслушай меня, умоляю. Ты заключил непостижимый брак с крестьянкой, который я мог бы признать, однако не могу одобрить, который будет неприятен для твоего государя и унизителен для всякого, кто ищет союза с домом Мондольфо.
Холодный пот выступил на челе Фернандо, пока он говорил; он прервал свою речь, затем, вновь овладев собой, продолжил:
– Примирить эти противоречащие друг другу интересы – непростая задача, малейшая оплошность может лишить нас нашего положения, состояния, всего! На страже твоих интересов стою я, и я обойдусь с ними бережно. Полагаю, что не пройдет и нескольких месяцев, как будущая княгиня Мондольфо будет принята при неаполитанском дворе с подобающим почетом и уважением. Но ты должен все предоставить мне. Тебе не следует вмешиваться в это дело. Ты должен пообещать, что без моего дозволения не станешь никому говорить о своем браке или признавать его, если тебя о нем спросят.
После минутного замешательства Лудовико ответил:
– Я обещаю в течение шести месяцев никому не говорить о моем браке. Унижать себя ложью я не буду, но в продолжение упомянутого срока не стану никоим образом заявлять о нем, дабы не огорчать вас.
Фернандо вновь задумался; но осмотрительность возобладала, и он ничего не ответил. Он заговорил с сыном о других предметах; они вместе отужинали, и душа Лудовико, теперь настроенная доброжелательно, с благодарностью и радостью принимала все знаки пробудившейся отцовской любви. Отец думал, что держит его в своих тенетах, и был готов притворной ласковостью подсластить горечь приготавливаемой ему участи.
Неделя прошла спокойно. Лудовико и Виола были совершенно счастливы. Лудовико, движимый той неподдельной гордостью, которая побуждает нас поведать всему миру о совершенстве предмета нашей любви, желал одного – вывести супругу из безвестности. Виола противилась этому; она любила свой скромный домик – скромный, однако украшенный всем, что могли даровать хороший вкус и искренняя любовь. Деревья склонялись над его низкой кровлей и затеняли оконца, под которыми в изобилии цвели кусты. Пол сверкал мрамором, а в нишах стояли вазы старинных форм и восхитительной красоты. Все было освящено воспоминаниями о первой встрече и взаимной любви: тропинки, занесенные снегом или поросшие фиалками; падубовая роща и заросли миртов; рои светлячков и стаи птиц; дикие и пугливые животные, которые иногда показывались на глаза и тотчас же скрывались; смена времен года и вместе с ними – красок природы; небесные явления; ход луны и движение звезд – все было ведомо, знакомо и дорого супружеской чете, видевшей отражение любви, которую чувствовали их сердца, во всем, что их окружало, и в своем ребенке, шумливом, но бессловесном товарище, чья улыбка пробуждала надежду и чей светлый облик был словно ниспослан с небес в награду за их неизменную преданность друг другу.
Миновала неделя; Фернандо и Лудовико выехали на совместную конную прогулку, во время которой князь сказал:
– Завтра утром, сын мой, ты отправишься в Неаполь. Тебе пора предстать тамошнему обществу в качестве моего наследника и лучшего представителя княжеского рода. Чем скорее ты это совершишь, тем скорее настанет, несомненно, долгожданный для тебя день, когда безвестная княгиня Мондольфо будет признана всеми. Я не могу сопровождать тебя. Более того, обстоятельства, о коих ты, быть может, догадываешься, заставляют меня желать, чтобы сначала ты явился ко двору один. Ты будешь обласкан государем, все станут тебе угождать, но помни о своем обещании – это лучшее средство достичь твоей цели. Через несколько дней я присоединюсь к тебе.
Лудовико охотно согласился на это предложение и в тот же вечер отправился попрощаться с Виолой. Она сидела под тем самым лавром, в тени которого они впервые принесли друг другу свои клятвы; ребенок у нее на руках с любопытством и смехом следил за полетом светляков. Два года миновало. Снова было лето, и, едва их лучистые взгляды встретились и соединились, они оба ощутили радостную уверенность, что по-прежнему дороги друг другу, как и тогда, когда он, плача от волнения, сидел под этим самым деревом. Он рассказал ей, что собирается отбыть в Неаполь, и по лицу ее пробежало облачко, которое она быстро прогнала. Она не испытывала страха; но щемящее чувство близкой беды вновь и вновь заставляло сильнее биться ее сердце, и с каждым разом противиться ему было все труднее. С наступлением ночи Виола отнесла спящее дитя в домик и положила в кроватку, а потом бродила вместе с Лудовико по лесным тропинкам, пока не подошло время его отъезда – из-за жаркой погоды ему следовало выехать до рассвета. Ее опять охватили тревожные мысли, и опять она с улыбкой отогнала их прочь; но когда Лудовико повернулся, чтобы обнять ее на прощание, они нахлынули на нее с новой силой. Горько зарыдав, она прильнула к нему и умоляла его не ездить. Испуганный этим порывом, он взволнованно начал доискиваться его причины, но единственное объяснение, которое она могла дать, вызвало у него нежную улыбку; он приласкал Виолу и велел ей успокоиться, а затем, указав на растущую луну, что поблескивала между деревьями, отбрасывавшими на землю переменчивые тени, сказал, что воротится к полнолунию, и, обняв еще раз, оставил ее в слезах. Часто подкрадываются к людям странные предвестья, и дух Кассандры[6] вселяется во многие злополучные сердца и из многих уст произносит тщетные пророчества о грядущих бедствиях: слышащие оставляют их без внимания, говорящий сам едва доверяет им: и затем приходят бедствия, которые, если бы их возможно было избегнуть, не могла бы предречь никакая Кассандра, – ибо, не будь этот дух верным предсказателем, его бы не существовало и не открывалось бы наполовину то, чему предстоит сбыться во всей полноте.
Виола с безнадежной скорбью глядела ему вослед, а потом вернулась домой, чтобы найти утешение близ сыновнего ложа. Но при виде ребенка тревога ее сделалась еще сильнее; охваченная ужасом, она выскочила из домика и кинулась бежать по дорожке, выкликая имя Лудовико и иногда прислушиваясь, не доносится ли топот его коня, а потом снова во весь голос призывая его вернуться. Но он уже находился далеко и не мог ее услышать; она вернулась в домик, легла подле своего ребенка, взяла его за ручку и наконец мирно уснула.
Сон ее был чутким и кратким. Виола проснулась затемно, и солнце едва начало бросать на землю длинные лучи, когда она, накинув вуаль, чтобы вместе с ребенком пойти в соседнюю часовню Санта-Кьяра, вдруг услышала конский топот. Ее сердце забилось чаще – и затрепетало еще сильнее, когда в домик вошел незнакомец. Вид у него был властный, и возраст, посеребривший его волосы, не притушил огня в его взоре и не убавил величавости в осанке; но каждая черта в облике вошедшего была отмечена гордостью и даже суровостью. Еще явственнее читались в нем своеволие и надменность. Он так напоминал Лудовико, что у Виолы не оставалось сомнений: перед ней стоял его отец. Она попыталась призвать на помощь всю свою храбрость, но неожиданность его появления, его надменный вид, а кроме того, конское ржание и людские голоса, доносившиеся снаружи, так встревожили и смутили ее, что на миг сердце ее замерло, и она, дрожащая и мертвенно-бледная, прислонилась к стене, судорожно прижимая к груди ребенка.
Фернандо промолвил:
– Полагаю, вы – Виола Амальди, именующая себя супругой Лудовико Мондольфо?
– Да, это я, – беззвучно, одними губами ответила она.
Фернандо продолжал:
– Я – князь Мондольфо, отец безрассудного мальчишки, вступившего в сей незаконный и нелепый брачный союз. Едва я прослышал об этом, у меня сразу возник замысел, и теперь я намерен привести его в исполнение. Я мог бы сделать все, не являясь к вам и не становясь свидетелем сцены, которую, подозреваю, мне предстоит вытерпеть. Но великодушие подтолкнуло меня к такому образу действий, который я избрал, и я надеюсь, что не пожалею об этом.
Фернандо умолк; Виола мало что расслышала из сказанного им. Она пыталась совладать со своими смятенными чувствами, унять биение сердца и вооружиться гордостью и смелостью, которыми ее наделяли невинность и беспомощность. Каждое его слово было ей на пользу, ибо давало время справиться с собой. Когда он замолчал, она лишь склонила голову, и он продолжил:
– Пока Лудовико был младшим сыном и не стремился выставить на всеобщее обозрение этот мезальянс, я довольствовался тем, что он спокойно упивается своим так называемым счастьем; но обстоятельства переменились. Он стал наследником Мондольфо и должен поддержать свой род и титул подобающей женитьбой. Ваши грезы позади. Я не желаю вам зла. Вас вместе с вашим ребенком увезут отсюда, посадят на корабль и переправят в один испанский город. Вы будете получать ежегодное содержание и, доколе не станете искать сношений с Лудовико или не попытаетесь покинуть устроенное для вас убежище, пребудете в безопасности; но малейшее движение, даже простое сетование о положении, которого вам никогда не достигнуть, навлекут на вас и вашего мальчика гнев того, кто лишь заносит грозящую длань, – удар последует быстро!
Опасность, угрожавшая беззащитной Виоле, придала ей смелости, и она ответила:
– Я одинока и слаба, вы сильны и имеете в своем распоряжении негодяев, готовых совершить любое злодейство, которое подскажет ваше воображение. Мне нет дела ни до Мондольфо, ни до титула, ни до владений, но я никогда – о, никогда, никогда! – не отрекусь от моего Лудовико; никогда не отступлюсь от наших взаимных обещаний. Отринутая от него, я стану его разыскивать, пусть даже босая и голодная, по всему свету. Он мой благодаря той любви, которую ему было угодно испытать ко мне; а я его благодаря чувству преданности и неизменной привязанности, которое теперь воодушевляет мой голос. Разделите нас – мы встретимся вновь, и ничем, кроме могилы, вы не сумеете нас разлучить.
Фернандо презрительно усмехнулся.
– А ваш мальчик? – сказал он, указывая на дитя. – Неужели вы поведете его, безвинного агнца, к закланию на алтаре вашей любви и сами вонзите нож в сердце жертвы?
Губы Виолы вновь побледнели, она обняла мальчика и выкрикнула почти нечленораздельно:
– Есть Бог на небесах!
Фернандо удалился, и вскоре в домик вошли люди, один из которых накинул плащ на Виолу и ее мальчика и, выволокши их из домика, положил на некое подобие носилок, после чего кавалькада молча тронулась в путь. Виола издала пронзительный крик, когда увидела своих врагов, но, сознавая их могущество и собственное бессилие, тотчас умолкла. Лежа на носилках, она тщетно порывалась высвободиться из плаща, в который была закутана, а потом принялась успокаивать ребенка, испуганного непривычными обстоятельствами и издававшего пронзительные крики. Наконец он уснул, и Виола, окруженная темнотой и исполненная страха, не имея средства подкрепить свое мужество или надежду, почувствовала, что смелость покинула ее, и долго плакала от отчаяния и горя. Она подумала о Лудовико и о том, какова будет его скорбь, и ее слезы полились с удвоенной силой. Надежды не осталось, ибо ее враги беспощадны, ее дитя будет отнято у нее, и монастырь станет ее темницей. Таковы были образы, постоянно являвшиеся Виоле; они подавляли ее решимость и повергали ее в страх и уныние.
Кавалькада въехала в Салерно, и шум моря возвестил бедной Виоле, что они находятся на побережье.
– О, горькие волны! – воскликнула она. – Мои слезы горьки, как вы, и скоро они смешаются с вами!
Провожатые внесли Виолу внутрь какого-то здания. То была сторожевая башня, высившаяся на морском берегу, на некотором расстоянии от города. Они подняли пленницу с носилок и отвели в одну из мрачных комнат этой башни. Низко расположенное окно было забрано железной решеткой; комната напоминала караульное помещение. Предводитель провожатых заговорил с ней, учтиво попросил извинения за грубость жилища; дует неблагоприятный ветер, сказал он, однако ожидается перемена, и он надеется, что завтра они смогут взойти на борт. Он указал на снаряженный в плаванье корабль, что стоял на взморье. Виола, в которой его мягкое обращение пробудило надежду, начала умолять о сочувствии, но он немедленно оставил ее. Вскоре другой служитель принес еду, флягу вина и кувшин воды. Он также ушел; тяжелая дверь закрылась, и звук удалявшихся шагов замер в тишине.
Виола не отчаивалась; однако она чувствовала, что понадобится вся ее смелость, чтобы выбраться из темницы. Она съела часть пищи, которую ей принесли, выпила воды и, немного подкрепившись, расстелила на полу плащ, оставленный провожатыми, усадила на него ребенка и велела играть, а сама устроилась у окна и принялась высматривать какого-нибудь прохожего, к кому она могла бы обратиться, чтобы он, если не сумеет помочь ей иным способом, по крайней мере передал весточку Лудовико и ее судьба не была покрыта пугающей неизвестностью; но, вероятно, дорога, пролегавшая мимо ее окна, охранялась, так как поблизости никто не появился. Тем не менее, едва Виола выглянула наружу, желая получше осмотреться, как ей пришло в голову, что она могла бы целиком протиснуться сквозь железную решетку. Окно располагалось невысоко над землей, и плащ, привязанный к одному из прутьев, позволил бы ей безопасно спуститься. Виола не дерзнула совершить эту попытку; более того, она боялась, что за ней могут следить и что, увидев ее возле окна, тюремщики могут догадаться, о чем думает пленница; поэтому она отошла в глубь комнаты и села, глядя на решетку с надеждой, перемежавшейся страхом, которые то окрашивали ее щеки румянцем, то заставляли бледнеть – совсем как при первой встрече с Лудовико.
Ее ребенок проводил время между играми и сном. Океан ревел по-прежнему, а темные тучи, принесенные сирокко, омрачали небо и приближали наступление вечера. Час проходил за часом; она не слышала боя курантов; определить время по солнцу не было возможности, но постепенно комната погрузилась во тьму, и наконец послышались звон колоколов и пение «Аве Мария», урывками доносившиеся среди завываний ветра и плеска волн. Виола преклонила колени и вознесла пламенную мольбу Мадонне, заступнице невинных, – мольбу о себе и о своем мальчике, не менее невинном, чем Мать и Божественный Младенец, которым она творила молитвы. Наконец она умолкла. Приблизившись к окну, Виола прислушалась к звукам человеческого голоса, слабым, прерывистым и замершим вдалеке, а с наступлением темноты потоками хлынул дождь, сопровождаемый громом и молнией, которые заставляли все живое искать укрытия. Виола содрогнулась. Могла ли она в такую ночь бросить свое дитя? Но, вновь собравшись с духом, она задумалась над тем, как использовать для защиты своего малыша от непогоды плащ, который прежде поможет им спуститься. Она осмотрела решетку и убедилась, что, приложив некоторые усилия, смогла бы протиснуться сквозь нее, а когда выглянула наружу, то увидела в свете молнии, что расстояние до земли не очень велико. Вновь она вверила себя Божественному покровительству, вновь призвала и благословила своего Лудовико; а затем, не без страха, но с решимостью приступила к делу. Она закрепила плащ при помощи своей длинной накидки, которая, свешиваясь до самой земли, была завязана скользящим узлом и падала, если за нее потянуть. Потом взяла ребенка на руки и, протиснувшись сквозь прутья решетки, поясом привязала его к талии, после чего благополучно достигла земли. Затем, забрав плащ и вместе с ребенком укутавшись в его темные и просторные складки, она остановилась и затаила дыхание, прислушиваясь. Природа была разбужена самым звучным из своих голосов – ревом моря, – а непрестанные вспышки молний, являвшие Виоле, какое запустение ее окружает, сопровождались оглушительными громовыми раскатами, которые повергали ее в трепет. Она пересекла поле и оставила белевшие гребни волн по правую руку, зная, что таким образом движется в направлении, противоположном Мондольфо. Виола шла настолько быстро, насколько позволяла ее ноша, следуя проторенной дорогой, ибо опасалась в темноте сбиться с пути. Дождь прекратился, и она шагала вперед до тех пор, покуда у нее не подкосились ноги, вынудив ее сделать привал и подкрепиться куском хлеба, прихваченным из темницы. Успех замысла придал Виоле необычайное воодушевление. Она не боялась – ибо верила, что находится на свободе и в безопасности. Из глаз ее текли слезы, вызванные, впрочем, переполнявшими ее чувствами, которые не находили иного выхода. Она не сомневалась, что воссоединится с Лудовико. Проведя несколько часов во власти стихий, на миг прекративших свое буйство, и сидя теперь во тьме ночи на придорожном камне, среди открытой, унылой, незнакомой местности, с ребенком на руках, и только что доев скудную пищу, Виола ощущала торжество, радость и любовь, которые низошли к ней в сердце и предрекли грядущую встречу с любимым.