- Вы ничего не скажете мне больше?
- В настоящий момент мне больше нечего сказать, но я снова прошу вас верить, что не позволю причинить вам вреда.
Некоторое время она молчала, затем, вздохнув, произнесла;
- Хорошо. Спокойной ночи, месье де Берни.
Он долго еще сидел в задумчивости после ее ухода. Его ум был занят поисками объяснения словам: «Как низко вы обо мне думаете!» Если она имела в виду, что он думает, будто, беспокоясь о его жизни, она тем самым беспокоится о себе, то что еще она могла подразумевать? И как вообще она могла так подумать?
13. САМОИСТЯЗАНИЕ
На следующее утро, когда майор, как Ахилл, дулся в своей палатке, на вход ее упала тень, и перед ним возник темный силуэт де Берни, стоявшего с солнечной стороны. Под мышкой у того была зажата в ножнах шпага.
- Я заметил, майор, что вы слишком располнели, - приветствовал он изумленного вояку. - Вам необходимо немного размяться и пропотеть. Это улучшит ваше настроение. Берите шпагу и идемте со мной.
Майор, помнивший о резких словах, произнесенных накануне, принял это насмешливое приглашение за желание свести счеты. С участившимся дыханием и покрасневшим лицом он вскочил на ноги.
- Чтоб мне лопнуть, сэр! Вы ищете ссоры со мной? А вы не подумали о том, что я могу убить вас?
- Я никогда не строю своих предположений на невозможности.
- Ей-богу, сэр, ваша наглость невыносима! Совершенно невыносима! - он схватил шпагу и портупею. - Идемте, а там еще посмотрим.
Де Берни вздохнул.
- Наверное, вы никогда не поймете. Я предлагаю вам поупражняться, а вы говорите об убийстве.
- Что бы вы ни предлагали, я к вашим услугам, будь я проклят!
Они вышли вместе. Майор порывисто дышал, а де Берни был спокоен и по-видимому забавлялся.
Их уход остался никем не замеченным. Де Берни вошел в лес, некоторое время шел прямо, а затем повернулся и пошел параллельно берегу.
Они так и шли в молчании, пока майор, заподозривший, что их преследуют, не остановился посмотреть.
- Там только Пьер, - сказал де Берни, не оборачиваясь. - Он проследит, чтобы нам не помешали.
Озадаченный и негодующий майор шел, даже не делая попытки избежать столкновения, по-видимому, решенного французом, несмотря на все возможные последствия. Задыхаясь и обливаясь потом, он шагал по склону, поднимавшемуся от утеса. Де Берни привел его на небольшую площадку, скрытую от пиратского лагеря утесом, на вершине которого майор заметил Пьера, занявшего свой пост.
Де Берни сдвинул перевязь и вытащил шпагу. Майор молча последовал его примеру. Затем из кармана француз достал кусочек дерева в форме маленькой груши с отверстием на верхушке. Под недоуменным взглядом майора он вставил в это отверстие конец шпаги и подобранным камнем надежно закрепил кусок дерева.
- Что это за чертовщина? - спросил он.
Де Берни протянул ему точно такой же кусок дерева.
- Вы полагали, что я привел вас сюда проливать кровь? Вряд ли это необходимо в создавшейся ситуации, несмотря на ваши чувства. Я говорил, что вам надо очистить легкие, размяться и немного пропотеть.
Но майор, уже достаточно вспотевший, понял, что его дразнят, и воспылал гневом.
- Что за дьявольщину вы задумали, сэр? Вы смеетесь надо мной? Решили попрактиковать в шутках на мне?
- Ну-ну, немного спокойней, - попросил де Берни. - Необходимость в кровопролитии может еще возникнуть, а у нас не будет практики. Если не у вас, майор, то, по крайней мере, у меня. Только и всего, - и он еще более настойчиво протянул кусок дерева.
Все еще сомневаясь, но уже начиная понимать, майор медленно взял предложенный ему предмет.
- Я понимаю, для чего вы притащили меня сюда, - сказал он, что, конечно, было явным преувеличением, и с ворчанием добавил: - Но можно было сказать и яснее.
- Мог ли я предполагать, что это неясно? - ответил де Берни, начиная снимать камзол.
Майор с радостью сделал то же самое. Теперь, когда он начал понимать, зачем они пришли, мрачное удовлетворение заполнило его. Он считал себя хорошим фехтовальщиком, и в молодые годы был самым опасным клинком в полку. Что ж, он покажет этому французу нечто такое, что заставит понять, что майор Сэндз не тот человек, с которым допустимо позволять себе вольности.
Наконец, раздевшись до пояса, они настороженно стали друг против друга.
Майор, полный решимости проявить себя, сразу же повел неудержимые атаки. Но, колол ли он, делал ли выпад, повсюду он натыкался на защиту противника. Француз только защищался, как бы оставляя майора в заблуждении, что только стремительность его атак принуждает противника к обороне. Поэтому майор был крайне удивлен, услышав слова де Берни:
- Быстрее, майор, быстрее, прошу вас. Нападайте! Вы позволяете мне бездельничать.
Побуждаемый, как ему казалось, насмешками, тот мгновенно усилил ярость своих атак. Но все они разбились о защиту, настолько быструю, что внешне как бы и не требующую усилий.
Запыхавшийся от последнего усилия майор отступил передохнуть и опустил свой клинок. По его коротко стриженой голове - парики они сняли вместе с верхней одеждой - градом катился пот. Он смахнул пот со лба тыльной стороной ладони и посмотрел на высокого и гибкого француза, такого спокойного и равномерно дышавшего. Из чего же был сделан этот человек, если ни жара, ни движение не оставили на нем следов?
Де Берни улыбнулся, взглянув на красное лицо майора.
- Теперь вы поняли, как вам необходимо упражняться? Видите, я был прав. Вы даже оказались в худшем состоянии, нежели я. Недостаток практики сделал вас медлительным.
Тот угрюмо согласился, признавая правоту де Берни, но вместе с тем начал подозревать, что всей его быстроты не хватит, чтобы пробить защиту француза, и это подозрение уязвило его душу и наполнило обидой.
Когда майор передохнул, они возобновили упражнения. Но теперь тактика де Берни совершенно изменилась. Майор снова бросился в атаку, но на этот раз, отбив низкий выпад, француз выбросил руку в ответном ударе, что заставило майора, во избежание укола, отскочить назад.
Де Берни рассмеялся.
- Слишком много усилий. Действуйте собранней, майор. Не отводите далеко локоть, - покритиковал он, снова начав атаку. Отразив встречный удар, он сделал глубокий выпад и поразил майора в живот.
Они снова приняли стойку, и снова с той же легкостью де Берни поразил его. А в довершение всего, после серии быстрых выпадов в темпе, совершенно истощившем майора, де Берни, обойдя защиту противника, с крайней неторопливостью уколол его в незащищенную грудь.
- Все, - сказал он, выпрямляясь и несколько учащенно дыша. - На сегодня достаточно. Мое умение оказалось не таким уж плохим, чего я опасался, но и не настолько отточенным, как хотелось бы. Завтра мы займемся снова. Это необходимо как для меня, так и для вас, майор. При вашем теперешнем уровне я бы дрожал за вас, если бы вам пришлось встретиться с достаточно сильным фехтовальщиком.
А тот и сам дрожал, дрожал от едва сдерживаемого гнева. Но у него хватило ума понять, что проявление чувств сделает его просто смешным. Он сел на песок, чтобы немного остыть, а де Берни, сбросив последнюю одежду, решил освежиться в море.
Вернулись они около полудня, почти не разговаривая, поскольку майор все еще кипел негодованием. Он не только испытывал унижение от того, что ему дали понять, что его искусство фехтования, в котором он считал себя достаточно опытным, оказалось детской забавой в сравнении с де Берни, но и сильно подозревал, что тот намеренно пригласил его на бой, как бы желая показать ожидающие его последствия, если он не перестанет вмешиваться со своей желчностью.
В результате этой убежденности и вытекающий из нее обиды, майор стал презирать де Берни не только как пирата-головореза, но и как позирующего фигляра. К счастью, его возмущение, сдерживаемое только в силу обстоятельств, стало уменьшаться, поскольку и в последующие три дня по утрам он получал приглашения попрактиковаться в фехтовании. Постепенно менял он и первоначальное представление о мотивах француза и, в конце концов, пришел к убеждению, что де Берни не преследует иных целей, кроме совершенствования собственного мастерства, заставляя при этом майора делать то же самое. Поэтому он стал более терпимо относиться к критике француза, извлекая из нее даже пользу. Однако, под всем этим скрывалось какое-то чувство обиды на него, усвоенное с самого начала и мешавшее смягчению глубоко укоренившейся антипатии к нему.
Как ни странно, но крепнущие дружественные отношения между де Берни и мисс Присциллой почти ничего не прибавили к этим чувствам. Правда, непринужденная, а по мнению майора - дерзкая фамильярность француза в отношениях с ней и очевидное отсутствие недовольства с ее стороны - несколько раздражали его. Да и то лишь потому, что он считал, будто Присцилла проявляет меньше достоинства, чем ему хотелось бы видеть в женщине, которой предстояло стать его женой. У него даже не возникало намека на ревность. Слишком уж невероятно было предположить, что она когда-нибудь забудет о социальной пропасти, разделявшей ее и такого человека, как де Берни.
Майор не знал, так как всегда спал крепко, что, начиная с того раза, когда ею овладело беспокойство, у нее вошло в привычку выходить, садиться и разговаривать со своим стражем. Возможно, и это тоже не взволновало бы его глубоко при условии, что ему стало бы известно содержание их разговоров. Конечно, эти беседы не затрагивали чувств. В основном они касались дневных событий, не всегда, правда, оставаясь обыденными,- как это можно было предположить. Однажды, например - это случилось в субботу, на четырнадцатый день их пребывания на острове - среди пиратов разразился бунт, грозивший в один момент расколоть их на два лагеря. В результате ссоры, возникшей при игре в кости, один человек заколол другого. Как пожар распространилась среди этих людей ярость, и вот на отмели возникло настоящее сражение.
Лич и его офицеры бросились в свалку, окриками и кулаками пытаясь подавить беспорядок. Если им и не удалось полностью восстановить мир, то, по крайней мере, они добились перемирия, во время которого Лич мог узнать, что произошло, и вынести свое решение. Однако, Лич не сделал ни того и ни другого. Он отказался слушать как тех, кто требовал наказания убийцы, чье имя было Шор, так и тех, кто утверждал, что убитый виноват сам, поскольку обвинил того в обмане и нанес ему массу оскорблений.
- У нас нет времени на ссоры друг с другом, - уговаривал Лич. - Поберегите свой темперамент и свои ножи для испанцев. И больше ни слова об этом.
Но пираты бушевали вокруг него. Как капитан, он должен рассудить их. Если он не сделает этого, они сами добьются справедливости.
Нежелание Лича объяснялось просто. Он понимал, что любое его решение натолкнется на враждебность другой группы, недовольной его решением.
- Один уже мертв, - зарычал он на них. - Чтоб вы сгорели в аду! Вам этого мало?
В этот момент сквозь толпу протолкался неизвестно откуда взявшийся де Берни, и пираты смолкли, чтобы послушать, что скажет он, уже пользовавшийся в их среде тайным авторитетом.
- Есть простой способ разрешить этот спор, Том, - сказал он.
- Да? И какой же? - Лич не выразил ни малейшего удовлетворения от этого непрошенного вмешательства.
- Пусть судьями станут сами свидетели ссоры.
Рев одобрения прокатился по толпе, а когда снова наступила тишина, де Берни продолжал:
- Вот здесь их целых два десятка. Остальные не должны участвовать в обсуждении. Пусть эти люди сами решат, должен ли быть повешен Шор или нет. Они проголосуют поднятием рук, а остальные должны поручиться, что согласятся с принятым решением.
Для Лича это было выходом из трудного положения, поскольку избавляло его от нежелательной ответственности. Пираты согласились. Результат голосования был против Шора. Его схватили и тут же повесили. На этом мир в лагере был восстановлен.
В ту же ночь де Берни разъяснил эти события мисс Присцилле, не понимавшей смирения тех, кто вначале так бурно выступал в защиту убийцы.
- Их вовсе не интересовала его жизнь, - объяснил он. - Жизнь в их среде во все времена ценилась невысоко. Но здесь было дело принципа, и по этому поводу они и ссорились. Голосование же предлагало справедливое решение, поэтому они и обязались выполнить его.
За этим последовали новые вопросы и его довольно длинные рассуждения о договорах и обязательствах, которые признавались и соблюдались даже самыми отчаянными негодяями среди буканьеров. Таким образом, поскольку он касался своего прошлого, она подтолкнула его к воспоминаниям, которые позволяли ей больше узнать о его прошлой жизни. Как всегда, ей удалось заставить его рассказывать.
Однажды ночью - это была семнадцатая ночь на острове, как впоследствии он вспомнил, и дата эта запечатлелась в его памяти благодаря тому, что случилось утром - она прямо спросила его о будущем. Собирается ли он еще какое-то время вести эту полную опасностей бродячую жизнь?
- Ах, это? Нет, можете считать ее уже законченной. Это дело, в которое я сейчас ввязался, будет действительно последним. Мне не дает покоя тоска по родине. Особенно в последнее время. Я в самом деле высказал Моргану свое единственное желание покинуть Карибское море и вернуться домой. И ради этого готов, подобно Генриху Четвертому, сменить веру, лишь бы снова ступить ногой на благословенную землю Франции, снова увидеть золотые виноградники и оливковые рощи на склонах гор, услышать родной тулузский говор.
Он сказал это мягким грустным голосом, затем вздохнул и замолчал в раздумье.
- Понимаю, - сказала она кротко. - Но менять веру? Для этого зов родины должен быть очень силен.
В ответ он неожиданно рассмеялся, но сделал это негромко, словно боясь потревожить майора, спавшего в своей палатке всего в дюжине ярдов.
- Это все равно, что голому говорить о смене костюма. Какими лицемерами бывают многие из нас, когда вопрос касается веры. А учитывая мою прошлую жизнь, стоит ли вообще останавливаться на этом и говорить об изменении веры так, будто это потребует от меня жертвы.
Впервые она услышала от него пренебрежительную оценку своего прошлого. До сих пор он говорил о нем почти с самодовольством, словно пиратство было обычным занятием, в котором он не видел ничего позорного.
- Вы еще достаточно молоды, чтобы построить новую жизнь, - сказала она, отвечая скорее на свои мысли, чем на его последние слова.
- Но что можно построить без материалов из Старого Мира? Учтите, каждый человек строит свое будущее из того, что ему представило прошлое.
- Не полностью, конечно. Часть материалов он находит в настоящем. И этого ему может оказаться достаточно. Вы сможете создать семью...
Он прервал ее, не давая нарисовать картину своего будущего.
- Семью? Я?
- А почему бы и нет?
- А вы не считаете, что все порядочное, что когда-то было во мне, совершенно погублено этой бурной жизнью, которую я вел?
- Уверена в обратном.
- Как вы можете это знать?
- Я доверяю своим чувствам. Я знаю вас. Думаю, что за эти несколько недель мне удалось немного узнать вас. Ну, а как с моим вопросом?
- Очень просто. Скажите сами, какую мать я смогу найти для своих детей?
- Не понимаю. Этот вопрос, конечно, вам решать самому.
- Нет. Он уже решен для меня. Моим прошлым. Разве что, сватаясь, прикинуться не тем, что я есть на самом деле. Я грабил, убивал, творил невообразимое. Я даже скопил на этом какое-то состояние. У меня есть владения на Ямайке и в других местах. И самой подходящей парой для меня была бы какая-нибудь шлюха, которой безразличны источники моих доходов. Я еще не пал окончательно - хотя и мог бы - чтобы дать такую мать своим детям. И не настолько пал, чтобы позволить себе добиваться женщины другого типа. Для меня остается только честь. Вернее, последнее слабое звено, связывающее меня с честью. И если бы и оно порвалось, я бы действительно погиб. Нет, нет, прекрасная леди, что бы я ни взял из Старого Мира для строительства новой жизни, если я дойду до этого, это будет не семья.
Он говорил с глубокой горечью. Затем он замолчал, и в это время на его руку упала светлая и влажная капля.
В изумлении он повернулся к ней. Она сидела, прижавшись к нему и немного наклонившись вперед.
- Присцилла! - воскликнул он с трепетом, осознав, в свою очередь, что его глубоко тронула ее сострадательность.
Словно смущаясь своего чувства, она резко и поспешно встала.
- Спокойной ночи, - быстро прошептала она.
Де Берни остался один.
- Благодарю вас за слезу, пролитую по погибшей душе, - тихо сказал он, глядя ей вслед, и поднес к губам руку.
Впоследствии ему приходилось признаваться себе, что в ту ночь, ложась спать под звездами, он чувствовал себя так, как будто какая-то часть грехов была снята с него сострадающей женской слезой.
В Тулузе, лет за 150 до описываемых здесь событий, жил де Берни, бывший довольно известным поэтом. Подозреваю, что какая-то часть таланта этого поэта жила в душе его пиратствующего потомка.
14. НИМФА И САТИР
На следующее утро, когда майор и де Берни пришли в хижину завтракать, Присцилла встретила их с жалобой.
Уже третье утро подряд мулат отсутствовал, когда следовало готовить завтрак, в результате чего ей приходилось в одиночку заниматься этим делом.
- Его нигде не видно. Каждый день он исчезает почти до полудня. Чем он занимается, и где он ходит?
- Возможно, ищет ямс, - небрежно ответил де Берни.
- Если так будет продолжаться, то он, похоже, никогда его не найдет. И вчера, и позавчера я видела, как он возвращался из леса с пустыми руками.
- Возможно, ямс стал редкостью, и ему приходится далеко уходить в своих поисках.
Очевидное безразличие де Берни к уходам слуги показалось ей любопытным, и она испытующе посмотрела ему в глаза.
- А не мог бы он заниматься этими поисками после завтрака?