И срастались оторванные половинки. Из озноба одиночества в ее сведенных судорогой ногах. О-о! Ах!
- О! Ах! - прессует сумерки моего подсознания Тулинька хрипом диких махетунем в конопляных скифских степях...
- О! Ах!
- Ум-па-па, ум-па-па, - вступаю я тревожными и торжественными басами из вальса в городском саду моего детства...
- Спит Гаолян...
- Ночь коротка. И лежит у меня на погоне...
- Только кончиком, Мишенька. Ах! Лам, парара-ра...
Благовест дальних пастбищ. Артезианские колодцы, где каждый качок оргазм на взбитых сливках счастливой малофейки.
- Я! Ох! Я!... Нет, ты, Мишенька, ты ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!
Тьмутаракань, где зарождались ее восторги, не мерилась эхолотом. Синдром Дауна, помноженный на Бермудский треугольник. Куколки Вуду, проколотые портняжной иглой на нестоячку к бесхозным милашкам. Ревнивое бульканье менструальных снадобий и бормотание ее палящих губ над хуем, которое я по дурости принимал за Нагорную проповедь.
Моя Вечная Жидовка! Агасферша! Дым костров мертвых скифов!
Одним словом, я влетел в кепезе ее пизды не по уши, а с ушами. Период половых сатисфакций.
ШМЕНДЕФЕР
Лежим мы как-то с Тулинькой, счастливые после близости, и курим анашу. Строго по заповеди спасения утопленников. Рот в рот.
Частицы моей души и дыма в очищенном виде переливаются в ее душу галлюциногенным светом. И моя женщина начинает светиться. Светланиться.
- Бородушка у тебя, как море! - подлизывается лжеутопленница к метле на моих ланитах, и я ей верю. - Расскажи мне смешную тюремную притчу.
Тулинька помешана на чудесах за забором, а меня - так хлебом не корми. Иван Демьянюк и остров Пасхи всплывают как локхидский бред в сумерках сознания, и цветные картинки ретроаспекта волокут беспредел крытки в Рамле. Прижав бархат ее кошелочки ближе к орденам, говорю:
- Вот Иван, живущий обособленно! - И Тулинька превращается в слух.
- Вот Иван, живущий обособленно! - сказал Моня Элсон, подловив меня на промзоне в обеденный перерыв, где я хрячил гранильщиком бриллиантов как папа Карло, баллистическим мудаком за подержанную ракету. - А ты загнешься на острове Пасхи!
Мой друг Менделе в авторитете садовника блатовал на зоне с ослиной челюстью в руках, и у меня не было оснований не доверять мерзким пророчествам.
- Моня, - говорю, - за что? Блядь буду - ни одного нарушения по режиму.
- Пейсатые из-за забора прессуют. Хотят тебя в святые перековать.
- Что же делать?
- А ты прикинь хуй к носу и подумай! - сказал мудрый Мендель и походкой организованного преступника с Брайтон-Бич пошел ловить шовинистический сеанс на Иване Демьянюке.
Моня Элсон с червонцем в приговоре не считал западло доставить бандероль адресату, то есть газеты, что слали хохлы Австралии Ивану Демьянюку.
- Иван! - кричал Моня в клетку, строго изолированную от контингента. Ива-а-ан!
И выходил семидесятилетний с лихуем хлопец с грозным нимбом концлагерей на холке и тремя вертухаями из Эфиопии, пристегнутыми к Ивану цепями, как брелки.
- Ну, шо, Иван? Жиды тэбэ спуймалы?! Хуевый ты казак, Иван!
Ванек впадал в животную ярость, рвал с себя эфиопов, как брачные узы, и в бешенстве делал до ста семидесяти отжиманий от пола, не вынимая.
Моня ржал кривым уголовным смехом, а у фалашей-альбиносов тек кипящий тук с тыльной стороны штанов тюремного департамента.
Задолго до описываемых событий я побывал у Мони в блоке "тет" на посиделках (есть такая привилегия у преступников из разных блоков: перехрюкать "трешь-мнешь" в судьбоносных случаях и проконсультироваться).
Помню, я сидел и жрал любительскую колбасу с зеленым лучком и белым хлебом с воли, ни на минуту не давая себе забыть, что это не я жру вовсе, а Мендель дал мне пожрать.
Пока я переваривал кишкой невиданные яства, Моня готовил сюрприз на десерт.
- Иван сколотил маленький оркестрик и бацает тебе в масть в послеобеденное время. Слушай ушами!
Воротясь к себе в штрафной блок Вав-штайм, я припал ушами к глухой стене мандаторной кладки, в которой клопы прогрызли прекрасную акустику. И как факт - после полуденного вопля: "Хаванина в блоке!" и чавканья я услыхал, как тихо и торжественно, будто из городского сада моего детства, вступили басы!
- Ум-па-па, ум-па-па, ум-па-па... - мычал носоглоткой несчастный яйя, а двое других задушевными голосами пидарасов кричали с надрывом: "Спит Гаолян!"
Мелодия моего детства. Ведь я - урожденный комсомольчанин-на-Амуре. Пойди, объясни евреям Магриба, что от Комсомольска до сопок Маньчжурии по карте Советского Союза - два пальца обоссать!
Единственный белокожий узник в хате, я попрошайничал у соплеменников прекратить гвалт кокаиновых разборок, и злодеи мне частенько не отказывали, грызя друг другу глотки в дискомфорте безмолвия.
Мелодии моего детства. Однажды, нарыдавшись таежными слезами ностальгии, я ощутил легкомысленное озарение.
Благодаря Ивану Демьянюку и с подачи Мони Элсона я получаю на шару музыкальное образование параллельно к сроку и ебу тюремное управление! Теперь я часами наслаждаюсь звуками вальсов, пока не кончу.
Но...
Затаив дыхание, моя Тулинька пасется на травке Дальних пастбищ, и ее ладошка поглаживает меня.
- Мишенька, мой сладкий Мишенька!!! - шепчет любимица ангельским голоском. - Ты чувствуешь, какой он уже стал строгий!
У меня начинает гнать сушняк с привкусом полыни, и, как бычара оперного пения на гоголь-моголь, я ломлюсь к взбитым сливкам к Тулиньке под лобок.
- Дальше, Мишенька! Дальше!
Клянусь Тулинькой и кессонный мне типун на язык, но дальше было некуда!
- Что было дальше, Мишенька?
- На чем я остановился?
- Наслаждался звуками вальса, пока не кончил.
- А дальше?
- Ты сказал "но".
... Но прибежали волоебы внутренней охраны нежданно-негаданно и спиздили меня с бельэтажа бетонного пола с полной конфискацией имущества в неизвестном направлении. Как пьяную шалаву, понесли под белы ручки произвола. "Только бы не опидарасили, - молился я не о спасении души. - Куда они меня волокут с матрацем?"
Последнее, что я отчетливо помню - дверь с надписью "Религиозный блок". Затем - флеш, еще раз - флеш, и темно, как у негра в жопе!
Чтоб не сойти с ума, прошу Тулиньку снарядить свежий банг. Хапнул - и, представьте, мне действительно полегчало.
... Так я попал на остров Пасхи, и, видит Б-г, я приперся туда не своими ногами. О-о-о-о!!! Религиозный блок!!! Там буря мглою небо крыла площадным матом. Мама! Обиженка!!! Мамашка из недоношенного детства и ее завет: "Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!"
Успокойтесь, мама. Здесь я это отхавал!
Я очнулся, как половая тряпка, в начале длинного коридора. О-о!
Гнилой кильдым! Унылая зелень крашеных панелей провоцировала клаустрофобию. Скорбный колор стен, падая на лица невольников лиловыми сполохами, создавал световую иллюзию, будто неофиты годами не срали.
Чахлые тела... Обшмырганные лица... Опиум - народу! Под черными ермолками, стоящими колом на их косых головах, горели глаза псевдофанатиков, как у идолов с острова Пасхи, у которых зимой мандавошек не выпросишь. Они тусовались из кельи в келью, как антисоциальные психопаты, и кричали, кто громче, выдранное из контекста без всякой видимой связи: "... и поднялся Абрам с рассветом, и запряг ишака... "
Я лежу на захарканном полу, и ни один сукачок не протянул мне руки.
Вдруг они построились в ряд, как по команде, и стали отбивать такие двусмысленные поклоны, с таким усердием, будто навеки хотели запомнить, как ебут бабу встояка.
Я лежу на захарканном полу, как подстилка, и пальцем не хочу пошевелить. Только мыслю. Отчаянно мыслю: "Арабские жиды! Да. Это я, Моисей Зямович, вывел вас, козлов, из Египта!"
Тут на меня наступает дядек-англосакс от плеча выше любого Ивана в Израиле и с плечами хоккеиста в доспехах.
Чуть не сломав голову о прах у своих ног, бледнолицый представился: "Я - рав Мешулаш Бермуда. Твой командир блока. Встать!"
О боги! Не могут быть у приличного еврейского священника плечи хоккеиста. Реб Мешулаш Бермуда поднимает меня, как тампон неряхи в расцвете сил, и уносит к себе в исповедальню, по-хамски не предложив даже стул. Мудрый ребе волокет меня прямо к ватерклозету, потому что у меня уже есть стул и течет кипятком по ляжкам.
- Ребе! - взываю к начальнику из глубин отхожего места. - Я в Талмуде круглый дундук. Я вам испорчу стадо! Мой папа откармливал свиней и бегал на бану по карманам. Я выжил благодаря наебкам сограждан в босяцкий шмен. Отпусти меня, начальник, на штрафняк!
- А куда мы денем "лау" и статью "террор"?
- Это была баллистическая ошибка, ребе! Я осознал. Будь проклят Циолковский - пахан ракетоблудия! Склоните ухо к моей маленькой просьбе, и у вас начнется жизнь обеспеченного человека. Поверьте на честное слово. У меня в изгнании был друг, который с моей наколкой приперся в Москве в Политбюро в одном чапане и на рваном рубле выкатал у них Каракалпакию. Я вас научу, ребе.
Увы, англосакс на мои просьбы положил.
Реб Мешулаш Бермуда раскрывает священную книгу где-то в первой трети общего объема и, прицелившись глазами архангела, ставит вопрос ребром: "Смерть! - чуть громче, чем принято произносить это слово, рявкнул Бермуда. - Как ты это себе представляешь, дундук?!"
- Я не мокрушник, ребе. У меня нет окончательного мнения. На киче полно душегубов первой череды. Обратитесь к авторитетным источникам.
- Смерть - в ее галахическом понимании, дундук! В трактовках мудрецов Иудеи и Негева!
Бермуда принуждает меня сесть рядом и тычет в арамейские буквы пальцем такой гойской величины, каким дикие скифы объезжали жеребцов мамонта, пощекотав простату.
И Бермуда гонял меня, как мальчишку на побегушках, из дома Шамая в дом Гилеля и обратно, пока, все в репьях больного самолюбия, у меня не стали засекаться задние ноги.
Смерть в доме Шамая считалась пост-мортум, если мэнч сначала обмер, а только потом умер. А в доме Гилеля смеялись над домом Шамая, утверждая, что действительно умер тот мэнч, что сначала замер, а уж потом помер!
Кора головного мозга покрылась солью и поташем Дохлого моря, проваливался чердак в доме Шамая, и ехала крыша в доме Гилеля!
Я называл рава Бермуду "равбариах" и раскручивался на новый срок.
В сумерках подсознания всплывали цифровые значения арамейской вязи и гематрические суммы скакали, как блохи в наших головах.
Синайские комбины!
Бермуда впаривал заказ из трех первых - по краям, две последних, первый номер, а я хотел швырнуть вены, только уже не на руке, а тоталос!
Ведь по Галахе я давно эзотерический дуб, то есть крякнул рикошетом с древа добра и зла и каменею косоголовым идолом на острове Пасхи в качестве еврейского примата. Впрочем, и Бермуда вывихнул мозги в тщетных поисках священной цифры Девять. Потерянное время. Время, скрученное арматурой. Однако.
Катали с Бермудой по мелочи в шмен. Уболтал я ребе дать стольник баксов в рост, пообещав раскрыть тайну Девятки. Периодически мы играли на шекели, грузинские стерлинги из типографий Ашдода, эфиопские бабки на натуральном меху и на сухой паек надзирателей-друзов.
Бермуда тащил все.
Я тянул кота за яйца с секретом фатального Числа, а ребе в припадках новообращенца лазал на вышки цугундера шпилить с "попками" на боеприпасы.
Началась повальная эпидемия шмена. Катали все. Даже те, кто остался в чем мать родила. Под загробную жизнь.
Теперь я целыми днями жрал любительскую колбасу с зеленым лучком и белый хлеб из пекарни "Анджел", ни на минуту не забывая, что это не я хаваю, а дал Бермуде покормить меня.
Бермуда забросил службу и в прикиде ментовского священника шерстил англоязычников на травелз-чеки в аэропорту патлатого Давида.
Перед наступлением праздника Пурим у моего ребе засвербил тухес. Он возомнил, что может потрясти соединенные в шоблу Штаты.
- Можно катать на пределе Восьмерки, ребеню, и не подорвать здоровьичко. Но с Девяткой спокойнее.
- Ты сказал, что угадаешь Девятку на купюре, еще не вышедшей с монетного двора?
- Запросто.
- Что ты хочешь?
- Отнеси меня к Моне в десятую камеру "Хилтона" и поделись наличными на зеленый лучок.
- Как угадать Девятку, кровопиец?
- Как угадать Девятку, Мишенька? - подлизывается Туля и трясет опешивший член, как древо Познания.
Нутром чую, что мне не устоять, и совершаю первую ошибку.
Доверяю женщине опасное оружие.
Тулинька "задумалась".
МАШКАНТУТКА
Второй год любви мы прожили в Населенном пункте. (Я еще доберусь до тебя, сучье становище.) По улице Леви Эпштейн, 20/17. Прямо над банком машкант! Четвертый этаж.
Лежим мы, значит, с Тулинькой, счастливые после близости, и курим анашу. Тулинька уже открыла частный бизнес. Индпошив козырной одежды и шила гладью. Я - уже вольняшка с пометкой не покидать пределы сионизма навеки и с арестованной зарплатой за алименты. Туземная курва по имени Орли перекрыла мне кислород.
Лежим мы, значит, с Тулинькой, счастливые после близости, и подкуриваем.
- Бородушка у тебя, конечно, как море, - шепчет любимица, и я ей почему-то верю. - Но до каких пор я буду просто подстилкой?
Умом постигаю, что Тулинька "подсохла", а из прошлой главы "задумалась" смотреть на реальную жизнь легкомысленно. Да и что тут понимать! Время половых сатисфакций.
Я спускался по Эйлатскому перевалу к развилке, на которой во времена оные торчал твердым шанкром Содом, вставив спички между верхними и нижними веками, чтоб не захлопнулись трисы после близости, а Туля валялась в коме на заднем диване кабины.
Библейское утро вставало над Аравой в прозрачной синеве, когда солнце уже светит, но не шмалит, и бордовые быки Эдемских гор бегут из иорданского плена на родину...
Четырнадцатый километр... Стенка смерти... Ебаный бугор... Я пристроил порожний комплект ДАФа в жопу ООНовского бензовоза и совсем было закунял с недосыпу, как вдруг бензовоз стал отрываться. Завихлял по осевой и пошел в пике запредельной скорости, когда рикошет о скалу исключен. Однозначно.
Только успел промолвить: "Да куда ж тебя, хуй несет, кучер!" - как белая кишка сорокатонника врезалась, прошибив песчаный бруствер, взмыла винтом, ободрав кромку неба, и шмякнулась навзничь.
Ох! Я не расист, господа, но я ненавижу акробатику бледнолицых негров, не умеющих держать кал, как маленькие, и чуть не спалившие мне Содом и Гоморру.
Бедная Туля. Что хорошего она от меня видит?
Вот этих черножопых?
Минеты на полном скаку в кабине автовоза?
Взбитые сливки киббуца Йотватта и стерильную прохладу уборной, где мы с Тулинькой дремали на разных стульчаках, остужая гениталии.
А выходные?
Тягучая маета в ресторане "Аленушка" и пьяные обрывки приблатненных блюзов. Твое худенькое тело диффузирует в мое сросшейся половинкой, и твои глаза тонут в озерах разлук, и припухшие губы по-детски дрожат. Тулинька с родинкой на попке, и горький дым костров мертвых скифов...
... Ночь на бугре Эйлат. Четырнадцатая верста. Роковая ошибка...
Я бегу с Тулинькой на борту, груженный армейскими джипами, зомбированный черным недосыпом, и размышляю об Орли. Туземная тварь второй раз арестовала зарплату. Геноцид гениальной суки кипятит чифирь гемоглобина.
Сытая зона объявила мне джихад бешенством матки.
Проснулась Туля.
Боковым зрением вижу ее в правом кресле и не могу отодрать очи от стрелки тахометра.
Стрелку оборотов двигателя зашкаливает на полет в Лебединое озеро, и аура автовоза с горящими тормозными колодками пляшет, как Майя Плисецкая, отчаянный падеспань на срезе обрыва. Когда все, что может тормозить, использовано, вплоть до Тулинькиного клитора и адреналина.
- Тормози, я хочу пописать! - требует любимица на Четырнадцатой версте, и стрелка моего биологического тахометра соскакивает с оси. - Ты меня слышишь? Останови, черт бы тебя подрал!
Моя Тулинька, пробежавшая со мной несчитанные километры, принуждает меня тормознуть на Четырнадцатой версте суицида.
- Ссы в кабину, проклятая баба!
Тулинька в крик.
Повторяю: "Ссы здесь", - и включаю лампы освещения кабины.
На мгновение отдираю очи от приборов, ловлю фокус ее глаз - и у меня взрываются зрачки.
Белый лед ненависти в ее вытаращенных безумием бельмах, предельный распял ебальника дьяволицы из-за барханов Туркмении и клыки вставных челюстей, готовые выдрать мой кадык, так призрачно защищенный бороденкой.
Вышвыриваю даму пробздеться под луной и продолжаю спускаться с открытой правой дверью в самую низкую точку мира.
В чем же фатальная ошибка?
А я развернулся и подобрал эту дрянь...
Итак, мы все еще лежим рядом после близости. Чуть теплая слизь и никакого оргазма. Аннигиляция. Может, порвать ей очко или просто жениться? Мы повенчаны Дальними пастбищами и хлебали из артезианских колодцев адолан диких скифов. И хрип и стон: ТЫМЕНЯВЫВЕЛИЗЕГИПТА!!!
Даже ментовский рав Мешулаш Бермуда не рискнет впутаться в такую авантюру.
Статус винокурвертируемой подстилки дает ей полное право быть леди в еврейском обществе. Чего же боле?
В тот же день увольняюсь с работы по собственному желанию, закосив нервное истощение. Ради Тули. Беру у знакомого художника автомобиль, так как он им не пользовался как средством передвижения, а только рисовал как натурщицу. Целую бархат Тулинькиной кошелки и предлагаю турне на Север. С бутонами роз цвета вышвырнутых вен и потоком белого вина. В километрах десяти за перекрестком Раанана тормозим. На Старой хайфской дороге.
Задрал подол капота у натурщицы маляра, с понтом поломался и впрягаю Тулиньке сионизм.
- Это, сладкая, тюрьма Тель-Монд. Здесь сидит наш Даник. Пожизненно. Здесь и я СТРАДАЛ полгода. Единственная во вселенной кича, где нас не скрещивали с арабьем. Понятно?
- Да, Мишенька, да.
... Я СТРАДАЛ за "понял" и ни хуя не понял, а Тулинька поняла?