– Завтра я это проверю, – сказала она, оттолкнув его голову кончиками пальцев. – Завтра посмотрим, чего стоит твоя кровь.
Растерянный Константин очутился за дверью, в коридоре. Тут он слегка приободрился: все-таки его визит прошел не впустую, Ванда готова сдаться, она вернется к нему – может быть, из жалости, или из страха, или из сочувствия, какая разница; главное, она пообещала, а Ванда, несмотря на все свои причуды, никогда не изменяла данному слову – по крайней мере, в этой области.
Горько сожалея о Ванде и ее огромной квадратной постели с тончайшими простынями, которую предоставила великой голливудской звезде Бубу Браганс, Константин лениво поплелся по коридору. Остановившись у распахнутого окна, выходящего в патио, он выглянул наружу. Бортик бассейна, облицованный белой плиткой, слабо светился в темноте; шезлонги, казалось, стояли на страже вокруг поблескивающей воды. Да, только Бубу Браганс способна воссоздать голливудскую декорацию в старом провансальском доме, подумал Константин. Но даже и луна, похоже, пыталась внести свою лепту в этот антураж: слишком круглая, слишком крупная, слишком желтая, чуть затененная с одной стороны, что делало ее похожей на недобритое лицо. Константин невольно поднес руку к собственной щеке, удивился, встретив гладкую кожу, и подосадовал на то, что целых полчаса потратил на бритье да вдобавок израсходовал столько драгоценной туалетной воды, дабы выглядеть красавчиком, а в результате бродит по коридорам – в его-то годы! – подобно влюбленному подростку, подобно юному Вертеру. Он испустил скорбный вздох, одновременно спросив себя, для кого ломает эту комедию. «С какой стати я тут изображаю меланхолика перед самим собой, когда вполне доволен?! Завтра Ванда будет у меня в постели, и вообще мне хочется спать!» Нет, спать ему совсем не хотелось, и он заколебался, не пойти ли ему к Романо. Все-таки жаль, если все его приготовления пропадут втуне. Но бедняга Романо после целого дня езды в седле, наверное, вконец разбит и теперь спит мертвым сном поперек кровати. Однако не столько жалость к Романо, сколько разбуженная чувственность удержала Константина от этого визита. Сегодня ему нужна была женщина, тело женщины, наслаждение с женщиной. Он вернулся к себе в спальню и, еще не успев ничего толком разглядеть, услышал льющийся из открытого окна, с окрестных холмов, оглушительный треск цикад; от неожиданности он даже приостановился, но тут заметил в своей постели дрожащую в ночной сорочке Мод Мериваль с растрепанными волосами и испуганными, как у маленькой девочки, глазами. К величайшему своему удивлению, Константин, ни секунды не думавший о ней, страшно обрадовался.
– Деточка моя, – спросил он весело, – что это ты тут делаешь?
И, сам того не замечая, прежде чем подойти к кровати, запер дверь на ключ. Нет, ему решительно везет. Одна женщина, самая желанная во всем свободном мире, будет принадлежать ему завтра; другая, самая желанная во всем нацистском мире, будет принадлежать ему через миг. Ему – внуку прусского юнкера! И этих двух женщин разделяли какие-нибудь пятьдесят метров, что, к великому стыду Константина, лишь еще больше возбуждало его. Он быстро пересек комнату, сел в ногах кровати и нежно взглянул на Мод; потом обнял ее. Каждый раз его удивляло, как он может спать с этой маленькой блондиночкой, о которой почти не думал, которую почти не желал. И каждый раз его удивлял собственный пыл; он не догадывался о том, что еда и многие часы, проведенные им в беготне на свежем воздухе, придают ему силы, Константин с давних пор привык объяснять свои редкие печали физическими причинами, а счастливые события – только психологическими.
– Ах ты моя птичка! – сказал он, ласково целуя Мод в щеку. – Я тебя обожаю! Так что же ты здесь делаешь?
И он начал целовать эти белокурые волосы, этот тоненький носик, эту маленькую грудь с острым чувством жалости и нежности, со смутным, поднимающимся желанием.
– Я пробовала… но я не в силах жить без тебя! – простонала Мод ему в плечо. – Нет, больше не в силах! Ах, и смогу ли когда-нибудь? Как ты думаешь, Константин?
– Ой, не надо! – пробормотал тот. – Не надо, не говори со мной больше в вопросительной форме. Хватит с нас, деточка, – «Скрипки судьбы» уже отсняты, теперь ты – Клелия Конти.
– Ты прав, – ответила Мод серьезно. – Кстати, твой Фабрицио – настоящий олух! – добавила она перед тем, как вернуться к прежней теме. – Нет, серьезно, Константин, я пробовала соблюдать наш уговор, но как я могу?! То есть я не могу.
Ясно было, что, возьми Мод на себя руководство их любовными отношениями, эти последние очень быстро набрали бы скорость торнадо. Но приезд Ванды и страстная, пламенная, безответная любовь к ней, о которой Константин неустанно твердил Мод, послужили спасительным тормозом для романа с последней. В день появления Ванды Мод проявила столько истинной деликатности, достоинства и душевного благородства, что Константин был в равной мере и ошарашен и восхищен ею.
– Нет, – заявила она тогда с пылом, тем более неожиданным, что он ни о чем не просил ее, – нет, Константин! Когда ты будешь свободен – если тебе удастся освободиться, – я вечно буду рядом с тобой как любовница, если Бог того захочет, или как подруга – вечно!
Она все-таки провела с ним тогда ночь – ночь, которая должна была принести ему горестную бессонницу, а в конечном счете получилась весьма приятной. Константин, довольный приездом Ванды, разошелся и дал волю веселой похотливости, которой раньше Мод не замечала за ним – по крайней мере, не в такой степени. Так что если Мод и плакала в ту ночь, то только от смеха да еще – как она утверждала – от наслаждения. Больше между ними ничего не было, если не считать мимолетных объятий в амбаре несколькими днями позже и взглядов – у Константина весьма целомудренных, а у Мод – умоляющих… разумеется, когда она сама того хотела…
Вопреки видимости и несмотря на то, что ставни темных окон дома были закрыты или распахнуты, никто из его обитателей еще не спал.
В комнате, некогда принадлежавшей первому мужу Бубу Браганс, ныне покойному владельцу этого жилища, нервно ходил взад-вперед капитан фон Киршен, полностью одетый.
Авансы, сделанные Бубу Браганс капитану в коридоре, когда она провожала гостя в его спальню, были более чем недвусмысленны. Киршен не отважился раздеться и теперь, пытаясь избежать предстоящей и, как он понимал, решительной атаки, лихорадочно изыскивал – и не находил – подходящих аргументов для защиты. Однако паниковал он зря. Лежа в спокойном одиночестве в своей постели, Бубу Браганс благоговейно поедала шоколадные конфеты, каким-то чудом обнаруженные днем в ночном столике мужа – человека, у которого хватило хорошего вкуса на то, чтобы любить шоколад и спрятать коробочку конфет в ящик еще до войны. Капитан фон Киршен был целиком и полностью забыт.
Чуть дальше по коридору в своих спальнях также бодрствовали двое актеров, исполнявших мужские роли, – Фабрицио и Моски. Первый, юный Люсьен Марра, ощупывал перед зеркалом прыщ, который грозил перерасти в фурункул; прыщ уже побагровел и горел огнем; Люсьен впился глазами в свое отражение, хотя для молодого человека его репутации и профессии не отличался особым нарциссизмом. Что же до графа Моски, иначе говоря, Людвига Ленца, то он в сотый раз перечитывал немецкую газету, привезенную из Драгиньяна: из нее следовало, что Гамбург бомбят днем и ночью, а у Людвига Ленца был там дом, жена и двое сыновей, слишком молодых для армии, но, увы, вполне взрослых для того, чтобы погибнуть под бомбами. Людвиг Ленц тоже без устали шагал по комнате; сейчас в нем не осталось ровно ничего от благородного графа Моски, да и от красавца Людвига Ленца: это был просто пятидесятилетний мужчина со слезами на глазах, которого вряд ли признали бы его былые поклонницы.
И наконец, еще дальше, чуть ли не в самом конце дома, неутомимый Попеску записывал в тетрадку, в свой тщательно ведущийся дневник: «Сегодня Роман Вилленберг, ассистент по подбору натуры, заменил Люсьена Марра в конных эпизодах. Константин фон Мекк как будто открещивается от родства с ним. Позвонил в вермахт Драгиньяна, чтобы известить их. Беседовал с весьма любезным капитаном по имени Штайнхауэр. Он обещал передать эту подробность – может быть, важную, а может быть, и нет – генералу Бремену, которого я еще не имею чести знать. Поглядим, что будет дальше. Да хранит нас Господь, и да окончится война!»
А еще чуть дальше находилась спальня Романо. Там жалюзи тоже были подняты, окна открыты, а дверь крепко заперта на ключ.
В четыре часа утра Константин учтиво сопроводил Мод до дверей ее спальни – вполне ублаготворенную или притворяющуюся таковой; впрочем, истина его ничуть не интересовала, поскольку чувственность Мод явно уступала ее воображению…
Через два часа ему нужно было вставать, так что времени для сна оставалось не то слишком мало, не то слишком много; поэтому, пройдя через салон, где столы и стулья в полумраке походили на опрокинутые статуи или тотемы, Константин вышел на террасу. Еле теплящаяся заря еще не разогнала ночные сумерки. Стоя в халате у перил, Константин медленно, с наслаждением вдыхал знакомый, напоенный самыми разнообразными ароматами запах влажной земли, озябшей от утренней росы; в порыве охватившего его счастья он вдруг нагнулся и прильнул губами к уже потеплевшей каменной плите террасы. «Спасибо тебе, камень, и спасибо тебе, земля; спасибо вам, деревья и небо, спасибо тебе, жизнь!» – промолвил он тихо. Склоненный к полу, укрытый тенями, падающими на террасу, он был не сразу замечен человеком, который чуть поодаль перелез через низенькую садовую ограду и прокрался по аллее к дому, где и столкнулся с Константином, как раз когда тот выпрямлялся: оба от неожиданности отпрянули назад, встали в боевую стойку… И тут узнали друг друга.
– Что ты здесь делаешь в такое время? – воскликнул Константин, позабыв о людях, еще крепко спавших в доме.
Романо не ответил; вид у него был измученный, лицо бледное даже в полумраке, дыхание хриплое, точно у загнанного зверя; Константин, сам того не заметив, схватил его за плечо. Откуда он возвращался, этот парень? В их захолустье не приходилось рассчитывать ни на галантные приключения, ни на иную добычу. И к тому же почему он шел пешком?
– Так, гулял, – вполголоса сказал наконец Романо, – никак не мог заснуть, вот и решил подышать воздухом.
– И поэтому у тебя руки и ноги ободраны в кровь, а волосы стоят торчком? – с улыбкой спросил Константин. – Только не уверяй меня, что в округе нашлась красивая пастушка, – я их уже разглядел, все они стары, безобразны и беззубы.
– Нет, – ответил Романо уже более непринужденно, – конечно, нет. И потом, если бы мне захотелось этого, то тут, в доме, для мужчины всего найдется с лихвой, верно?
– Кого ты имеешь в виду? – Константин все еще смеялся, но уже нехотя: его захлестнула волна любви, нежности, испуга – захлестнула и обволокла вместе с ним деревья, камни, террасу, небо и этого стоящего перед ним юношу, изнуренного, скрытного, похожего сейчас на подростка, каким он, конечно же, и был до того, как прошел через бури и ад войны.
– Романо, – сказал он, – будь осторожен, Романо! Скажи мне… – И он опять порывисто опустил руку ему на плечо – столь целомудренным, почти материнским и от того неловким жестом, что тут же остановился.
К его изумлению, Романо не вырывался, напротив, тесно прильнул к нему. Константин все так же непроизвольно обнял его правой рукой, а левой – доселе праздной и неуклюжей – стал гладить жесткий ежик волос, тонкую прямую шею мальчика. Долго стояли они так, прижавшись друг к другу, с закрытыми глазами, гладкая щека к щеке, где уже пробивалась щетина, – стояли, всем существом ощущая отсутствие желания, огромную усталость, огромное облегчение и, главное, бесспорную и взаимную убежденность в том, что их общая жизнь и началась и окончилась сейчас, в этот миг. Так по крайней мере подумал Константин, да, видимо, и Романо тоже, ибо у него вырвалось хриплое, лающее рыдание, и он, еще крепче прижавшись к своему другу, обхватил его обеими руками.
– Константин, – проговорил он, – Константин… да… я осторожен!
Заря уже заливала небо, и теперь они видели друг друга, различали черты лица, но не находили смешным это объятие в холодных рассветных ароматах: один из них недавно вышел из постели женщины, другой – из постели ночи, и каждый знал, что ни о чем не спросит другого. Они даже не осмеливались разомкнуть руки, боясь взглянуть друг другу в глаза.
– Романо, прошу тебя, будь осторожен, – повторил Константин. – Будь осторожен, ты же знаешь, что я не хочу… что я не перенесу…
– Не беспокойся, – ответил Романо, слегка повернув голову, так что его губы коснулись шеи Константина, и у того дрогнули веки. – Не беспокойся, – выдохнул он в эту знакомую и незнакомую ему кожу, – я не смог бы жить без тебя.
Отвернувшись друг от друга, они медленно разошлись и удалились каждый в свою сторону, исполненные удивления, покоя и странного удовлетворения. Константин фон Мекк никогда еще так близко не касался истинной любви. И Романо, конечно, тоже, но в его возрасте это было куда понятнее.
Глава 3
На следующий день, в два часа пополудни, Константин фон Мекк, отделившись от съемочной группы, быстро зашагал один по дороге, ведущей в овраг. Он закинул голову назад; деревья и облака в небе понеслись ему навстречу. Это бездонное, прекрасное небо, угрожающе равнодушное к его существованию, казалось ему таким же роскошным и незаслуженным даром, как нынешнее счастье: он любил и был любим…
А еще у него был Стендаль и «Пармская обитель»… Константин взглянул на часы – он шагал всего минут десять: за это время техники, конечно, не успели уложить рельсы для тревелинга[17], зато актеры наверняка уже изнервничались до предела… Константин остановился, прислонился к дереву и поглядел на свою ладонь: линия жизни была совсем короткой, и это его позабавило. Он пожал плечами и, насвистывая, повернул назад. Дойдя до луга, он подошел к фургону Ванды, стукнул в дверь и вошел. Еще с порога в лицо ему ударил запах сандала, который так остро напоминал Голливуд, покой, солнце и море: когда-нибудь они все трое поселятся там и он опять мало-помалу обретет счастье мирного бытия; его перестанут мучить кошмары, он больше не увидит падающих окровавленных и посиневших тел, забудет про Швоба и Вайля. Повернувшись, чтобы уйти, он заметил на столе распечатанную телеграмму: «Отец тяжело болен тчк боимся летального исхода тчк целую мама». Константин замер на месте: глазами он стал отыскивать Ванду, словно она могла спрятаться где-то здесь, словно горе спрятало ее от него, – ведь она наверняка в отчаянии. Константину довелось однажды провести пару недель в доме своего тестя и удить вместе с ним рыбу в Балтийском море: никогда в жизни он так отчаянно не скучал, и Ванда до сих пор со смехом вспоминает его выражение лица за столом, во время ужина с их шведскими друзьями; но он знал, что Ванда нежно любит отца.
Выйдя из фургона, Константин, к великому своему изумлению, услышал смех Ванды, тот низкий грудной смех, который возбуждал в равной мере и школьников и стариков, не говоря уж о зрелых мужчинах; смех этот никогда не слабел, не затихал, а прекращался внезапно. Он подошел поближе и обнаружил Ванду в компании Мод, Людвига Ленца и Люсьена Марра; они беспечно болтали, сидя в заботливо восстановленном старинном тильбюри, за которым бдительно следил неизменный Попеску. Все пятеро встретили его приветливыми веселыми взглядами.
– А, вот и ты! – сказала Ванда. – Ты бродил по лесам? В поисках вдохновения или пастушек?
– О нет, только не пастушек, – возразила Мод тоном любовницы, сидящей перед законной супругой, – на них он даже и не смотрит!
Это наивно-уверенное заявление вызвало добродушную, хотя и чуточку снисходительную улыбку Ванды Блессен – в эту минуту кинозвезды с головы до ног.
– Ну и слава богу, – сказала она, – не хватало еще искать пастушек, когда рядом с тобой такая прелестная женщина – это уж было бы настоящее хамство!
Мод поглядела на нее, разинув рот от изумления, потом смущенно завертелась и рассыпала пронзительный смешок, точно приняла слова Ванды за остроумную шутку.
– Ах, Ванда, да вы просто потешаетесь надо мной! Как будто Константина фон Мекка может интересовать дебютантка вроде меня – уверяю вас, он меня считает просто гусыней!
– Ну, это вполне возможно, – согласилась Ванда с легкой улыбочкой, извиняющей строгую проницательность ее супруга. – Ему всегда нравились перышки, особенно красивые перышки… Ты хотел поговорить со мной, Константин?
– Да, именно так! – ответил тот, безжалостно терзая свои усы. – Конечно, мне нужно с тобой поговорить. Пойдем-ка!
И, повернувшись, он широкими шагами устремился к фургону. Спотыкаясь в своем кринолине, но неизменно грациозная, Ванда последовала за ним, весьма довольная своей последней парфянской стрелой.
– Неужели это было так уж необходимо? – спросил, нахмурившись, Константин. – Бедняжка Мод…
– Бедняжка Мод просто очаровательна, – перебила его Ванда. – Но я не желаю, чтобы она разговаривала со мной тоном снисходительной жалости. Этого еще не хватало!
И она расхохоталась, отчего Константин помрачнел еще больше.
– Смеешься? – сказал он. – Не понимаю, как ты можешь веселиться – я только что был у тебя и нечаянно увидел телеграмму. Твой отец, твой бедный отец… это верно, что ему совсем плохо?
Ванда изумленно взглянула на него и легонько хлопнула себя по лбу.
– Ах, боже мой, и правда… эта телеграмма! Нет, милый, не беспокойся, это… это фальшивая телеграмма, это код.
– Код? – удивился Константин. – Какой еще код?
– Дело вот в чем, – начала Ванда, в свою очередь невольно приняв тот неискренний тон, который Константин тотчас распознал: она всегда говорила этим умильным и вместе с тем рассудительным голоском, когда лгала, – понимаешь, мой отец совершил одну биржевую операцию одновременно со мной, и, поскольку сейчас из страны в страну передают только очень важные телеграммы, мы с ним условились, что «тяжелая болезнь» будет означать успех, вот и все! Теперь я богата, – добавила она, изобразив удовлетворение – столь неискреннее, что любая дебютанточка на сцене театра сгорела бы от стыда от подобной фальши.
– С каких это пор ты играешь на бирже? – с недоверчивой ухмылкой осведомился Константин. – И потом, хочу тебе напомнить, что мы воюем, и биржа сейчас не действует, – бросил он злорадно.
– А в Швеции действует, – бесстыдно возразила Ванда. – Хоть и частично, но действует. Ну, короче говоря, я хорошо заработала, вот и все. Надеюсь, что ты не станешь меня в этом упрекать? – враждебно спросила она и, увернувшись от руки, которую озадаченный Константин положил было ей на плечо, отошла прочь.