– Ничем. – Она вешает маску на место. Слышит, как скрипит подставка для обуви, как деревянные вешалки, качаясь, постукивают друг о друга. Потом – его шаги в прихожей. Она садится на диван, рывком придвигает к себе газету, лежащую на столе.
Он входит в комнату.
– Ты с кем-то говорила? – Он оглядывает комнату, швыряет портфель на пол возле дивана и снова спрашивает: – Чем занимаешься?
Виктория скрещивает руки и смотрит на него. Она знает, что это лишает его душевного равновесия. Она с наслаждением видит, как в нем нарастает паника, с какой нервозностью он постукивает по подлокотникам кресла, ерзает и не может вымолвить ни слова.
Но через некоторое время ее охватывает тревога. Она замечает, что его дыхание участилось. Его лицо как будто сдается. Оно теряет цвет, скукоживается.
– Что нам делать с тобой, Виктория? – обескураженно говорит он и прячет лицо в ладони. – Если психолог не приведет тебя в порядок в ближайшее время, я не знаю, что предпринять, – вздыхает он.
Она не отвечает.
Она видит, что Солес стоит и молча смотрит на них.
Они похожи друг на друга – она и Солес.
– Спустись, пожалуйста, и затопи баню, – решительно говорит он и поднимается. – Мама уже на кухне, так что скоро будем ужинать.
Должно же быть какое-то спасение, думает Виктория. Рука, которая протянется из ниоткуда, схватит ее и выдернет из этого дома, или ноги станут достаточно сильными, чтобы унести ее далеко отсюда. Но она забыла, как это – уходить, забыла, как у людей появляется цель.
После ужина она слышит, как мать шумно возится на кухне. Вечно подметать мусор, вытирать пыль и заниматься делами, которые никогда никуда не приведут. Сколько ни убирай, кухня всегда выглядит одинаково.
Виктория знает, что все это – нечто вроде пузыря безопасности, куда мать может вползти, чтобы не видеть того, что происходит рядом с ней, и особенно громко гремит кастрюлями, когда Бенгт дома.
Она спускается по лестнице в подвал, видит, что матери снова не удалось вычистить щели в ступеньках, где так и осталась хвоя от новогодней елки.
Бенгт срубил эту елку в заповеднике Накки. Он тогда сказал, что это идиотизм – устраивать природный заповедник так близко к большому городу. Это имеет обратный эффект, тормозит развитие инфраструктуры и застройку района. Только тянет на себя деньги и стоит на пути у общества с высокой деловой активностью.
И елка стояла здесь все Рождество в знак протеста.
Виктория спускается в баню, раздевается и ждет его.
Снаружи – февраль и ледяной холод, но здесь, в бане, температура подбирается к девяноста градусам. Новый банный котел весьма эффективен – Бенгт хвастался, что подключил его к электросети в обход правил. У него нашелся какой-то приятель в электрической компании, который подсказал ему, что нужно сделать. Бенгт потом с гордостью объяснял ей, как обманул коммунистов, которые не понимают, что электроиндустрия должна быть передана в частные руки.
А также медицина и общественный транспорт.
Однако его гениальная идея пованивала.
Перед баней тянулась сточная труба из кухни. Труба спускалась в подвал, и жар от нового котла усиливал запах отбросов.
Воняло луком, объедками, кровяными хлебцами, говядиной, свеклой и прокисшими сливками – все смешивалось с запахом, напоминавшим бензин.
Наконец он спускается к ней. У него печальный вид. На другом конце трубы мать моет посуду, а тут он снимает с себя полотенце.
Она открывает глаза: она стоит в гостиной, ее тело обернуто полотенцем. Она понимает, что это снова произошло.
Она выпала из времени. Промежность болезненно натерта, руки затекли. Она благодарна, что ей удалось отключиться на несколько минут или часов.
Солес – на своем месте, на стене гостиной, и Виктория в одиночестве поднимается к себе. Садится на кровать, сбрасывает полотенце на пол и скрючивается на кровати.
Лежа на боку на прохладной простыне, она смотрит в окно. От февральской стужи стекла едва не трескаются; она слышит, как стекло жалуется в жестких объятиях минус пятнадцати.
Разделенное на шесть частей венецианское окно. Шесть картин в рамочках, где сменяются времена года с тех пор, как она вернулась домой. В двух верхних она видит верхушки растущих перед домом деревьев, в средних – соседский дом, стволы деревьев и цепи ее старых качелей. В нижних рамках видны белые сугробы и красное пластмассовое сиденье качелей, которое ветер мотает взад-вперед.
Осенью там была пожухлая трава и листья, которые умерли и опали. А с середины ноября все засыпал снег, который каждый день выглядел по-разному.
Только качели не меняются. Висят на своих цепях за шестью рамками венецианского окна – решетки, покрытой кристалликами льда.
Улица Гласбруксгренд
Осень простерлась над заливом Сальтшён, завернула Стокгольм в одеяло тяжелой прохладной сырости.
С Гласбруксгатан до Катаринабергет вверху и до самого Мосебакке внизу едва можно сквозь дождь разглядеть остров Шеппсхольмен. Кастелльхольмен, лежащий подальше, скрыт серым туманом.
Самое начало седьмого.
Она постояла под уличным фонарем, вынула из кармана листок и еще раз проверила адрес.
Да, верно. Оставалось только подождать.
Она знала, что он заканчивает около шести и приходит домой через четверть часа.
Конечно, могло статься, что его задержит какое-нибудь дело, но она никуда не торопится. Она ждала так долго, что часом больше или часом меньше – не играет никакой роли.
А что, если он не пустит ее в квартиру? Весь ее план построен на том, что он пригласит ее войти. Она выругала себя за то, что не продумала альтернативный план.
Снова пошел дождь. Она поплотнее натянула капюшон своего кобальтово-синего плаща и потопала ногами, чтобы согреться. От волнения забурчало в животе.
А вдруг ей понадобится в туалет? Здесь нет ни кафе, ни чего-то похожего. Не считая нескольких стоящих на обочине машин, улица была пуста.
В третий раз мысленно пройдясь по своему плану и отчетливо представив свои действия, она увидела, как перед ней притормаживает черная машина. Стекла были тонированные, но сквозь ветровое окно она разглядела, что в машине мужчина, один. Автомобиль притормозил перед ней, дал задний ход и въехал на свободное парковочное место. Через полминуты передняя дверца открылась, и водитель вышел.
Пер-Ула Сильверберг, она его сразу узнала. Он посмотрел на нее, остановился и, чтобы лучше видеть, приставил ладонь к глазам козырьком.
Все ее опасения оказались беспочвенными. Он улыбнулся ей.
Улыбка Пера-Улы вызвала к жизни одно воспоминание. Большой дом в Копенгагене, ферма в Ютландии, забой свиней. Вонь аммиака. Как крепко он обхватывал большой нож, показывая ей, как делать косой разрез и добираться до сердца.
– Давно не виделись! – Он подошел и крепко, сердечно обнял ее. – Ты здесь случайно или приходила поговорить с Шарлоттой?
Будут ли слова что-то значить? Она склонялась к мысли, что нет. Он никак не сможет проверить правдивость ее ответов.
– Случайно, случайно. – Она посмотрела ему в глаза. – Была поблизости и вспомнила – Шарлотта рассказывала, что вы переехали сюда. Ну и я решила: буду проходить – посмотрю, дома ли вы.
– Вот это чертовски правильно! – Он рассмеялся, взял ее под руку и повел по улице. – К сожалению, Шарлотта появится только часа через два, но ты зайди на чашку кофе.
Он ведь сейчас председатель правления большой инвестиционной компании, а такие люди привыкают, что им подчиняются, и отвыкают от того, чтобы их слова ставили под сомнение. У нее не было причин не последовать за ним, а приглашение упрощало ее задачу. Иначе ей самой пришлось бы предложить выпить кофе.
– Ну, мне не надо быть где-то к определенному времени, так что почему бы и нет.
От его движений, от запаха его лосьона после бритья ее замутило.
В ней запузырилась тошнота. Первым делом надо будет попроситься в туалет.
Он ввел код, придержал ей дверь и стал следом за ней подниматься по лестнице.
Квартира оказалась огромной. Она насчитала семь комнат, потом он провел ее в гостиную, со вкусом обставленную светлой сдержанной мебелью – весьма по-скандинавски.
Из двух больших окон открывался вид на весь Стокгольм, а на просторном балконе, справа, могли бы разместиться человек пятнадцать, не меньше.
– Прости, но мне бы в туалет, – сказала она.
– Не извиняйся. В прихожей, направо. – Он показал. – Кофе? Или лучше что-нибудь другое? Может, вина?
– Бокал вина – это хорошо. – Она уже шла к туалету. – Но только если ты сам будешь.
– Разумеется. Тогда я принесу.
Она вошла в туалет, чувствуя, как бьется пульс. Посмотрелась в зеркало над раковиной – на лбу выступил пот.
Села на унитаз, закрыла глаза. Нахлынули воспоминания. Она увидела улыбающееся лицо Пера-Улы, но не приятную улыбку бизнесмена, которую он только что демонстрировал ей, а ту – холодную, пустую.
Вспомнила, как она вместе с мужчинами на ферме мыла свиные кишки, которые потом перемалывали на кровяную колбасу, колбасу мясную или печеночную. Вспомнила, как он с равнодушной улыбкой показывал ей, как варить холодец из свиной головы.
Моя руки, она услышала, как в комнате что-то позванивает.
Гигиена – альфа и омега в деле убоя скота. Она заучила наизусть все, с чем соприкоснулась. Потом она сотрет все отпечатки пальцев.
Пер-Ула стоял посреди гостиной и, кивая, что-то бубнил в прижатый к уху телефон. Она подошла к большим, написанным маслом картинам и притворилась, что поглощена их разглядыванием, одновременно прислушиваясь к его словам.
Если ему звонит Шарлотта, все пойдет к чертям.
Но, к своему облегчению, она скоро поняла, что это какой-то деловой знакомый и что звонок касается работы.
Единственное, что ее обеспокоило, – его слова о том, что у него гости, и обещание перезвонить вечером, попозже.
Он сунул телефон в карман, разлил вино и протянул ей бокал.
– А теперь рассказывай, зачем ты приехала сюда и где ты жила все эти годы.
Она подняла бокал, поводила носом над краем, сделала глубокий вдох. Шардоне.
Мужчина, которого она ненавидела, наблюдал за ней. Она отпила немного вина и пристально посмотрела ему в глаза. Шумно хлебнула, чтобы жидкость смешалась с кислородом – тогда вкус проявится ярче.
– Полагаю, есть причина, по которой ты разыскала нас столько лет спустя, – сказал мужчина, который сделал ей больно.
Она ощутила букет вина целиком. Пряные фрукты вроде дыни, персика, абрикоса и цитрусовых. Угадала некоторую маслянистость.
Она медленно, с наслаждением проглотила.
– С чего мне начать?
Снизу вверх, наискось, вправо, подумала она.
Улица Гласбруксгренд
Звонок в полицейский участок Кунгсхольмена поступил без нескольких минут девять.
Какая-то женщина прокричала, что только что вернулась домой и обнаружила своего мужа мертвым.
По словам дежурного офицера, принявшего звонок, женщина между приступами рыданий употребила выражение «зарезали, как свинью», пытаясь пояснить увиденное ею.
Когда раздался звонок, Йенс Хуртиг уже направлялся домой, но так как планов на вечер у него не было, он решил, что неплохо бы добыть себе компанию.
Две недели в какой-нибудь теплой стране пришлись бы как нельзя более кстати, и он решил взять отпуск, когда погода станет совсем невыносимой.
Мягкие стокгольмские зимы никоим образом не напоминали снежный ад его прошедшего в Квиккйокке детства, но каждый божий год выпадали несколько недель, когда находиться в королевской столице было практически невозможно.
Пытаясь описать родителям, никогда не бывавшим южнее Будена, климат Стокгольма, Хуртиг сказал коротко: «Погода – не пойми что».
Это не зима, но и не другое время года.
И оно отвратительно. Холод, дожди и, как лук на лососе, высекающий слезы ветер с Балтийского моря.
Плюсовая температура ощущалась как минус пять.
Это из-за влажности. Проклятая вода.
Единственный город в мире, где погода зимой хуже, чем в Стокгольме, – это, наверное, Санкт-Петербург, возведенный на болотах по ту сторону Балтики, на далеком берегу Финского залива. Первыми здесь начали строить город шведы, потом пришли русские. Такие же мазохисты, как шведы.
Неприятностями тоже можно наслаждаться.
Транспорт на Центральном мосту, как всегда, стоял неподвижно, и Хуртигу пришлось включить сирену, чтобы двигаться вперед, но как доброжелательные водители ни пытались пропустить его, они попросту не могли дать ему место.
Лавируя между рядами, он доехал до съезда на Стадс горден, где свернул налево и поднялся по Катаринавэген. Здесь машин было мало, и он вдавил педаль газа в пол.
Проезжая мимо Ла-Мано, памятника шведам, павшим в Испании во время гражданской войны, он разогнался до ста сорока километров в час.
Хуртиг наслаждался быстрой ездой. Считал ее одной из привилегий своей работы.
Из-за непрекращающегося дождя дорожное полотно стало скользким. Возле площади Черхувсплан машину повело в аквапланирование, и он едва не потерял контроль. Хуртиг выжал сцепление и, когда почувствовал, что шины снова надежно трутся об асфальт, свернул на Черхувсгатан. Там, как и на Нюторгсгатан, было одностороннее движение, но тут уж ничего не поделаешь, и он понадеялся, что навстречу никто не поедет.
Хуртиг припарковался у входной двери, где уже стояли две патрульные машины с включенными мигалками.
В дверях он наткнулся на незнакомого коллегу. Тот комкал в руках шапку, а лицо у него было белое как мел. Белое с отливом в зелень. Хуртиг посторонился, чтобы коллега успел выскочить из подъезда, прежде чем его вырвет. На полпути к квартире Хуртиг услышал, как тот рыгает на улице.
Бедняга, подумал Хуртиг. В первый раз всем бывает хреново. Да и вообще – это каждый раз бывает хреново. Невозможно привыкнуть. Можно отупеть, но это отнюдь не означает, что ты вырос как полицейский. Даже если тебе стало легче справляться с такими заданиями.
Из-за привыкания жаргон может звучать для постороннего бесчувственной насмешкой. Но он же помогает абстрагироваться.
Когда Йенс шагнул в квартиру, то порадовался своему привыканию.
Через десять минут он понял, что придется позвонить Жанетт Чильберг и попросить помощи. И когда Жанетт спросила, что произошло, он описал увиденное как наихеровейшее из всей той херни, что ему случалось видеть за всю свою херовую карьеру.
Гамла Эншеде
Милый Юхан, думала она. Мир не должен рухнуть из-за того, что мы, взрослые, ведем себя плохо.
Все наладится, вот увидишь.
– Прости. Никто не думал, что все так получится… – Она наклонилась и поцеловала его в щеку. – И знай: я никогда не предам тебя. Я здесь, с тобой, и Оке тоже всегда тебя поддержит, обещаю.
Насчет последнего она была не вполне уверена, но в глубине души не верила, что Оке бросит Юхана. Просто не сможет.
Она осторожно встала с кровати сына и, прежде чем закрыть дверь, обернулась и посмотрела на него.
Юхан уже спал. Жанетт все еще размышляла, как с ним быть, когда зазвонил телефон.
Жанетт сняла трубку. Это, к ее разочарованию, оказался Хуртиг. Какой-то миг она надеялась, что звонит София.
– Так, что случилось? Скажи, что это важно, иначе я…
– Да, это важно, – тут же перебил Хуртиг.
Он замолчал. Фоном Жанетт слышала возбужденные голоса. Если верить Хуртигу, Жанетт не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в город.
То, что видел Хуртиг, сотворил нелюдь.
– Какой-то больной ударил человека ножом раз сто, не меньше, разделал, как тушу, а потом взял малярный ролик и покрасил всю квартиру!
Проклятье, подумала Жанетт. Только не сейчас.
– Я приеду, как только смогу. Дай мне двадцать минут.
Ну и я снова бросаю Юхана.
Она положила трубку и написала Юхану короткую записку на случай, если он проснется. На мальчика иногда находил страх темноты, и Жанетт включила весь свет в доме, а потом села в машину и поехала назад, в Сёдермальм.
Меньше всего ей сейчас нужна расчлененка. Первым делом надо думать о Юхане. И к тому же это закрытое расследование…
Карл Лундстрём и Вигго Дюрер.
И не в последнюю очередь – Виктория Бергман. Внезапная заминка с судом первой инстанции Накки.
Дождь перестал, но везде были большие лужи, и Жанетт не решилась ехать быстро, боясь аквапланирования. Похолодало. Термометр на Хаммарбюверкен показывал одиннадцать градусов.
Деревья в Колерапаркене изнемогали от красок осени. Жанетт взглянула на город с моста Юханнесхувсбрун. Стокгольм был фантастически прекрасен.
Эдсвикен
– Еще кофе? – Аннет Лундстрём закашлялась и чуть не пролила кофе.
– Да, спасибо.
Аннет села и налила чашку.
– Что вы думаете?
– Не знаю…
София посмотрела другие рисунки. На одном была компания, состоящая из трех мужчин, девочки, лежащей на кровати, и еще одной отвернувшейся в сторону фигуры. Второй был более абстрактный, сложнее для толкования, но и на нем присутствовали две фигуры. Посреди рисунка помещалась безглазая фигура, окруженная хаосом лиц, а в нижнем левом углу еще одна фигура была готова исчезнуть с рисунка. Видна только половина тела, лица нет.
София сравнила этот рисунок с первым. Та же безглазая фигура выглядывала из окна в сцене в саду. Большая собака, мужчина позади дерева. U1660?
– Что именно вам непонятно в рисунках? – спросила София над чашкой кофе.
Аннет Лундстрём неуверенно улыбнулась:
– Вот эта фигура без глаз. Я показывала рисунки Линнее, говорила, что она забыла нарисовать глаза, но она только сказала, что так должно быть. Подозреваю, что это ее автопортрет, что эта фигура – она сама. Но я не понимаю, что она хотела этим сказать. Что-то же эти фигуры должны обозначать. Не знаю… может, это ее способ сообщить, что она не хочет знать, что произошло.