Когда я был чуть младше, очень иметь хотел синтезатор - очень хотел делать "крутую музыку"; я думал: будь у меня такой аппарат - я кем-то стану, я что-то сыграю. Вот и у меня появилось и то, и это. Результат известен - второй Жан-Мишель Жарр из меня почему-то не получился.
Потом я хотел стать хиппи, потом - толкинистом... (лифт идет в депо со всеми остановками).
Что теперь? Меня предали мои собственные иллюзии. Возможно, те люди, которые меня окружали, вовсе не были должны играть со мной во все мои "дурацкие игры".
Игры?
Словно в моем механизме - что-то сломалось.
Там, внутри, я вполне ясно осознаю, что являюсь оппозицией - всему, что меня окружает. Какой-то пассивной оппозицией.
Оказался одинок среди неодиноких людей.
Но я выслушивал их бредни про себя, странного. Мне приходилось соглашаться и принимать многозначительные позы. Про шутов? да ради бога! Про бездну? - пожалуйста! Про боль? - лучше не бывает!
Я искал понимания, но не нашел. Они умели понимать только то, что хотели понимать. Мне пришлось стать тем, кем я должен был быть в их глазах, а они меня предали.
Они оставили мне прошлое людей, которым нет до меня никакого дела. Тогда, давно, я злился: ах, вы не хотите со мной играть - вот вам! "Вы не хотели видеть меня добрым..."
Тогда - начался тотальный стеб.
И однажды я осознал: переделывать ничего не надо, надо - разрушать. Медленно увеличивая объемы энтропии в этом мире.
В детстве я очень не любил стричься, как-то раз, после очередного мучения у парикмахера, когда мои родные и близкие обступили меня, восторгаясь новой прической, я разразился гомерическим хохотом, а моя тетя сказала: когда мужчина хочет плакать - он смеется. Но... я даже уже и не смеюсь. И так, и так - невыносимо.
Мне отказали в доброте. В том, что я раздарил всем, в том, что я себе почти не оставил.
Иногда я кажусь глупым и добрым? Или хитрым и злым? Скорей второе, чем первое. Что мне ещё кому подарить? Хоть бы кто спасибо сказал или подарил что в ответ. Такого как правило не происходит. Почему, когда другие делают подарки - им отвечают тем же? Хочу понять, но не могу - очень уж сложно понимать непонимание. Но радуясь, но раздавая себя им...
Это как у Наумова.
Лезвие язвило, но везло,
Стараясь не разбередить
Наши юные раны,
А мы-то и рады, что все впереди!
В пику пикам неслись напролом,
Совершенно забыв, что у нас
Ахиллесова пятка в груди...
И нам ещё не отбелилась кровь на стенах,
И не отблевались дырки в венах
Это был великий белый блеф.
Лезвие буянит:
Хочешь мир с изнанки?
Дай стоянку в кубитальной ямке
Лесбиянкам вене и игле!
И в петле
Повиснув, ты так до конца и не понял,
Реальность ль все это или крейза:
Ты был первым, кто не помнил дороги назад
Да на кой она хер тебе, эта дорога назад?
Дорога назад...
...Думаете, я поверю вам
После стольких лет лжи?!
Вся моя жизнь
В этой дороге назад,
Вся моя жизнь...
Скоро двадцать семь. Дурацкий возраст.
Кажется, наконец-то я понял, что совсем не умею жить. А ещё собрался кого-то убивать! Возможно ль?
У меня украли мои сказки и съели их в говнище, - даже и не зная - как, что, зачем - они уничтожили их. Кто станет разбираться в такой ерунде! Теперь, когда уже не осталось почти ничего, я имею полное моральное право предъявить "счет"... мерзко, правда?
Но гнев делает человека слабым, а жажда мести - ослепляет. И это, должно быть, хорошо. Вероятно, кому-то очень повезло, что я - именно такой, слабый. Ведь мы все прекрасно понимаем, что я никого не буду убивать, хочу - но не буду. Вероятно, это мне где-то там зачтется.
Пошлость.
Наверно, меня все-таки изрядно достали расклады типа: "эстетика выше этики".
Или я взаправду взрослею? Я почти перестал ходить на тусовки - я понял - там все как-то формально - как в Америке: ну как дела? - о-кей! И не дай бог вы начнете рассказывать, какие у вас дела - этого никто никогда не ждет.
Люди бегут от реальности. Господи! какая во всем этом дикая страшная ложь! Они придумывают себе несуществующие чувства нереальных людей, - они мне все больше и больше напоминают глупых гномов из "Последней битвы" Клайва Льюиса.
Нереальность + Реальность
пошлость.
Хороша формулировочка, не так ли? Но несоответствие формы и содержания ведет к разрушению и того, и другого.
А они так живут. Любят, страдают, читают книги и все время что-то придумывают... очень смешно. Теперь я сам себе напоминаю Кавалерова. Или даже Ивана Бабичева. И завидую.
Скоро ещё одно лето. Какой-то кошмар.
Устал ужасно. Придумываю себе все новые и новые задания, решаю формулы: "хорошо темперированная" жизнь! - а по сути - кручусь как белка в колесе - какое-то несносное мельтешение - в никуда.
И остановиться нельзя. Все обрушится.
Очень боюсь сойти с ума.
К сожалению, это небезосновательный страх, - у нас в семье уже было несколько сумасшедших - моя бабушка умерла в "пятнашке".
Страшно. А если ко всему этому добавить ещё и то, что я не св.Франциск и есть из одной тарелки с прокаженными я не желаю, - сойти с ума - это фи! - какая гадость!
Я устал от безумцев и психов - сам-то я не такой. Я устал от "безумцев", одной рукой которые вертят всяческие фокусы, а другой - гребут лопатой деньги, престиж и прочее... Они мне омерзительны, потому что я завидую им.
Увы, - то, что для многих является лишь частью жизни (музыка, литература, смешные магические опыты, что-то ещё в таком же духе) - для меня - это вся жизнь: ничего иного у меня нет.
Похоже на паранойю? А кто может представить себе Сарумана, работающего где-то инженером или клерком? Я не могу. и не представляю. Эльфа-семьянина? Вадага с пейджером? - нет не могу. Ни вадага, ни пейджера - умирает сразу все.
Единорог не может выйти замуж!
Выходят. Отнимая у меня частички жизни. Не моей - просто: жизни.
Какие-то дикие сексуальные расклады, какие-то обиды и наезды, какие-то постоянные выяснение отношений - кто-то что-то скрывает - какие-то тайны... как вы так все живете? Я бы так не смог.
У меня есть лишь вещи. Их мало, но они у меня есть.
Мои вещи легко живут со мной. Вещи не раскрывают себя. Я - мумия замурован в свои вещи. Я подверг себя бессознательному самомумифицированию. Как и зачем я это сделал, - не знаю.
Grand control to major Tom...
Grand control to major Tom...
Grand control to major Tom...
Глава 9.
"Pоман в стихах - 3" (albedo)
/май 1997 г./
Итак, в механизме что-то сломалось. Устал. Сейчас вышел на улицу страшно осознавать, что: вот солнце, и яркое небо, и - ослепительные облака. И это все словно уже не для меня. Я очень хочу порадоваться и весне, и небу, и людям... Нет, - не могу. Словно: не для кого радоваться.
Но я должен быть там.
На сцене.
Туда, к вам, к живым, к неправильным, скучным, страшным. На ваш безумный праздник.
Но как?
Что я бы мог изменить? Я отдал вам все, что мог - все свои силы, - так откуда же мне брать "новые"? Разве кто мне сказал: пойдем со мной? Разве кто захотел показать мне бесконечно прекрасный свой мир и - подарить мне его часть? Разве кто смог быть собой - для меня?
То, что было - теперь не в счет: люди с их сказками и тайнами растворились в кислоте времени. А я не могу вечно играть на "своей стороне", - с каждым разом этой стороны становится все меньше и меньше. Мне уже почти нечего отдавать. Я раздал жизнь, любовь, стихи, песни - у меня почти ничего не осталось - только слепки с того, чем я когда-то владел. Наверно, я уже разучился делать подарки - постепенно повторяясь - дарю разным людям одно и тоже. А что делать? Приходится. Иначе совсем никому не буду нужен. Люди - корыстны. Чуть стыдно в этом признаваться, но ведь и я достаточно корыстен. Я это пытаюсь скрывать (и опять же - как-то в последнее время плохо получается) - скрывать, потому что иначе я совсем отвращу от себя тех немногих людей, кто ещё меня терпит.
Но ничто и никогда уже меня не свяжет с Веpоникой, - я знаю. Опять очень смешно.
Каким счастливцем был Вертер! Он умирал и ему было (хотя бы) с кем прощаться, он мог прийти к ней и, улыбаясь, говорить всякие глупости - не о любви, нет - просто так.
Если я не смогу повернуть время вспять, то жить сейчас - не имеет никакого смысла.
Но я не могу и не хочу умирать.
"Весь мир идет на меня войной..."
Они, должно быть, считают, что я играю в игрушки. Я с ужасом жду окончания игры. Я бы писал доносы или шпионил - такие же игры, не лучше, не хуже. Я "играю" лишь в то, что мне подарено. Подарите мне политику поиграю и в политику. Подарите деньги - поиграю в деньги. Или в любовь.
Но люди в массе своей - скупы и жадны. Они не умеют совершать бескорыстные глупости. Жаль; им бы у меня поучиться.
Я расстроен.
Боюсь, что опять на долгое время брошу что-либо записывать. Стимула нет. Если меня не читают - не могу даже ничего придумывать. Очень сложно дарить цветы запертой двери... У-у-у, слишком много навек заколоченных дверей было когда-то увито моими экибанами. Лет десять назад я мог себе позволить писать просто так - вся жизнь была впереди - я писал ва-банк, в долг, для доброго и сытого будущего. Но - вот будущее, вот последние взятки - пора открываться, нехрен уж совать карты в карман, думая, что: потом пригодиться, - эдак можно весь вечер просидеть в темном углу с дюжиной козырных тузов... Чем я, собственно, и занимаюсь. Нет, занимался - нет у меня теперь такого времени - что-то прятать и от чего-то прятаться. Я очень тороплюсь. Оказывается, время сильнее меня. Поэтому теперь многие дела делаются наспех.
"Однажды и навсегда", "завтра - значит - никогда", - вот единственное, с чем живу, словно рассказываю сам себе сны, красивые, но, кажется, очень бесполезные, сны.
Но: "Никто не размышляет."
Совершенно, кстати, не представляю, что делать теперь с изданной книгой. Такая правильная была радость, но - что это? То, ради чего жил, то, что должно вдохнуть в меня новые силы, веру... Неужели - самообман? Я уже словно боюсь её.
Прошлым летом, когда верстался "Пустой Гоpод", умерли Костик, Курехин. А я - вот что сделал...
Перестал отличать сны от яви?
Очень боюсь ошибиться. В себе, в людях...
Зачем они - меня - так больно? Должна же быть какая-то причина, хоть какая...
Каждый раз я отдаю все и - получаю на какие-то миги, на несколько секунд настоящего, а на потом - меня уже не хватает, нет сил. Наверно, я просто вампир и мне всегда нужна новая, свежая кровь. То есть, чтобы поддерживать в себе некое чувство, мне нужны силы, и силы эти берутся, как говорится, "на той стороне".
Только где тогда "эта сторона"?
- Что случилось?
- Ничего.
- Я не верю. Что-то случилось, что?
- Ничего.
- И все-таки...
- Я же сказала. Ничего.
- Ладно. Не дергай меня сейчас, у меня скоро концерт.
- А потом?
- Потом? Потом - только лето.
- Кто вы? - Спросил он, пораженный.
- Мы - розы, - отвечали розы.
- Вот как... - Промолвил маленький принц.
И почувствовал себя очень-очень несчастным. Его красавица говорила ему, что подобных ей нет во всей вселенной. И вот перед ним пять тысяч точно таких же цветов в одном только саду!
А потом он подумал: "я-то воображал, что владею единственным в мире цветком, какого больше ни у кого и нигде нет, а это была самая обыкновенная роза. Только всего у меня и было что простая роза да три вулкана ростом мне по колено, и то один из них потух, и, может быть, навсегда... Какой же я после этого принц?.."
А.де Сент-Экзюпери "Маленький принц".
*
/июнь 1997г./
Я подарил Лене... Что?
- Ты подарил ей "Би Джиз", кассету... думаешь, ей это ещё интересно?
Значит...
- Глупый.
Кукла улыбнулась.
- А ещё ангелом себя называет. Не стыдно? Писатель. Игрунчиками занимаешься.
Любовь? Я все придумал.
Эта мысль внезапно поразила меня. Что я ещё придумал?
Ты мразь! Ты просто ревнуешь!..
- Да.
Вот так, просто: да, и все?
- И все.
Ты от неё набралась односложных ответов?
- Нет, но меня придумываешь ты, такой - какой хочешь; я не виновата, что ты думаешь больше о ней, чем обо мне, учитель.
Ого! Ладно. К черту. Будь сама собой.
- Опять цитата. Но меня ведь нет. Кажется, так тебе удобней?
Ну и иди к черту, у меня скоро экзамены!
Она обиделась? Определенно эта дура становится похожей на вполне живого человека. Я могу над ней издеваться, я могу рассказать ей что угодно.
- Ну хочешь, назови меня её именем.
- Зачем? Ведь "Лена" - очень обыкновенное имя, тысячи прочих девушек откликаются на это имя.
- И все-таки...
- Да, конечно, ты права.
- Я понимаю.
- Что ты понимаешь, кукла?! Я сам не понимаю себя!
- Ты привык ко мне?
- Я привык к своей глупости.
Дурдом.
Начал говорить с куклой как с человеком. Не в шутку, не издеваясь над ней, - говорить по-настоящему!
- Какое мне дело до того, как тебя зовут?
- Да?
- Перестань подражать ей, дура! Если я люблю тебя, то не за то, что ты...
За что, за что?
Так, стоп. Что я сказал?
Ты урод, ты сам-то понял, что сказал? Ты объяснился ей в любви. Кукле! Ты подарил ей...
- Ведь ты подарил мне часть своей души. У меня должно быть имя, которое что-нибудь для тебя значит, что угодно, ты ведь имеешь право давать имена, правда?
Ты же сублимация! Ты же валяешь дурака в моем сознании, потому что я сошел с ума! Я же тебя придумал, когда понял: Лена ушла от меня навсегда.
Она не похожа ни на Веронику, ни на Астэ, она вообще ни на кого не похожа!
Я сплю: давнее.
Мне опять и опять будут показывать словно в кино того забавного уродца, который в силу своего самомнения считал себя то фашистом, то масоном, то славянофилом, то алхимиком...
Сон: больнее меня никто не смог бы так убить.
Наше время. Москва. Все, как обычно: Ельцин, газеты, митинги. Но реальная власть в стране - Германская национал-социалистическая партия. Режим. Облавы. Хотя, вообще-то все как обычно. Только патрулируют вертолеты и по улицам разъезжают черные броневики с солдатами. Итак, четвертая пара в Литературном институте, 23-ая аудитория, пора расходиться. Вдруг - облава. Офицер и пятеро эсэсовцев. Проверка документов. Они проверяют у всех, даже у евреев, а у меня - нет, на меня они даже и не смотрят. Проверили, собрались уходить! А меня - забыли! Я бросаюсь к офицеру: я не евpей! Не обращают внимания. Громыхая сапогами, выходят на лестницу. За ними! Чуть не плача: вот мой паспорт! я русский, а по папе я немецкого рода, я барон фон Асмус! пожалуйста, проверьте мои документы! Выходят во двор. Бегу за ними: возьмите всех! они там все - евреи, противники режима! а я люблю Великую Германию! я почти фашист, я изучал труды Горбигера! а они, они... Закладываю своих однокурсников. Где-то в глубине уже двора офицер останавливается и смотрит на меня. Падаю перед ним на колени: я очень люблю режим, господин офицер! я ведь немец, я... Офицер брезгливо смотрит на меня и вдруг - бьет сапогом по лицу. Истекая кровью, ползу за ним: простите меня, господин офицер, проверьте, пожалуйста, мои документы...
Он проснулся, - ужасно болела голова. Какой стыд! Он дрожал. Машинально потрогал нос, провел под носом ладонью; нет, крови, вроде, нет... Какой стыд!..
Сжав кулаки, с силой впечатал их в подушку. Вскочил. Ударил кулаками по стене.
Что же я делаю? Рехнулся что ли? От таких снов, пожалуй, рехнешься. Надо позвонить Лене.
Да, тогда была ещё Лена!
Он смотрел на куклу и печально улыбался.
- Я тебе рассказывал уже этот сон. Знаешь, а она сказала, что ей такое никогда бы не приснилось. Я даже испугался.
Кукла тоже улыбнулась.
Они все чем-то похожи. Чем?
- ...Я бы и представить такое не смогла.
- Бред, правда?
- Правда.
Они шли вниз по Погодинской улице.
Зажигались фонари.
- Мы здесь как-то уже были, помнишь, когда мы только познакомились? Помнишь, я тогда спросил: можно я тебя поцелую?
- Не здесь...
- Не здесь? Не помню... слушай, а я ведь не помню!
- В парке, на Воробьевых.
- Да, тогда ещё собиралась гроза...
- Но так и не собралась; ты так смешно меня спросил.
- О чем?
- О поцелуе.
- Да? Но я боялся тебя испугать... А вдруг ты сказала бы: нет?
- А что бы ты сделал, если бы я сказала: нет?
Она остановилась и посмотрела ему в глаза.
- Я бы удивился.
- Серьезно?
- Я бы...
Задумался на секунду и - резко привлек её к себе, она охнула и, поджав ноги, повисла у него на шее.
Наверно, в этот миг вся улица смотрела на нас. Мне было приятно это осознавать и все-таки - некое чувства стыда шевельнулось во мне. Я крепче прижал её к себе и она обняла меня ногами.
- Я тебя хочу.
Прошептал я. Услышала?
Быть может; вдруг - укусила мне мочку уха, и я...
- И ты? Ты её, конечно, уронил?
Поинтересовалась кукла.
- Нет, отчего же, она успела вспрыгнуть на цветочную тумбу и показать мне язык.
- Очень красиво. А ты?
...Мы шли к железнодорожному мосту через Девичье поле, минули Новодевичий пpоезд, а у монастыpя спустились по лестнице к воде, к смешным скульптуpкам "утка с утятами".
- Я называю их: "переход к горизонтальному полету".
- А это тогда - Джонатан Ливингстон?
- Точно.
Мы шли к железнодорожному мосту, уже даже не знаю, - почему. Я обещал ей показать этот мост? Не помню. Почему тогда? С него был виден закат. Роскошный закат над Воробьевыми горами. С него видна была вся Москва. Кремль, Университет, ослепительная рябь реки, но не только же это...
- ..."Александрина" записывалась здесь, вот на том берегу пруда, у стен, у самой воды. Лай собак, крики детей, звон колоколов и грохот электричек дали мне созвучия и ритмы для "Александрины"... Здесь, кстати, и Андрей Белый писал свои "симфонии".
- Ты хочешь сказать...
- Да, для меня это очень важно; - если он что-то здесь оставил? Нет, не для меня, конечно, но - вдруг? Те же ведь колокола, дети, собаки, даже поезда были. Ничего не изменилось. Или - я так хочу, чтобы ничего не изменилось. Ты как думаешь?
- Наверно, уже поздно.
- Ты о чем? Да, наверное. Ты не замерзла?
- Немножко.
- Вот накинь-ка; хорошо, что я такой мерзляк, всегда с собой какой-нибудь шарф. Пойдем к метро...
- Ага.
- ..."Университет"?
Она почему-то обрадовалась.
- Пойдем.
...Они шли через мост. Через настоящий, древний, построенный ещё в начале века, железнодорожный мост. С грозными башнями, на которых значилось: "1905", "1907".
Ударил колокол.
- Представляешь, вот по этому мосту ходил Андрей Белый, может быть, даже слышал этот самый колокол. Что с тобой?
- Красиво. Туман...