— Так? Конечно!
— Знаешь что, давай поговорим об этом потом.
Я пожелал ему спокойной ночи и побыстрей удрал к себе в комнату. Уильям, мой мальчик, сказался себе, практически, дело в шляпе, если только ты не размякнешь и не дашь согласие разделиться. Я улегся под одеяло и раскрыл книгу.
Ганимед был Юпитер-3, надо мне было это помнить. Он был больше Меркурия и гораздо больше Луны, вполне представительная планета, даже если она просто луна. Сила тяготения составляет одну треть земной: я буду там весить около сорока пяти фунтов. Впервые Ганимед посетили в 1985 — это я знаю, — его атмосферный проект начался в 1998 и с тех пор выполняется. В книге было стереофото Юпитера — как он виден с Ганимеда: круглый, точно яблоко, ярко-оранжевый и сплюснутый на обоих полюсах. Красивый. Я так и заснул, глядя на него.
Следующие три дня у нас с папой не было случая поговорить, потому что эти три дня я провел на уроке географии в Антарктике. Я вернулся с отмороженным носом, с несколькими подстреленными пингвинами и с некоторыми новыми идеями. Мне нужно было время, чтобы их обдумать. Папа, как всегда, перепутал записи в расходной книге, но не забыл сохранить упаковки и этикетки, так что я быстро все поправил. После обеда я дал ему дважды обставить меня в карты, затем сказал:
— Послушай, Джордж…
— Да?
— Помнишь, о чем мы толковали?
— Ну, да.
— Вот что. Я ведь несовершеннолетний: я не имею права поехать, если ты мне не разрешишь. Мне кажется, ты должен меня взять, но, если не возьмешь, я школу не брошу. Ты-то в любом случае должен ехать — ты знаешь, почему. Я прошу тебя все обдумать и взять меня с собой, но я не собираюсь вести себя, как ребенок.
Папа выглядел почти растерянным:
— Вот это, сынок, разговор. Значит, ты хочешь, чтобы я поехал, а ты останешься здесь, будешь ходить в школу и не станешь по этому поводу скандалить?
— Нет, я этого не хочу, но я с этим примирюсь.
— Спасибо. — Папа порылся в бумажнике и вытащил фотографию. — Взгляни-ка.
— Что это?
— Копия твоего заявления об эмиграции. Я его подал два дня назад.
2. ЗЕЛЕНОГЛАЗОЕ ЧУДОВИЩЕ
Следующие несколько дней я не больно-то отличался в школе. Папа меня предостерегал, чтобы я не особенно радовался: наши заявления еще не рассмотрели и не утвердили.
— Понимаешь, Билл, ведь заявлений подают в десять раз больше, чем требуется людей для колонии.
— Но большинство из них хотят лететь на Венеру или на Марс. Ганимед слишком далеко, это отпугивает слабаков.
— А я вовсе не говорю о заявлениях во все колонии. Я имею в виду заявления на Ганимед, особенно на «Мэйфлауэр», на первый рейс.
— Ну и что, напугал, думаешь? Я и сам знаю: только одного из десяти отбирают как соответствующего требованиям. Так и должно быть.
Папа согласился. Он сказал, что это первый случай в истории, когда делается попытка отобрать для колонизации лучший отряд, вместо того чтобы использовать колонии как свалку для неприспособленных людей, преступников и неудачников. Потом добавил:
— Слушай, Билл, но кто тебе сказал, что нас с тобой признают годными? Ни один из нас не супермен.
Это вернуло меня на землю. Мне не приходило в голову, что мы можем не подойти.
— Но, Джордж, не могут же нас забраковать!
— Могут.
— Как? Им ведь там нужны инженеры, а ты хороший инженер. Я — конечно, другое дело, я не гений, но в школе у меня все в порядке. Здоровье у нас обоих приличное, никакой скверной мутации у нас нет. Мы не дальтоники, не гемофилики[82] — ничего такого.
— Никакой скверной мутации, о которой нам известно, — ответил папа. — Предков мы действительно подобрали себе довольно удачно, здесь спору нет. Но я вовсе не имею в виду что-нибудь настолько уж очевидное.
— Ну так что же тогда? К чему они тогда могут придраться?
Он повертел в руках свою трубку, так он делал всегда, если не хотел отвечать сразу.
— Билл, когда я выбираю кусок стали для работы, совсем недостаточно сказать: «Что ж, это славный блестящий кусок металла, давайте, пустим его в дело». Нет, я принимаю во внимание таблицу испытаний длиной с твою руку, которая скажет мне все об этом сплаве, все, для чего он годится и что я могу от него ожидать в условиях, при которых я намерен его использовать. А теперь скажи, если ты хочешь подобрать людей для тяжелой работы при колонизации, чего ты станешь у них искать?
— М-м-м… не знаю.
— Вот и я не знаю. Я же не социолог. Не психометрист. Но сказать, что им нужны здоровые люди с хорошим образованием, это все равно что сказать: мне для определенной работы нужна скорее сталь, чем дерево. А какой сорт стали? Или, может быть, нужна не сталь, а титановый сплав? Так что не надейся уж слишком.
— Но… но что же нам теперь делать?
— Ничего. Если нас не отберут, скажи себе, что ты кусок стали высокого качества и не твоя вина, что им нужен магний.
Очень удобно было смотреть на дело с такой точки зрения, но все же я начал беспокоиться. Но в школе я виду не показывал. Я уже всем сообщил, что мы подали на Ганимед; если ничего из этого не получится — выйдет как-то неловко. Мой лучший друг Дак Миллер очень из-за этого взбудоражился и решил отправиться тоже.
— Но как это тебе удастся? — спросил я. — Что, твои родители тоже хотят ехать?
— Я уже об этом подумал, — ответил Дак. — Все, что мне для этого нужно, это взрослый опекун. Так вот, если ты сможешь подзадорить твоего старика, чтобы он за меня поручился, дело будет в шляпе.
— Но твой-то отец что скажет?
— Ему плевать. Он всегда мне говорит, что в моем возрасте уже сам зарабатывал на хлеб. Он говорит, что мальчишка должен сам за себя отвечать. Так как насчет этого? Поговоришь ты со своим стариком — прямо сегодня вечером?
Я обещал поговорить — и так и сделал. Папа сначала ничего не сказал, потом спросил:
— Ты и в самом деле хочешь, чтобы Дак летел с тобой?
— Конечно. Он же мой лучший друг.
— А что его отец говорит?
— Так он его еще не спрашивал, — сказал я и объяснил, как на все это смотрит мистер Миллер.
— Ах так? — удивился папа. — Тогда подождем, что на это скажет мистер Миллер.
— Ну… послушай, Джордж, значит ли это, что ты подпишешь ручательство за Дака, если его отец скажет о’кей?
— Я хотел сказать то, что сказал, Билл. Давай подождем. Проблема может решиться сама собой.
Я сказал:
— A-а, так может, мистер и миссис Миллер тоже решатся, когда Дак их заведет?
Папа поднял одну бровь:
— У мистера Миллера здесь, так сказать, многочисленные деловые интересы. Я думаю, что легче приподнять за угол плотину Боулдер-Дэм, чем заставить его от них отказаться.
— Но ты же ведь собираешься бросить свое дело?
— Не дело, а профессиональную практику. Но свою специальность я вовсе не бросаю, а беру ее с собой.
На другой день я увидел Дака в школе и спросил, что сказал его отец.
— Забудь об этом, — ответил он. — Все лопнуло.
— Как так?
— Мой старик говорит, что только у полного идиота может появиться такая мысль — поехать на Ганимед. Он мне объяснил, что Земля — единственная планета в Системе, которая пригодна для жизни, и что, не будь в правительстве столько звездных мечтателей, мы бы давно перестали выкидывать деньги на ветер, пытаясь превратить нагромождение голых скал в небе в зеленые пастбища. Он говорит — все это предприятие обречено.
— Вчера ты так не считал.
— Вчера я еще не получил этой информации напрямую. Знаешь что? Мой старик собирается взять меня к себе в компаньоны. Как только я окончу колледж, он возьмет меня в управленческий штат. Раньше он мне это не говорил, потому что хотел, чтобы я научился принимать решения сам и полагался на одного себя, но теперь он решил, что пора мне об этом узнать. Как тебе такая новость?
— Ну… я считаю, это подходяще. Но с чего ты взял, что «предприятие обречено»?
— «Подходяще»?! Всего-то? А про Ганимед мой старик говорит, что абсолютно невозможно создать там колонию. Это очень опасный, обреченный плацдарм, его с большим трудом поддерживают искусственно — это его точные слова, — и в один прекрасный момент там все технические устройства взорвутся и колония будет сметена с лица планеты. Все люди погибнут — и мы не станем больше идти против природы.
Наш разговор на этом оборвался, потому что надо было идти в класс на урок. Вечером я рассказал все папе:
— Что ты об этом думаешь, Джордж?
— Что ж, в том, что он говорит, кое-что есть…
— Это как же?
— Не горячись. Если дела на Ганимеде сразу пойдут неважно и мы не сможем ничего улучшить, предполагается, что мы вернемся все к тому первоначальному состоянию, в каком застали планету. Но это не полный ответ. Люди обладают забавной привычкой считать «естественным» все, к чему они привыкли, — но ведь никакого «естественного» окружения в том смысле, который в это выражение вкладывают, не существует с тех пор, как человек спустился в деревьев. Билл, сколько людей живет в Калифорнии?
— Миллионов пятьдесят пять — шестьдесят.
— А тебе известно, что первые четыре колонии здесь умирали с голоду? Это правда! Как же так получилось, что пятьдесят с лишним миллионов живут и не голодают? Хоть нормы, конечно, и жесткие! — он сам ответил на свой вопрос: — Мы поставили четыре атомных завода на побережье, чтобы преобразовать морскую воду в питьевую. Мы используем каждую каплю реки Колорадо и каждый фут выпадающего на Сьерре снега. Используем миллионы видов других средств. Если бы со всеми этими установками стряслась беда — скажем, мощное землетрясение разрушило бы все четыре атомные станции, — страна снова бы превратилась в пустыню. Сомневаюсь, что можно эвакуировать так много людей, прежде чем большинство из них погибнут от жажды. Все же — не думаю, что мистер Миллер не спит ночами, беспокоясь об этом. Он убежден, что Южная Калифорния — прекрасная «естественная» для жизни территория. Исходи из этого, Билл. Где бы ни нашел человек массу и энергию, с которой можно работать, и имея для этого достаточно смекалки, он сможет создать любую среду, какая ему потребуется.
После этого я нечасто виделся с Даком. Примерно в это время мы получили извещения, что должны пройти испытания на годность к колонизации Ганимеда, и поэтому стали ужасно заняты. Кроме того, Дак переменился — а может быть, это переменился я. У меня на уме все время был наш отъезд, а Даку его обсуждать не хотелось. А если и говорил на эту тему, то отпускал какое-нибудь ехидное замечание, которое меня обижало.
Папа не разрешал мне бросать школу, пока было еще неясно, признают ли нас годными, но я пропускал много уроков из-за того, что проходил испытания. Они, конечно, состояли из обычных медицинских обследований с некоторыми добавлениями. Испытание на выносливость к перегрузкам, например: тест показал, что я могу выдержать восемь g, пока не потеряю сознание. И еще тесты на приспособляемость к низкому давлению и на свертываемость крови — там не нужны такие, у которых идет кровь носом, или люди с варикозными венами. И еще было много всякого другого.
Но испытания мы выдержали. Тогда пришла очередь психологических тестов, которые оказались гораздо тяжелее, потому что вы никогда не знаете, чего от вас ожидают, и половину времени даже не подозреваете, что подвергаетесь тесту. Началось все с гипноанализа, который ставит человека в невыгодное положение. Откуда вам знать, что вы там говорите, если вас усыпили? Однажды я бесконечно долго сидел и ждал, когда придет психиатр, чтобы меня осмотреть. Там сидели два каких-то клерка: когда я вошел, один из них вытащил из ящика мою медицинскую и психологическую карту и положил на стол. Другой, рыжеволосый, который не переставал глупо ухмыляться, сказал мне:
— О’кей, коротышка, сядь на эту скамейку и жди.
Прошло много времени, прежде чем рыжий взял мою карточку и начал ее читать. Вскоре он фыркнул, повернулся к другому клерку и сказал:
— Эй, Нэд, погляди-ка сюда!
Второй клерк прочел, что ему показывали, и, кажется, тоже нашел это забавным. Я видел, что они внимательно за мной наблюдают, и старался не обращать на это внимания. Второй клерк вернулся к своему столу. Вскоре рыжий подошел к нему с моей карточкой и прочел ему что-то вслух, но так тихо, что я почти ничего не смог разобрать. А то, что я разобрал, заставило меня поежиться.
Когда рыжий кончил читать, он взглянул на меня и засмеялся. Я встал и спросил:
— Что тут такого смешного?
Он ответил:
— Не твое дело, коротышка. Садись.
Я подошел к нему и потребовал:
— Дайте-ка мне посмотреть.
Второй клерк сунул карточку в ящик стола. Рыжий сказал:
— Маменькин сынок хочет на это взглянуть, Нэд. Почему ты ему не даешь?
— На самом деле вовсе он этого и не хочет, — ответил тот.
— Да, пожалуй, и правда, не хочет, — согласился рыжий. И добавил: — Подумать только — он мечтает стать взрослым отважным колонистом!
Второй клерк долго смотрел на меня, покусывая ноготь большого пальца. Потом сказал:
— А мне не кажется, что он такой уж смешной. Его могли бы взять поваром.
Это заставило рыжего расхохотаться до колик:
— Держу пари, в фартуке он будет очарователен!
Произойди такое годом раньше, я бы его ударил, хотя он превосходил меня в весе и был явно сильнее. После реплики насчет «маменькиного сынка» у меня напрочь вылетело из головы, что я хочу отправиться на Ганимед. Я жаждал лишь одного: стереть с его рожи эту дурацкую ухмылку. Но ничего такого я делать не стал. Не знаю уж почему, может быть, потому, что в свое время сумел справиться с дикой шайкой хулиганов из патруля Юкки — мистер Кинский говорил, что тот, кто не способен поддерживать порядок без помощи кулаков, не может быть патрульным под его началом. Я просто подошел к столу и попытался открыть ящик. Оказалось, что он заперт. Я посмотрел на них, они по-прежнему ухмылялись, но я оставался серьезным.
— Мне назначено на тринадцать, — напомнил я. — Раз доктора до сих пор нет, можете ему передать, что я ему позвоню. Спрошу, когда мне прийти в другой раз.
Я резко повернулся и вышел.
Дома я рассказал обо всем Джорджу. Он только и сказал, что надеется, что я себе не сильно навредил.
Никакого другого вызова я не получил. Знаете, в чем дело? Они оказались вовсе не клерками, а психометристами, а меня все время фотографировали и записывали на магнитофон. Наконец, мы с Джорджем получили извещения, что нас признали годными и отправят на «Мэйфлауэре», если мы согласны с их требованиями. В тот вечер я не заботился о том, чтобы уложиться в нормы рациона, а закатил настоящий пир.
Нам выдали брошюру с перечислением всех вышеупомянутых требований. «Уплатите все долги» — это меня не тревожило: кроме полкредита, которые я задолжал Слэтсу Кейферу, долгов у меня не было. «Внесите вступительный взнос» — об этом позаботится Джордж. «Завершите все дела с судом высшей категории» — никогда я не представал ни перед каким судом, если не считать суда чести. И еще всякие пустяки, но заботиться о них — это проблемы Джорджа. Но один пункт меня, признаться, встревожил.
— Джордж, — сказал я. — Тут сказано, что эмиграция ограничена и допускаются только семьи с детьми.
Он поднял голову:
— Ну, а мы, по-твоему, не такая семья? Если ты, конечно, не возражаешь, чтобы тебя классифицировали как ребенка.
— A-а, вообще-то да. Я подумал, это означает женатую пару с ребятишками.
— Ладно, не думай об этом.
Честно говоря, папина уверенность меня удивила. Мы были поглощены прививками и определением групп крови, так что в школу я почти не ходил. Когда меня не кололи и не брали кровь, мне было худо от всяких штук вроде тех, которые со мной проделывали в прошлый раз. В конце концов, на нас вытатуировали все медицинские показатели: идентификационный номер, резус-фактор, группу крови, время свертываемости, перенесенные болезни, естественные иммунитеты и сделанные прививки. Девушкам и женщинам эти данные наносили невидимыми чернилами, которые проявлялись только при инфракрасном освещении, или же записывали на подошвах ног.
Меня тоже спросили, не хочу ли я нанести свои данные на подошвы? Я ответил — нет, не хочу калечиться: мне еще слишком многое надо успеть. Мы пришли к компромиссу: пусть записывают мои данные на том месте, на котором я сижу, и после этого два дня ел стоя. С точки зрения сохранения тайны это место действительно подходящее. Вот только чтобы посмотреть записи, всякий раз приходилось пользоваться зеркалом.
Оставалось совсем мало времени: срок явки в Мохавский космопорт[83] нам назначили на двадцать шестое июня, ровно через две недели. Пора было упаковывать то, что мы возьмем с собой. А разрешено было брать ровно пятьдесят семь и шесть десятых фунта на человека, причем эту цифру не объявили, пока не взвесили нас самих. В брошюре говорилось: «Завершите свои земные дела так, как если бы вы готовились к смерти». Легко сказать! Но когда вы умираете, вы не можете ничего взять с собой, а мы могли захватить пятьдесят семь с лишним фунтов веса.
Вопрос был в том — что включить в эти пятьдесят семь фунтов?
Я отдал в биологический кабинет школы своих шелковичных червей, змей тоже. Дак захотел взять мой аквариум, но я ему не дал: он дважды заводил рыбок, и оба раза они все у него передохли. Я разделил рыбок между двумя ребятами из нашего отряда, у которых были аквариумы. Птиц отдал миссис Фишбейн с нашего этажа. Кошки или собаки у меня не было: Джордж говорит, что девяностый этаж для наших «братьев меньших» — так он их называет — не место. Мои сборы были в разгаре, когда вошел Джордж.
— Ну вот, — одобрительно сказал он, — в первый раз я могу войти к тебе в комнату без противогаза.
Его слова я пропустил мимо ушей: Джордж всегда так выражается.
— Я все-таки не знаю, что с этим делать, — пожаловался я, показывая на кучу, сваленную у меня на кровати.