— Какой именно? — спросил он.
— А их несколько?
— Без понятия! — он не производил впечатления человека, жаждущего развить тему.
Впрочем, за него замуж я никогда не хотела. Но мне так нравилось присутствие его вьющихся волос, что я каждый раз предвкушала тринадцатое число, долго обдумывала, что надеть, собиралась в начале седьмого, а потом грустила, что вечер тянется бесконечно долго, пока часы, наконец, не били одиннадцать.
То тринадцатое мая началось прекрасным, солнечным воскресным утром, я не спала всю ночь и не хотела ничего видеть: ни ясного весеннего утра, ни серых, потасканных лиц, напоминавших мое собственное. Не успев отойти от остановки, трамвай резко затормозил и, протяжно скрипя, остановился посреди дороги. Щурясь от солнца, я посмотрела в глаза мужчине напротив, чья темная шевелюра во время торможения оказалась так близко ко мне, что я почувствовала холодный запах сигарет и выдохшегося лосьона после бритья.
— Что там у них случилось? — спросил он меня.
Я пожала плечами.
Он попытался открыть окно, но оно лишь слегка откинулось.
— Ничего не видно.
— А что должно быть видно?
— Ну, может, кто-то оставил на пути свой старый диван, — он посмеялся над своей шуткой. — Или просто водителю пришло в голову что-то страшное, о чем он должен спокойно поразмыслить.
Почти все пассажиры прильнули к окнам, в основном молча. Один сказал:
— Могли бы сделать объявление по громкой связи!
Другой:
— Если путь в этом месте перекрыт, так ведь об этом заранее было известно, вообще не стоило запускать людей в трамвай!
Я откинулась на спинку сиденья и посмотрела в окно. Солнечные лучи поигрывали на светло-зеленой листве. Машин на улицах почти не было, у меня закрылись глаза.
— Уважаемые пассажиры, вследствие несчастного случая отправление задерживается.
Треск в громкоговорителе. Я приоткрыла глаза. Мой визави смотрел на меня:
— Несчастный случай!
Я кивнула и снова закрыла глаза. Даже сквозь веки я ощущала его взгляд на себе. Я чувствовала себя голой.
— Что-то не так?
— Почему кто-то кончает жизнь самоубийством в такое прекрасное утро?
— Не знаю. Пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Можно на «ты»?
Я вздохнула, соглашаясь.
— Устала?
— Да.
— Я тоже. Почему именно сегодня? Именно здесь?
Я открыла глаза. И вздохнула еще глубже.
— Потому что, — я отвела взгляд в сторону, — потому что он провел всю ночь вон в том казино и проиграл все до последней рубашки.
— Понятно, — сказал мой визави, — яснее ясного! Ты играешь?
Я рассмеялась:
— Да я ни разу в жизни в казино-то не была, — и, помедлив, спросила: — Ты знаешь концерт для виолончели Дворжака?
Вечером, без пяти одиннадцать, мы снова встретились, в вечерних нарядах, выспавшиеся, вымывшиеся и благоухающие.
— Тебя пустят без галстука?
Он кивнул:
— По дресс-коду нужен только пиджак.
— А ты знаток.
— Да, я уже бывал здесь разок.
Мы выбрали рулетку, то есть это он предложил европейскую рулетку, а у меня и вариантов не было, так как я никогда не задавалась мыслью, во что еще играют в казино.
— Только, пожалуйста, давай во французскую, — попросил он, — американская — это безвкусица, сейчас сама увидишь.
Он взял меня за руку.
— Я в самом деле пришла только поиграть.
— Я тоже, — ответил он.
Конечно, у меня навсегда останутся особые воспоминания о нашем первом вечере. Я скучала. Франк объяснял мне правила по ходу игры, переходя от одного частного случая к другому.
— Хорошо, Франк, теперь я знаю, что теоретически произойдет, если я поставлю на «равные шансы» и выпадет «зеро». Что бы ни значили эти «равные шансы»!
— «Равные шансы» — это...
— Просто скажи мне, что делать, чтобы начать! Он схватил мою руку с фишкой, повел ею над столом и неожиданно отпустил, так что она резко упала на одно из игровых полей:
— Ставь туда фишку. И ничего больше, теперь жди. Тридцать три! Черное! Видишь, ты выиграла. Вот так.
Мне понравилось.
Когда ровно в два часа ночи Франк прокричал: «Закругляемся!» — я огорчилась.
— Уже? — в моем бархатном кошелечке было ровно столько же фишек, сколько и в самом начале. Я ничего не проиграла и ничего не выиграла. Франк, напротив, сумел удвоить свой стек. Он отдал мне половину.
— Так мы будем поступать всегда, — сказал он.
— А тебе от этого какая польза?
— Увидишь.
Сначала мне было тяжело отпускать его. Не то чтобы я тосковала по нему, но по какой-то непонятной причине я чувствовала себя обязанной ему. Как будто он был моим работодателем. А я его секретаршей. Женщиной, без которой он не мог вспомнить даже свое полное имя, не говоря уже о дате рождения. Женщиной, которая не задавала вопросов. Которая приносила ему кофе, приводила в порядок документы, рассаживала гостей. Которая взглядом напоминала о выездной встрече, незаметно, но тщательно стряхивала перхоть с воротника, подавала зонтик, проездной или ключ от машины. Или, если он шел куда-то вечером с женой, билеты в театр, подарок ко дню свадьбы, букет цветов.
К тому же я уже лет двадцать пять не видела таких прекрасных вьющихся волос, как у Франка. Все остальное не имело значения. Наши отношения никак нельзя сравнивать с отношениями шефа и секретарши. Что значит отношения? Нас не связывало ничего, кроме нескольких правил, которым мы следовали. И тем не менее мне было тяжело говорить ему в два часа ночи: «До свидания!» — и еще тяжелее каждый раз разворачиваться самой и уходить, но только в начале. Однажды я обернулась и лишь в последний момент смогла удержаться от вопроса: «Ты справишься без меня?»
Он справлялся. Каким образом, я так никогда и не узнала, с чьей помощью — тоже неизвестно. Я знала точно лишь то, что он работает в банке. Но в каком и кем — не знала, потому что меня это совсем не интересовало. Я знала его знак зодиака (лев), размер обуви (сорок четвертый, он жалел, что такого числа нет на рулетке), любимый цвет (черный). Когда он ставил на черное, то всегда повторял:
— Мой любимый цвет.
А я каждый раз говорила:
— Черный — это не цвет.
Он же отвечал:
— Это итог, король всех цветов!
Еще я знала, что он никогда не ест по вечерам, потому что иначе не может заснуть, что он пьет пиво только в казино и что сауны, по его мнению, отвратительны. Как мы затронули эту тему, я уже не помню, ведь мы никогда не беседовали «за столом», как он иногда говорил в шутку, во всяком случае, ни о чем таком, что не относилось непосредственно к игре, но у меня в голове до сих пор звучат его слова, отчетливо и презрительно:
— Как ни крути, сауны отвратительны.
Конечно, я думала о нас. Незадолго до тринадцатого числа и какое-то время после. Но что толку. «Есть то, что есть, — говорила я себе тогда, — то есть: ничего нет». С каждым месяцем я все больше привыкала к этим отношениям без обязательств, и каждый раз уже готовилась к тому, что он не придет, и приятно удивлялась, когда он все-таки приходил.
Я всегда проигрывала. Около полуночи, правда, дела обычно обстояли хорошо: мой кошелечек был набит фишками, однако к двум часам их оставалось столько, что они компактно помещались в одной руке. Франк, напротив, выигрывал всегда без исключения и с каждым посещением только увеличивал свой выигрыш, у него около полуночи все обыкновенно шло не очень хорошо, и он постоянно спрашивал моего разрешения сходить в кассу и поменять еще денег. «Нет», — говорила я тогда, коротко и ясно, и он улыбался, оставался за столом, ставил все на вторую дюжину и выигрывал, ставил все на каре и выигрывал, ставил все на зеро и выигрывал. В конце он делил со мной выигрыш и делал это без малейшего проявления чувств, без слов и без шуток, даже не взглянув на меня. Когда он вручал мне мою долю, я принимала ее также сухо, хотя с языка готово было сорваться предложение, чтобы впредь он ходил в казино один и оставлял весь выигрыш себе. После каждого посещения казино денег у меня прибавлялось, и я привыкла в конце месяца ходить по магазинам, покупать себе к следующему тринадцатому числу новое платье или блейзер, пару сапог или шарф.
На четвертую встречу, тринадцатого августа, я принесла Франку подарок. Он был львом по гороскопу, и его день рождения должен был приходиться на эти дни, точную дату он не захотел мне открывать.
— Ведь у тебя день рождения семнадцатого августа, — попытала я счастья, но он только тряхнул своей шевелюрой, взял у меня плоскую квадратную коробочку, нагло улыбнулся и сказал:
— Дай-ка угадаю, это компакт-диск.
Я кивнула:
— Может, даже догадаешься какой?
— Хотел бы, да не могу, я же не ясновидец.
Это был концерт для виолончели Дворжака. Он равнодушно посмотрел на футляр.
Это был концерт для виолончели Дворжака. Он равнодушно посмотрел на футляр.
— Мне?
— Да, тебе.
— Итак. Жаклин? Партию виолончели исполняет женщина? Разве это не мужской инструмент?
— Мужской, согласна.
— Но тут-то женщина, — он прочитал: — Дю Пре.
— Это самая красивая запись, какую мне удалось найти. Еще она напоминает мне о виолончелисте, игру которого я однажды слышала на концерте.
— Мне приятно, спасибо.
Франк опустил диск в боковой карман пиджака и едва коснулся губами моей щеки.
Мы больше не говорили о виолончелях и днях рождения, дату своего я тоже сохранила в тайне и на следующий год уже ничего не дарила Франку, но тринадцатого августа, когда мы поздоровались у входа, вновь сказала:
— У тебя ведь в этих числах день рождения, желаю тебе всего хорошего.
— Лучше пожелай мне удачи!
— Точно, желаю тебе удачи!
— И тебе того же! Давай, начинаем!
Чем чаще Франк выигрывал, а я проигрывала, тем реже я играла самостоятельно. Правило гласило: мы играем за одним столом, но раздельно. Соблюдать этот принцип мне становилось все сложнее и сложнее. Я постоянно убирала уже поставленные фишки со стола, стоило ему сделать противоположную ставку. Если я выбирала «чет», а он, напротив, «нечет», то я едва могла противиться желанию схватить удачу за хвост, ведь она, по-видимому, всегда была на его стороне.
— Давай придерживаться правил, — сказал тогда Франк вполголоса, натянуто улыбаясь, а я ответила, презирая себя за малодушие:
— Не волнуйся, я следую велениям своего неумолимого внутреннего голоса.
Улыбка исчезла с лица Франка, он строго посмотрел на меня:
— Прямо от сердца отлегло, рад это слышать.
Я взглянула на него также строго и кивнула.
Один из крупье как-то заговорил со мной. По его словам, он не пытался ничего разнюхать, просто уже давно обратил на меня внимание. Я на него тоже, так как, несмотря на свой почтенный возраст и невероятную сноровку, с какой он водил лопаткой по зеленому сукну, у него была манера смотреть на посетителей с нескрываемым интересом, что было совершенно непохоже на его коллег с профессионально-отстраненным видом. Однако я ему об этом не сказала.
Он, дескать, ломал себе голову над тем, как часто я хожу в казино.
— Это очень просто, — ответила я.
— Раз в две недели?
— Нет.
— Раз в месяц!
— Да.
— В какой-то определенный день?
— Да.
— Так я и думал. Но в какой?
— Это вы точно скоро выясните.
Франк не приветствовал мое общение с крупье. Я уже готовилась к тому, что он предложит включить в наш устав соответствующий запрет. Но он лишь мрачно следил за нашей маленькой беседой. Я приветливо улыбнулась ему:
— Выпьем еще чего-нибудь?
Он покачал головой:
— Я здесь, чтобы играть, а не напиваться. И не языком молоть, — прибавил он.
Чего он так боялся? Что крупье обронят какое-нибудь замечание на его счет? Может, он бывал здесь чаще, и без меня? С другими женщинами? Или делал огромные ставки?
В начале второго у Франка началась невероятная полоса везения. Пять раз подряд он поставил на большие номера и пять раз выиграл. Выигрыш он поставил на сплит «8-11», выпало «8». Он поставил на малую серию, выпало «23». Весь выигрыш поставил на черное, выпало «31», Франк сиял.
— Вот теперь я не прочь выпить, — сказал он.
Когда Франк вернулся с бокалами пива, я спросила его напрямик:
— Ты часто приходишь сюда?
— Раз в месяц, ты же знаешь, — ответил он удивленно.
— Не чаще?
— Конечно, нет, это ведь против правил.
— Этого я не знала.
— Ну, так теперь знаешь. Имей в виду, это и тебя касается.
Мы дружно рассмеялись, так как сама мысль, что я могу появиться за столом без Франка, показалась нам совершенно дикой.
Спустя трое суток, шестнадцатого января, когда за самым холодным, как утверждали синоптики, днем в году наступила самая холодная ночь, я впервые вошла в казино одна. Мне пришлось подождать несколько минут, пока за столом не освободилось место, но потом я вступила в игру быстро и решительно, будто следуя определенному плану. Я чувствовала себя свободной. Я всегда знала, что делать, иногда я ставила и ошибалась, а иногда ставила и угадывала, а так как выигрыш по моим подсчетам превышал проигрыш, то у меня было хорошее предчувствие, что я поймала волну удачи. За какой-то час мой первоначальный стек утроился, и я благополучно отправилась домой.
Каждую вторую ночь я повторяла свою вылазку. Тридцать первого января я впервые проиграла весь свой стек всего за двадцать минут, так что мне пришлось пойти в кассу и еще раз обменять такую же сумму на фишки. Через полчаса и она исчезла. Я пошла домой и отказалась от дальнейших походов до тринадцатого февраля.
— Сегодня ты играешь очень осторожно, — сказал Франк.
— Верно, — вздохнула я, — у меня плохое предчувствие.
— В чем причина?
— Да если б я знала!
Франк спокойно посмотрел на меня. Потом собрался с духом и поставил целую стопку фишек на «черное»:
— Мой любимый цвет.
Он ждал, что я возражу. Но я промолчала.
Тринадцатого мая около полуночи я спросила Франка, не выпить ли нам по пиву на террасе в честь этого дня.
— Что будем праздновать?
— Наш юбилей.
Франк молчал. Мне пришлось подсказать:
— Сегодня ровно год!
— Ах, вот оно что! — в его голосе чувствовалось облегчение. — Ну, хорошо, но по-быстрому, мы же здесь не для того, чтобы напиваться.
«И не для того, чтобы молоть языком», — добавила я про себя.
С террасы мы видели, как свет фонарей отражается от рельсов.
— Представь, такая же ночь, как сегодня, — сказала я, — он играет, проигрывает, делает перерыв и пьет пиво на этой террасе; тепло, стрекочут сверчки, отсвечивают рельсы.
— Кто он?
— Тот самоубийца.
Франк осушил свой бокал пива залпом.
— Пойдем?
Он придержал дверь, пропуская меня. Этой ночью Франк почти ничего не выиграл.
*В тот раз, тринадцатого сентября, мы потратили битых сорок три минуты, пока он искал свою машину, подбирал нужный ключ и расчищал переднее пассажирское сиденье.
— Спасибо, что помогла.
— Помогла? Я же только бегала за тобой следом.
— Поведешь?
— У меня и прав-то нет!
— Не беда!
— Да я не умею. Франк, давай уже, поехали.
За рулем он то и дело смотрел в мою сторону.
— Сильно болят ноги?
— Уже нет, я же сижу.
— Странное чувство, правда?
— То, что мы проиграли?
Франк помедлил:
— Да. Хотя нет, — он, не отрываясь, смотрел на меня, подыскивая слова, пока я нервно глядела вперед на дорогу. — Тебе не кажется, что мы странные?
— Это обязательно сейчас обсуждать? Пожалуйста, смотри вперед! Франк! Осторожно!
Машина на всей скорости во что-то врезалась.
Я вышла. Посреди дороги, скрючившись, на боку лежало неподвижное тело, мужчина в толстой вязаной шапке и порванном пуховике, он хрипел, а когда я наклонилась над ним, он невнятно забормотал какую-то дурацкую песенку:
— Тили-тили-тили-тили, — расслышала я, и еще: — Трали-вали-трали-вали.
— Вы ранены? Потерпите, я вызову «скорую».
Но мужчина, дыхание которого прерывалось короткими приступами лающего кашля, продолжал бормотать и не отвечал мне.
Франк сидел за рулем, он в оцепенении смотрел вперед, в темноту.
— Я забыл дома мобильник, — только и сказал он.
Франк нажал на газ, машина подалась вперед.
Я непроизвольно хлопнула ладонью по крыше, так что он затормозил с испугу.
— Франк, мы должны вызвать «скорую»!
Я села в машину, он тронулся с места.
Три ночи и три дня Франк провел в моей постели. Он почти не разговаривал. Все, что ему было нужно, это смотреть телевизор, постоянно переключая с канала на канал, еще он часто принимал душ, так что его вьющиеся волосы распрямились, а кожа на руках сморщилась, только разговаривать он не хотел. На второй день, в понедельник, пятнадцатого сентября, я посоветовала ему позвонить хотя бы на работу и сказаться больным. Я дала ему свой телефон и оставила ненадолго одного. Бутерброд, который я принесла ему, он так и не съел. На третью ночь он заказал себе пиццу, но и к ней не притронулся.
— Иначе не усну, — сказал он.
Но Франк так и так не уснул. Когда я делала кофе, то поймала себя на том, что напеваю песенку, которую бормотал сбитый мужчина. На долю секунды перед моими глазами замелькали кадры несчастного случая, но стоило мне подойти к кровати и протянуть Франку чашку, как они исчезли.
— Ты как?
Франк молчал.
— Пожалуйста, поговори со мной.
Но он молчал. Даже вопрос, заданный мне перед аварией, не хотел повторять. Во вторник вечером Франк встал и оделся.
— Он наверняка умер, — сказал он перед тем, как выйти.