15.
Рассказ о султане Ахдада Шамс ад-Дине Мухаммаде, о сыне его Аль Мамуне и о красавице Зариме
Надо сказать, что был у султана Шамс ад-Дина Мухаммада старший сын Аль Мамун, рожденный от любимой жены - Оксаны, уроженки земель гяуров.
В день рождения Аль Мамуна, Оксану забрал к себе Аллах, и было это четырнадцать весен назад.
По прошествии этого времени, Аль Мамун вырос в приятного и приветливого юношу с изящными чертами, стройным станом и блестящим лбом, и лицом, как месяц и, глядя на сына, наполнялось радостью сердце султана.
Еще больше радовался Шамс ад-Дин Мухаммад, глядя, что и новой наложнице Зариме пришелся по сердцу мальчик. Она выделяла его среди прочих детей, не раз и не два, Шамс ад-Дин заставал их за играми, или за беседой. Зарима рассказывала Аль Мамуну о далекой стране своего отца, в которой она выросла, о других странах, в которых ей довелось побывать, или знания о которых она почерпнула из свитков и бесед с мудрецами.
Аль Мамун внимал новой возлюбленной отца с неизменным интересом. И огонь, не тот огонь, что сжигает сердца, а тот, что толкает к поступкам, горел в юношеских глазах.
И глядя на этих двоих, наполнялось сердце Шамс ад-Дина радостью и спокойствием.
16.
Рассказ Халифы-рыбыка о том, что он видел с утра, и о том, что так испугало его в увиденном
- Ашхаду алляя иляяхэ илля ллах, ва ашхаду анна мухаммадан абдуху ва расуулюх - Нет бога, кроме Аллаха и Мухаммад пророк его! - глаза Халифы-рыбака горели огнем. Не тем огнем, что сжигает сердца и души, оставляя лишь пепел там, где билась живая плоть и не тем огнем, что толкает к поступкам, и кости смельчаков усеивают дороги и пещеры далеких земель, а тем огнем, что заставляет замирать сердца, и поднимает души к горлу, и расширяет зрачки, и останавливает дыхание или замутняет разум и побуждает бежать. Да мало ли что приключается с человеком, будь он хоть правоверным мусульманином, хоть огнепоклонником маджусом, охваченным огнем страха.
Сейчас такой огонь пылал в очах Хплифы-рыбака, бестелесной чумой захватывая глаза и души слушателей.
- Помолясь Аллаху милостивому и всемогущему, и совершив положенное количество поклонов - поясных и земных, и произнеся суры положенное количество раз, вышел я сегодня утром из славного нашего города Ахдада, чтобы половить, по своему обыкновению, раньше других рыбаков.
Слушатели: горшечник аль Куз аль Асвани, медник Хумам и башмачник Маруф, чьей сварливой жены нрав славился на весь Ахдад, внимали Халифе с неизменным интересом.
- Придя к реке, я разложил сеть и, испрося у Аллаха милостивого и всемогущего удачного лова, приготовился ее забросить, как...
- Ай, Халифа-рыбак, заклинаю тебя именем Аллаха и всем, что свято, не продолжай, - взмолился Хумам, чье имя означает "отважный", ибо, если скажешь еще хоть слово, клянусь Аллахом милостивым и всезнающим, в тот же миг опозорюсь я, и испачкаю платье, а нет для мусульманина большего стыда, чем предстать в общественном месте нечистым.
- Стыдись, Хумам, - сказал Маруф-башмачник, закаленный каждодневным общением с женой. - Это всего лишь слова, и мы еще не слышали окончания истории, только после которого можно будет составить суждения и испугаться. К тому же Халифа здесь, живой, а значит, у истории благополучный конец.
- Ладно, пусть продолжит, - согласился Хумам, чье имя означает "отважный", но если там есть ужасы и злые духи, и звон мечей, при подходе к этим местам, пусть Халифа предупредит заранее, чтобы я успел закрыть уши и глаза, а как пройдет эта часть повествования, дотроньтесь до меня, только осторожно, помня об испачканном платье, и я с удовольствием и вниманием дослушаю оставшуюся часть истории.
- Клянусь Аллахом, если там и есть мечи, то нет их звона, а если присутствуют духи, то очень похожие на людей, - ответствовал Халифа-рыбак.
- Что ж, тогда продолжи, - согласился Хумам, чье имя означает "отважный".
- Так вот, едва я приготовился забросить сеть, как услыхал шум.
- А-а-а! - закричал Хумам. - Я знал, знал, что так и будет. Это джин, страшный джин, который вылез из бутылки, которую ты выловил и который поклялся убить всякого, кто освободит его мученической смертью.
- Да нет же, это был караван.
- А-а, караван, - Хумам опасливо потрогал платье пониже спины, - ну тогда ладно.
- Но что за караван! - и зрачки Халифы-рыбака снова расширились, и дыхание участилось, и страх рассказчика вновь передался слушателям. - Малое количество мулов и верблюдов, хоть и груженных, но совсем не отягощенных поклажей, окружали невольники. И каждый из них был ростом с Джавада, а вы знаете евнуха Джавада, нет в Ахдаде человека выше и больше него. И у каждого за поясом торчала сабля, вдвое шире и длиннее, нежели знаменитый шамшер Джавада.
- А-а-а! - Хумам закрыл уши дрожащими ладонями и зажмурил глаза, затем подумал и отнял одну руку от уха, прижав ее к другому месту, пониже спины. Таким образом, несмотря на все предосторожности, он продолжал слышать рассказ Халифы.
- А на голове их были тюрбаны, а в ушах и носах кольца, блестящие золотом.
- Носах?
- Да, да, ушах и носах, и кожа каждого была чернее безлунной ночи, чернее эбенового дерева, что привозят купцы с далеких островов.
- Нет, нет, не продолжай, вот, чувствую, началось!
- Но самое страшное, в середине каравана высились...
- А-а-а! - Хумам вскочил со своего места и, прижав на этот раз обе ладони к низу спины, высоко задирая пятки, побежал к... месту, которое принято называть "место отдохновения" и куда по воле Аллаха милостивого и всезнающего следует ступать с левой ноги, а выходить с правой, впрочем, это было одно из тех редких мгновений, когда истинно правоверным, к коим без сомнения принадлежал и Хумам, не до наставлений всевидящего.
- Дальше, дальше-то что, - нетерпеливо заерзали на своих местах Маруф и аль Куз аль Асвани, причем последний, как бы случайно, опустил и себе руку пониже спины.
- Высились... - если бы не запрет Аллаха на потребление спиртных напитков, можно было бы подумать, Халифа-рыбак, пренебрегая словами Бога и огненным Джаханнамом для совершающих харамное, испробовал с утра дурманящий напиток лоз, причем в изрядном количестве.
- Высились? - в один голос вопросили слушатели, и даже закаленный в боях с женой Маруф, готовясь к худшему, опустил руку.
- Носилки! - выдохнул Халифа. Выдохнул, словно сбросил тяжкую ношу, и обессиленный откинулся на своем месте.
- Носилки? - переспросили слушатели, и руки обоих поднялись.
- Ну да, носилки. Но какие! Величиной с дом, и полог из плотной ткани опускался до самой земли, не позволяя заглянуть внутрь, и несли их, сгибаясь под тяжестью, с каждой стороны по дюжине невольников, черных, как ночь. И если взять самого большого зверя на свете, зверя с двумя хвостами спереди и сзади из зверинца султана, зверя по имени слон, то, клянусь, и Аллах в том свидетель, в эти носилки их поместилось бы... два.
- Носилки? - слушатели все еще пребывали в некотором недоумении. - И все?
- Ну... да.
- Так чего ж ты пугал нас?
- Как чего - страшно ведь!
- А куда шел караван?
- Известно куда - в Ахдад.
17.
Поучительный рассказ о ночном страже ворот Наджмуддине, о верности долгу и о благочестии
Ветер, бесстыдник ветер, вольный ветер захватил ледяное дыхание ночной пустыни и закружил его в безумной пляске дервишей на улочках, улицах и площадях спящего Ахдада.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Погремушка сторожа заменяла ветру удары дафа.
Наджмуддин - страж ворот, чье имя означает "звезда веры", поежился, кутаясь в теплую шерсть джуббе. Джуббе он купил на рынке еще в прошлом году и каждый раз, заступая на ночное бдение, благодарил Аллаха, надоумившего его на эту покупку. Да, не украшено затейливой вышивкой, как одеяния царедворцев, и ткань не радует глаз яркими красками, но зато для таких вот, как сегодня, ночных стояний, лучше старого доброго верблюжьего джуббе не сыщешь.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
Муфиз-сторож, миновав улицу горшечников, повернул на базарную площадь и уже надрывался оттуда. За рынком он свернет в переулок, где стоит дом Ицхака-еврея и через него выйдет на площадь перед воротами.
У ворот Муфиз сделает остановку, чтобы поговорить с Наджмуддином. Неизменный обычай, повторяющийся каждую смену Наджмуддина.
Зажав колотушку сухой рукой, цедя слова, как скряга монеты, Муфиз начнет рассказывать последние городские сплетни. Когда только успевает - ночью работает, днем отсыпается - а знает все, о чем говорят на оживленных улочках Ахдада. На самом интересном месте, подобно хитроумной Шахразаде, Муфиз прекратит речи, чтобы продолжить обход.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
За ночь, короткую ахдадскую ночь, он еще трижды подойдет к воротам и - если позволит Аллах - доскажет начатое.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
За ночь, короткую ахдадскую ночь, он еще трижды подойдет к воротам и - если позволит Аллах - доскажет начатое.
Единственное развлечение ночного стража. Муфиз знал это и получал удовольствие, мучая огнем недосказанности Наджмуддина и его сменщиков.
Наджмуддин плотнее закутался в джуббе. Вот бы придумать такую одежду, которая, напитавшись тепла днем, потом всю ночь отдавала бы его мерзнущим стражникам.
"Иблис побери старого султана Нур ад-Дина!" - еще не успев додумать, Наджмуддин испугался - не произнес ли страшные слова вслух.
Но это он, он - отец нынешнего султана Шамс ад-Дина Мухаммада - да продлит Аллах время его царствования, да умножит богатства и мудрость - придумал не запирать на ночь одни из ворот дворца. Чтоб, значит, подданные, в любое время дня и ночи могли обратиться к своему повелителю!
Даже днем этих самых подданных не подпускали ко дворцу на бросок копья, а уж ночью-то. Да и кто в своем уме, будь он даже вхож во внутренние покои, рискнет сунуться к султану, когда повелитель изволят почивать. От злого с спросонья Шамс ад-Дина многого же он добьется.
Наджмуддин удобнее пристроил древко копья на подрагивающем плече. Попрыгал. Подумал и пробежался от одной распахнутой створки до другой. Вообще, у ворот положено быть двум стражникам, но в эту ночь Наджмуддину выпало караулить с Максудом. Тем самым Максудом, который заимел где-то в торговых кварталах богатую вдовушку. Каждое ночное дежурство Максуд пропадал у нее, появляясь только под утро - довольный и разомлевший.
Ох, поймает, поймает его когда-нибудь Джавад - начальник охраны султана. А у Джавада есть крутой нрав, совсем не приличествующий скопцам, а у Джавада есть тяжелая рука, а к руке и нраву есть еще острый шамшер, изогнутый, словно буква "ба", с благородными разводами, из лучшего сплава вутц, изготовленный лучшими мастерами славного города Дамаска.
Глупый, глупый Максуд. Зачем мертвому горячие, как свеженадоенное молоко губы богатой вдовушки, зачем мертвому Максуду податливые, как тесто, груди богатой вдовушки, зачем... иные достоинства. Гурии, черноокие гурии будут ласкать сладострастную душу недалекого Максуда, если Джавад прослышит, краем уха о ночных походах любвеобильного мамлюка.
Подумав о прелестях вдовушки и о делах, которым сейчас предается Максуд, Наджмуддин испытал некое томление, внизу живота.
Хорошо Джаваду, нет ему интереса до губ - парное молоко - богатой вдовушки и всех вдовушек и женщин мира, нет ему интереса до грудей - податливое тесто - богатой вдовушки и всех вдовушек и женщин, нет ему интереса до... прочих достоинств.
Ледяной озноб пробежал спиной Наджмуддина. Томление, испытываемое им, Наджмуддин не променял бы на все богатства и положение Джавада.
Легкий шорох отвлек Наджмуддина от мыслей о вдовушке и начальнике стражи Джаваде. Так шуршит песок, гонимый проказником ветром ночными улицами Ахдада, так шуршит змея, подкрадывающаяся к жертве.
Змея!
Наджмуддин обернулся, ибо шорох доносился из-за спины, со стороны дворца. Обернулся и замер, подобно жителям селения Лута, что оказались наутро недвижимы, покаранные Аллахом.
Холодные пальцы обхватили копье, словно знамя Пророка.
Змея.
Обычная змея.
Наджмуддин жил в пустыне и видел змей.
Два глаза, вечно открытые ноздри, дрожащий язык меж сомкнутых губ. Черное тело в безлунной ахдадской ночи.
Только... тело змеи, извивающееся тело, было с бедро Джавада, а его бедро, о-о, понадобится две ноги Наджмуддина, чтобы составить одно бедро Джавада. И голова, величиной с голову Наджмуддина. Тихо шурша, змея проползла мимо Наджмуддина, то ли не заметив его, то ли посчитав недостойным внимания. Преодолев площадь перед воротами, гибкое тело скрылось в одном из переулков.
И, словно гром среди ясного неба, ударила колотушка Муфиза.
- Спите спокойно, жители Ахдада! В Ахдаде все спокойно!
18.
Рассказ о Шамс ад-Дине Мухаммаде - султане Ахдада, о жене его Зариме и о трех набегах
- О, свет очей моих, о услада моих губ, повелитель мыслей и тела, царь царей и шахиншах султанов, о ты, чей ум простирается далеко за горизонт, а умение управляться с делами шире пустыни, позволишь ли ты, недостойнейшей и ничтожнейшей среди рабынь твоих сказать слово.
Повелитель города Ахдада и земель, и подданных пребывал в благостном расположении тела и - как следствие - духа. Он возлежал на шелковых подушках, рядом покоилась Зарима, и обнаженное тяжелое бедро красавицы терлось об ногу султана.
Шамс ад-Дин Мухаммад был доволен собой. В эту ночь его копье трижды вонзалось в жаждущую плоть, его всесокрушающий мул трижды ночевал в храме Абу-Мансура, его ненасытный баран трижды пасся на обильных растительностью лугах. И слова Заримы - все они, каждое слово было истиной.
- Говори, женщина.
И не из-за одного расположения, Шамс ад-Дин так ответил, шахиншах султанов держал в уме пословицу: "Только три вещи в мире невозможно сделать: обратить реку вспять, сдвинуть гору и заставить замолчать женщину".
- Слушаю и повинуюсь, - со всем возможным смирением ответствовала Зарима, и тяжелое бедро красавицы вновь тернулось об ногу Шамс ад-Дина. - Дошло до меня, о муж мой, что ты владетель не только обширных земель и города, равного которому нет под солнцем, и подданных, чьи сердца преисполнены благодарности к светочу среди правителей, но и сокровищницы, чье содержание соперничает с сокровищницами царей из рода Хосроев.
- Клянусь Аллахом, женщина, это так.
Султану одинаково приятны были и слова, и бедро, и он расслабился, и мысли его начали уноситься далеко.
- Позволено ли будет мне - смиреной рабе твоей, недостойной целовать пыль у ног султана над султанами, взглянуть хоть раз, бросить один лишь, мимолетный, как дуновение крыльев мотылька, взгляд на великолепие и значимость моего мужа?
- О, женщина, - ум султана все еще блуждал высоко, - клянусь доблестью моих предков, а доблесть рода Аббасидов, как ты понимаешь, совсем не та, что доблесть простолюдинов и даже высоких правоверных, и уж конечно, не та, что доблесть огнепоклонников-магов и кафиров-неверных, наша доблесть... это... ого-го... О чем я? Ага! Так вот, клянусь доблестью рода Аббасидов, а что такое его доблесть, я уже имел удовольствие сказать, ты не только увидишь, но и сама выберешь, что тебе придется по сердцу. И что бы ты ни выбрала, на что не укажет твой пальчик, будь это хоть изумруд "Звезда Пророка", что привез мой досточтимый предок - султан ас-Синдбад из похода в Индию, или наполняющий сердца воинов храбростью и весельем напиток Гор-илка, что привез другой мой предок из похода на далекий север, клянусь Аллахом, все это в тот же миг будет твоим!
Очи Заримы, подобные очам газели, наполнились радостью. И она захлопала в ладоши, и бедро начало часто тереться о ногу султана, и он почувствовал некоторое томление, хотя всесокрушающий мул продолжал лежать, истощенный тремя набегами.
- Клянусь, а Аллах лучше знает, если и есть на свете лучший среди мужей, то он находится в этой комнате!
- Но знай, о женщина, - усилием воли, железной воли рода Аббасидов, Шамс ад-Дин делал попытки поднять мула на штурм крепости в четвертый раз. - На сокровищнице лежит великое колдовство, столь великое, что даже я - тот, кому она принадлежит - не в силах снять его.
- Что это за колдовство. Умоляю, расскажи!
На миг, короткий, как взмах ресниц миг, Шамс ад-Дину показалось, мул поднял голову... нет - всесокрушающий, в отличие от его хозяина, спал сном праведника.
Шамс ад-Дин Мухаммад вздохнул.
- Слушай же, женщина. В далекие времена, в давние века...
19.
Повествование о том, что было, или не было, которое волею Аллаха милостивого и всезнающего перекликается с рассказом султана Ахдада Шамс ад-Дина Мухаммада, поведанным прекрасной Зариме в ночь, что не идет в счет ночей жизни, и которое причудливым образом дополняет рассказ Шамс ад-Дина Мухаммада, но никоими образом не умаляет его, впрочем, мы выносим суждение из известного нам, а Аллах лучше знает.
- В далекие времена, в давние века стоял на земле бусурманской город, а город это я вам скажу не то, что наш хутор, он... он... раза в два поболе будет. А то и во все три, - рассказчик - совсем не старый еще козак с седыми, словно обсыпанными мукой длинными вусами, потеребил грубыми пальцами белый кончик вуса, опускающийся много ниже улыбающегося рта. Словно дивчина свесила белоснежную ножку с моста, что висит над дальней балкой у края хутора, того края, что ближе к дому Пузатого Пацюка.
- Дядьку Панас, - один из хлопчакив, шо слушали рассказчика, усевшись здесь же, на траве, коло ганку, тряхнул рудим чубом, что словно золотая пряжа заиграл на солнце.
- Чего тебе? - по чубу и конопатой физиономии, Панас распознал в нем сына Панько пасечника.
- А город этот - Ахдад, он, как... как... Миргород! - хлопец выдохнул слово и сам испугался собственной смелости. Мало кто на хуторе мог похвастаться тем, что бывал аж в самом уездном Миргороде. А если и бывал, вон как Охрим Голопупенко, так цельный рик, а то и два после ходил, высоко задравши чуприну.