- Да, Мишенька, да.
... Я СТРАДАЛ за "понял" и ни хуя не понял, а Тулинька поняла?
Да, там, бывало, поймаешь юношу и спросишь: "По ком звонит колокол?" А сопляк дерзит: "По кокаину".
И не понять - то ли небо в озера упало, то ли крыша по метадону плывет?!
Едем дальше.
- Перекресток Бейт-Лид. Поверни головку налево. Тюрьма Ашморет. Тут томится людво, подзащитное властью. Жизнелюбы ходили к ментам своими ногами. И это понятно?
- Да, мой Мишенька, да!
Странно!
Едем дальше.
Бейт-Орен. Огороды с бананами, синее море, вышки Атлита. Здесь маршируют за военные шалости буонопарты армии Израиля. Едем дальше. Шмыгливый виа-Долороса ведет нас к вершине Кармеля, сплошь утыканной смоковницами и Дамуном. Бетонные вышки-бойницы. Бетонный глухой забор с просьбой не фотографировать, черепом и костями. В бойницах радостные хари друзов, как флаги на башнях. Санта-Мария.
- Прочь от мест этих гиблых и зяблых...
- Бежим, Мишенька. Бежим!
Прибегаем к т-образному перепутью Йокнеам. Куда ни подайся - тюрьмы.
Налево свернешь - Кишон. Направо - бастион Мегиддо. Если же мысленно ломануться прямо, через поле Армагеддона, попадешь в Шатта - исправительный дом-могилку, где успешно лечат горбатых.
... Шалик Мацкиплашвили просит надзирателя разрешить наложить филактерии. А надзиратель - друз. Его чувства можно понять. Он тоже гражданин Израиля, и вообще. "... Аткрой, - в который раз пристает к надзирателю Шалик. - Аткрой! Твой глази я ибаль!"
Гуманид открывает маленький ридикюль на поясе штанов и нажимает кнопку "приматы в опасности".
Полуэскадрон черкесов дивизии "Джалябский анклав" влетает в прогулочный дворик с пластиковыми дубинками наголо. Звезда Давида, красный крест и красный полумесяц залились краской стыда на зарешеченном небосклоне, пока конвой помогал Шалику накладывать рубцы утренней молитвы.
Сидим с Тулинькой под смоковницей на склоне холма и любуемся Афулой. Античный город. Со времен разрушения Второго храма ничего, кроме безработицы, там не произошло.
Полдничаем холодными бататами в мундире и запиваем лакерду белым вином. Любимица хмелеет, и в ее глазах - дымка далеких расстояний. Мои руки как Рэм и Ромул ласкают сосцы молочных желез. Притормозило солнце над Тель-Мондом и луна над кичей Аялон. Нирвана.
- ... Однажды, Тулинька, Иисус Навин привел сюда мой народ похавать смоквы, текущей молоком и медом.
- Дальше, Мишенька, дальше.
- Глядь, а Обетованную уже чавкают семнадцать царственных байстрюков и приватизируют корыто.
- Дальше, Мишенька. Дальше.
- Нас мучила жажда, Тулинька. Сорокалетняя жажда скитальцев в пустыне, а смоква созрела.
- Дальше, Мишенька.
- Отощавшие львы, мы бросились скопом на ожиревших секачей и опустили. Цивилизованные гои назвали эту разборку Армагеддон, а опущенных чушек филистимлянами.
- Мишенька, почему ты кричишь, как блаженненький?
- Дура, да я же был там!
Тулинька приходит в восторг. У нее на душе праздник. Сосцы молочных желез мажут мои усы елеем.
- Дальше, Мишенька, дальше. Что было потом?
... Потом, блядь, хлынули гунны. С Востока. Толпы гуннов. Орды. Скифы и половцы, запорожцы и гоголи. Открылись хляби небесные и массажные кабинеты. Они перли с кошелками абсорбции наперевес, и на их стягах горела кириллица без препинательных знаков: "Читать писать не знаем жрать ебать давай".
Тулинька зарыдала и позволила лакомиться собой так, как в предпраздничные дни не могло быть и речи.
"Да, мой Мишенька, да! О! Ах! Я твоя, любимый мой! Ах! Не покину, миленький! Ах! Хочешь попку, строгий мой? Ах! Ох, замри! Я сама. О! Ах!" Гаолян собачьих позиций... Одиночный икс... Античная Афула... Армагеддон взбитых сливок и салют восторженной малофейки...
- Я-я-я, нет, ты, мой Мишенька! Ты! ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!
Смеркалось.
Счастливые после близости, мы быстро собрали манатки и поехали в ресторан "Аленушка" вечерять в приблатненной истоме.
Смеркло.
Кто бы мог подумать, что в такой праздничный день Тулинька подцепит рецидив. То ли ей остоебенили тюремные притчи, то ли статус винокурвертируемой в еврейском обществе леди потерял прелесть и свежесть не знаю!
- До каких пор я буду просто подстилкой? Ни кола, ни двора. Живем, как бомжи. Пропадают льготы.
- На хера на Дальних пастбищах Маасиягу? Ты моя крепость.
- Машканта пропадает!!
- Ничего у нас с тобой нет, любимица! Ни кола, ни двора, ни рака горла, ни СПИДа, ни проблемы с прямой кишкой, я надеюсь!
Тулинька в крик и драться.
Отвесив машкантутке оплеуху, купил ей в Хадере шуарму и еду с обосранным настроением.
Куда я еду?
В "Аленушку", где нас знают как облупленных за счастливую пару?
В академ-предзонник сучьего становища с бетонной залупой циклотрона на въезде и с бюстиком реактивного истребителя в олимовском парке?
Проклятая баба!
И я повернул на Рамле любоваться морем огней центрального дома скорби, где приматы конвоя вышибли мне молочные зубы.
СПОРТИВНЫЕ ПРАЗДНИКИ
В ту ночь Тулинька была безутешной. Легла в салоне, что за ней никогда не водилось, плакала горько и шебуршала узлами. А на заре загасила костры мертвых скифов, обмотала шейку матки колючей проволокой и ушла к хорошему человеку с приватным жильем в Бат-Яме и со вкусом подобранной коллекцией порнофильмов. Да!
Перебесится и придет, - тешил я себя самообманом в безумии своем.
Ведь я готов принять ее даже из рук хорошего человека. Мне больно.
Прошла неделя, другая, и была другая, на которой я, как проклятый, искал мою Тулю, но она не приходила, и я влетел в паранойю. Бесхозные милашки стали чураться меня и называть некрофилом, а я гулял по пустому жилищу с осиротевшим членом в руках, как Гомер, и страдал. На стене, как у Чехова, мерещилось ружье, и я не знал, что с ним делать.
Секция бокса общества Маккавеев, где я хрячил теперь в качестве наставника, на поверку оказалась кучкой несовершеннолетних преступников и морального удовлетворения не доставляла.
Вместо успехов на ринге они волтузили прохожих в олимовском парке и ставили девочек "под трамвай".
Как-то в конце тренировочных занятий с этими змеенышами позвонил мой кирюха, который служил референтом у хозяина ресторана "Аленушка":
- Мишаня, приезжай, - говорит. - Кино! - говорит. - Тут твоя девка пляшет с каким-то ебарем взасос! - говорит.
- Дурак! - говорю. - И не лечишься. Это ж ее отчим.
Мне больно.
Двадцать лет строгого режима я брожу по городу без названия. "Улицы" так зовут эту каторжную каталажку. Хутор деловых людей. Все поголовно заняты маркетингом. Даже менты в маркетинге с надписью: "Благословен входящий под красным фонарем". То есть все местечко за муку ебется, а хлеба просит. Но сколько ни болтайся по асфальту в надежде ангажировать влагалище, тебе не пофартит. К милашкам надо переться в мегаполис Большого Тель-Авива. Мне больно.
Мне больно, что в этой черте отмерлости нет ни одного вигвама с анестезирующими напитками. Даже румынские строительные рабы идут бухать в Нес-Циону. И будь у тебя хоть семь пядей во лбу института Вейцмана, хоть голова под хуй заточена - умоетесь! Не общество, а гобелен приватизированных дырок.
Начались спортивные праздники.
Мои мальчики - эти мутанты сионизма, эти выблядки рептилий в третьем поколении - дрались, как бультерьеры, которых отклещили от сук.
Давая себе трезвый отчет, что происходит на чемпионате страны, я не тешил себя иллюзиями. Мои выкормыши грызли глотки спортсменам не для того, чтобы стать чемпионами и принести славу Станице. Нет и еще раз нет! Просто уродовали несчастных физкультурников, чтобы поскорей попасть в олимовский садик к прохожим с карманом и трамваю желаний.
А медали пропить. Мракобесы!
Мне больно.
А моя Тулинька, банг моей души, пердит под хорошим человеком в Бат-Яме!
Галлюциногенная блядь!
Сумерки сознания.
Скорей бы январь.
ЯНВАРЬ
В январе пришла Туля... Рано утром. Всего на минутку. Взглянуть. Озябшая, в легком плаще. Немного чужая. Моя любимица заглянула ко мне на минутку. Чудовищно. Горький осадок благотворительности.
Блиц-минет с порога опешившему члену, не добравшему должной строгости. Ни любви, ни жопки, хотя бы посрать для прелюдии.
Ее попытки утешить меня, что богатые тоже плачут, не вынимая, делают нашу встречу мимолетным видением.
- Грызетзакухоннуюмочалку - хлюп - яниразунекончила - хлюп обосранныйтуалет - хлюп - жретсвинину!
- Что-о-о?!!
- Хлюпсвинину.
От омерзения самопроизвольно изверглось семя. Я стал трухать бездарно, как в нелюбимую. Как Нарцисс!
Отчаянно хотелось настоящей любви с пароксизмом: "Да, Мишенька. Да!"
Запах ее тела с дымком, а не пошлых духов, тепла ее бойцовских титек и родинки на попке. Спрутового конвульсивного удушья ее покрытых светлым пушком конечностей вокруг моей шеи узлом. Светопреставления!!!
- Я люблю тебя!
- Я люблю тебя!
- Нет.
- Последний раз!
- Нет. Нет!
- Я тебя зарежу!
- Мишенька, но у меня месячные!
- Врешь!
Увы, Тулинька не лгала. Она порылась в себе, некрасиво расставив ноги, и выдернула из чрева похожий на перст весталки кровавый комок.
- У-у, мужичье поганое!!! - И, по-бабьи размахнувшись, метнула.
От волнения я не успел среагировать. Удар пришелся по переносице.
Запахло статьей, с которой лучше на зону не заходить. Начались обоюдные рукоплескания по щекам, переходящие в овации.
Мы оба не помнили, как очутились в "лаборатории" на эстакаде двуспальной шконки и погрязли в содомии.
- Сволочь! Сволочь! Ай! Ты меня изуродовал!
- О-о-о, женщина, погибель моя!
Тулинька кончала дуплетами и, чтобы унизить меня, кричала, что выходит из Египта самостоятельно. Жопошница! За что я ее люблю?
Несчастные после близости, мы сидели и плакали, как на реках Вавилонских, и в четыре руки штопали ее порванное исподнее.
- Будь мудрым, Мишенька! - шептала любимица. - Где бы я ни была, ты всегда в моем сердце. Да, Мишенька. Да. Только с тобой я безгрешна.
- Почему мы не можем быть вместе, душа моя?
- Ты спишь, Мишенька. Спишь!
И покинула, как ни в чем не бывало, осыпав поцелуями и слезами. Евреи! Скорей бы февраль!
ФЕВРАЛЬ
Это месяц, когда все рыбы ебутся валетом под знаком Зодиака. Месяц моих недоразумений. Все самое гнусное происходит со мной именно в этот месяц. Ни одни именины, сколько себя помню, не прошли, как у людва. То - лицо со следами побоев. То - арест. То вот Тулиньки нет.
На последнем ристалище я зазевался, и боксеры "помыли" банг. Двадцатилитровую бутыль из-под минеральной воды "Ган эден". Я бил их головами об стены! Безрезультатно.
Какая утрата!
Вернул законному владельцу его апартаменты на улице Леви Эпштейн, и он так обрадовался, что стал уже мне платить за жилье на прежних условиях.
Правда, помесячно.
Живу в маккавейской куще.
Тулиньки нет.
Двадцать пятое февраля.
Мои именины.
Пришли все жены показать детей. Встречал в кущах. Так и сидели у меня в шалаше и грызлись за каждую копейку.
Первенцу моему 28 лет (имя не помню). Долбоеб - лень говорить. Это он, бляденыш, заварил свару. Но о нем ниже.
Моему любимцу, Б-гом данному - Зямке - исполнилось 17. Он играет в гандбол.
Младшенькая - Михаль, четыре с половиной годика - пока что сосет грудь. Жаль, но все разноутробны.
Я обмолвился, что долбоеб начал свару. Да.
Начал, видите ли, на меня наезжать. Не обратился, как водится, к отцу за финансовой помощью, а наоборот - закрутил пальцы веером и через уголовную губу объявил, что я сплю! Так и сказал: "Ты спишь! - Потом вдруг придвинул мордашку, подышал на меня и добавил: - Уебище!"
Как только он сказал это слово, которое нет сил повторить, начался Кронштадт.
Повязали, отобрали документы и деньги, обшмонали догола и закинули в кущи, невзирая на срам.
Начался форменный грабеж.
Тащили все. Даже маленькая Михаль болталась на груди, держась только зубками, и что-то хватала руками!
Кондиционер воздуха "Тадиран" выдрали с надкостницей. Холодильник и газовую плиту. Стиральную машину, как новенькую. (Счастье, что заначил телевизор и видик от чемпионов страны.) Постель, постельное белье. Постельную принадлежность моей Тулиньки - массажер "отчим" с передним ведущим приводом, обогревом и кнопочкой "впрыск". Утварь. Ковровую дорожку 6 на 9. Табльдот.
Отвинтили санузел и канделябры. Кашне. Мешочек с канабисом непочатый. Протектор для защиты паховой области. Назубники и шлемы. Два тома Генри Миллера. И путеводитель тюремного департамента. Портрет, где я краснофлотец, и переходящий кубок. Ксерокопию ментовского транспаранта WANTED ("в розыске") с мордашками моих чемпионов с дарственной надписью: "Это ты, Моисей Зямович, вывел нас из Египта!" Перчатки олимпийские с белой полосой фирмы "Топ-Тен". Ящик водки "Голд" с красными этикетками по 9,90 за штуку. Спортивную сумку "Адидас" неизвестно с чем. Туалетную бумагу и клеенку. И вообще. Казалось бы, все, но - нет.
Вернулись. Еще раз отпиздили, как в лучших домах Ландона, и уехали на собственных автомобилях на все четыре стороны. Канальи! Так получают алименты? Каждому оставил по собственной маме - и вот благодарность!
Сижу со следами побоев на душе. Проклятый февраль. Мне больно.
Этот месяц, наверное, не кончится никогда.
Пришла Тулинька. Принесла боксерам новенькие бинты в обмен на двести шекелей. Усадил на голый матрац в каптерке. Там, некстати, валялась соцработница Эмма. Я о ней и забыл. Началась драка и сцены ревности.
- Тулинька, я уже не ебу! - клялся я собственным здоровьем. Но тщетно. Душегубство разгоралось.
Сцепившись, они терлись, как лесбиянки, и нецензурно выражались. И этого им показалось мало. О, Б-гини!!! Теперь они выскочили на ринг и лупцевали друг дружку ниже пояса вопреки всем правилам АИБА.
Сердцем я болел за Тулиньку, а разум говорил, что победит Эмма!
Чтоб не сойти с ума, хапнул шахту канабиса из кружки Эйсмарха. И, представьте, мне полегчало.
Я заперся в сауне и начал потеть.
Тут же прискакали фурии. Я отстранился. Мы сидели и потели, пока не начались поллюции. Скорей бы ушли. Сегодня я не дам им сосать даже ногу.
Проклятый февраль!
Не успел вздремнуть, как приперся референт из "Аленушки". Лечить мне больное самолюбие. Принес полбанки, паштет из гусиной трески, который я уже жрал в их гадюшнике, и пособие. Вот тебе, говорит, видеоклип на вечную память. Не успел закусить, как начался видеоклип. Там был такой сюжет: два неонацистских молодчика и их жертва - девица легкого поведения из Юго-Восточной Азии с маленькой грудью и алыми, как маки, губами на плоском лице. Какая-то жалкая лачуга, в которой я с трудом узнал рейхстаг - и то благодаря красным фонарям и конференц-залу. Посреди помещения стояла шконка. Итак, пока фашисты крутили любовь в мыслимодопустимых пределах, я молчал. Но тут начало твориться такое, что иначе как недоразумением не назовешь.
Ставят, понимаете, жертву головой в кровать. Колом, как лотос, или, если хотите, лилию, отцентровывают и одновременно - понимаете - в два смычка вводят. Но не во влагалище, понимаете, а противоестественно! То есть в седалище!
Я наотрез отказался верить. Очевидец не верит собственным очам? А девушка, как ни в чем не бывало, корчит улыбку Драконды. Что ей, бедняжке, прикажете делать. Они всегда лыбятся, эти азиаты.
И тут референт меня просто добил.
- И никаких признаков мигрени! А? И не создает вечной проблемы еврейских женщин в расцвете сил, которым один - мало, а два - не лезут!
Референт без спросу пускает реверс и повторяет кульминационную сцену.
- Посмотри туда зорким глазом. Там еще есть люфт!
К сожалению, должен признаться в его правоте. Какая низость! Я сидел, опустошенный, не чувствуя ни боли, ни самолюбия.
- Фашисты, бляди, подонки! Мне бы ваше пособие, когда я был юношей. Скольких семейных драм я мог избежать! Люфт... Скорей бы весна.
МАРТ
Мохнатая восьмерка незнакомки с дебелой задницей в международный женский день. Канабис. Столкновение половых придатков.
Милашка лижет примата инкогнито от мужа, а у меня - вальдшнепы, гонки, флеши.
Еще горят мосты и мостовые, на которых я искал, а теперь только жду мою Тулю.
Где ты, сучара, подевалась? Их штарбэ!!!
Депрессии перекрыли наезженный маршрут. Сколько ни шмалю галлюциногенной дряни - тоска и фальстарты.
Одержимость бархатной кошелкой. Аннигиляция.
Двадцать четвертое марта. День рождения моей ебучей овечки! Сорок две розы цвета болезненных менструаций воткнул я в гильзу танкового снаряда и составил гороскоп экибаном.
Тулиньки нет.
Лакерды горячего копчения, бататы в мундире, галлон белого вина, сок манго.
Тулиньки нет.
Что теперь мне делать с новым иллюзионером "отчим", который я мечтал положить к ее ногам? С передним ведущим приводом, обогревом и тайной кнопочкой "впрыск"? Лучше бы купил нейлоновую девку-белошвейку из Санкт-Ашхабада для боди-арт покинутых гуманоидов.
Выброшенные насмарку 400 новых шекелей плюс маам.
Тулиньки нет.
АПРЕЛЬ
Сижу в "Аленушке" и хлебаю тюрю из мацы. Заворот кишок на ямайском роме.
Жду референта.
Вбегает референт.
- Не горюй! Есть в Бат-Яме наколка!
- Наколка?
- Да, наколка!
- Дать за щеку волку?
- Нет. Есть мама и дочь!
Я не стал препираться, что, мол, не варят козленка в молоке матери, только напомнил. Но референт на меня положил.
Прибегаем в Бат-Ям. Улица тех шести дней. Олимовская хавира на конченном этаже. Смеркалось.
Нам открыла дверь девка - кровь с молоком, а в глазах - два еврейских погрома с петлюровской поволокой. Махровый вариант.
Ставлю на мать в темную, хотя дочь зовут Юлинька.
В салоне сидят три румынских строительных раба на диване рядком, как подследственные. Все в кем-то ношенных пиджаках и воняют сивухой.