— Я пытался дозвониться тебе вчера вечером, но на станции отвечали: «Телефон отключен», так что я решил прогулять школу и смотаться сюда.
— Ну, этого делать не стоило.
— Но я хотел тебе привезти вот это, — он вручил мне коробку: целый фунт шоколада.
Я не знал, что и сказать. Поблагодарил его и добавил:
— Дак, мне очень приятно, правда. Но я должен вернуть тебе шоколад.
— Как это? Почему?
— Вес. То есть масса. Я не могу взять больше ни унции.
— Так пронеси его в руках.
— Не поможет. Все равно считается.
Он подумал и предложил:
— Тогда давай, откроем коробку.
— Отлично! — обрадовался я.
Так я и сделал — и предложил ему шоколадку. Сам я только на них смотрел — в животе у меня целая буря поднялась, так хотелось попробовать. Не помню, был ли я когда-нибудь такой голодный. Наконец я сдался и съел одну шоколадку. Решил, что она у меня выйдет вместе с потом: делалось все жарче и жарче, а у меня под корабельным костюмом была еще скаутская форма — в пустыне Мохаве в июне месяце так не одеваются! После того как я проглотил шоколадку, пить мне захотелось еще сильнее. Так всегда бывает. Я отошел к питьевому фонтанчику и сделал один очень маленький глоток. Вернувшись, я закрыл коробку с конфетами, вернул ее Даку и велел ему раздать конфеты на следующем сборе скаутов. А заодно рассказать ребятам, как мне хотелось, чтобы они летели вместе со мной. Он пообещал и добавил:
— Знаешь, Билл, я тоже хотел бы полететь. Очень хотел бы.
Я сказал — и мне бы хотелось, чтобы он со мной полетел, но когда же он успел передумать? Дак смутился, но тут как раз появился мистер Кински, а потом и папа с Молли и Пегги-пигалицей, и еще с сестрой Молли, миссис Ван Мэтр. Все пожали друг другу руки, и миссис Ван Мэтр начала плакать, а пигалица захотела узнать, почему я выгляжу таким закутанным и почему так потею? Джордж глядел на меня во все глаза, но тут нас сразу вызвали по именам и мы стали двигаться к воротам. Взвесили Джорджа, Молли и Пегги, и тогда настала моя очередь. Мой багаж, конечно, оказался тютельку в тютельку, а потом встал на весы я. Вышло сто тридцать девять и одна десятая фунта — я мог бы съесть еще одну шоколадку.
— Готово! — объявил человек, который меня взвешивал, потом он поднял голову и спросил: — Что это ты такое на себя навьючил, сынок?
Левый рукав моей формы, который я тщательно закатал, сполз и теперь торчал из-под рукава рубашки. Знаки различия сверкали точно сигнальные огни. Я молчал. Он начал ощупывать пузыри, которые образовались из-за рукавов формы.
— Мальчик, — сказал он, — ты же оделся, будто полярный исследователь, неудивительно, что ты так вспотел. Разве ты не знал, что нельзя надевать на себя ничего, кроме того костюма, в котором тебя занесли в список?
Папа вернулся и спросил, в чем затруднения. Я стоял с пылающими ушами. Вмешался помощник того, который взвешивал, и они спорили, что же теперь делать. Человек, который нас взвешивал, кому-то позвонил и наконец объявил:
— Он не превышает допустимого веса. А если ему угодно считать этот обезьяний костюмчик частью собственной кожи — пусть, это можно и разрешить. Следующий, пожалуйста.
Я двинулся дальше, чувствуя себя дурак дураком. Мы спустились внутрь и поднялись по наклонной полосе, там, слава богу, было прохладно. Через несколько минут мы вышли в погрузочное помещение под ракетой. Конечно же, это был «Биврест» — я это обнаружил, когда грузовой лифт поднялся над землей и остановился у пассажирского люка. Нас отметили в списке. Организовано все было четко. Багаж у нас взяли в погрузочном помещении; у каждого пассажира было свое место в соответствии с его весом. Таким образом, нас снова разделили: меня отправили на палубу сразу под рубкой управления. Я отыскал свое место: койка 14-Д, потом подошел к обзорному иллюминатору, сквозь который были видны «Дедал» и «Икар».
Проворная маленькая стюардесса, немногим выше кузнечика, отметила мое имя в списке и предложила сделать укол, предохраняющий от космической болезни. Я сказал — нет уж, спасибо.
— Бывали в космосе прежде? — поинтересовалась она.
Я признался, что не был. Она настаивала:
— Лучше сделаем.
Я объяснил, что она имеет дело с дипломированным воздушным пилотом и тошнить меня в воздухе не будет. Я не сказал, что имею права только на вождение геликоптера. Она пожал плечами и отвернулась. Громкоговоритель объявил:
— «Дедал» к полету готов.
Я подвинулся, чтобы лучше видеть.
«Дедал» стоял от нас в четверти мили и был выше, чем мы. Контуры него были очень красивые, и он выглядел могучим, сверкая на утреннем солнце. За ним и справа от него, совсем на краю поля, над зданием диспетчерского порта, загорелся зеленый огонь. «Дедал» медленно накренился к югу, всего на несколько градусов. Из его основания вырвалось пламя — сначала оно было оранжевое, затем сделалось ослепительно белым. Оно ударило мощным потоком и сразу же вырвалось из-под земли через выхлопные отверстия. «Дедал» взлетел. Он повисел немного в воздухе, и можно было видеть, как дрожат и мерцают холмы сквозь горячую струю выхлопа. И вдруг он исчез.
Именно — исчез. Взвился, точно перепуганная птица, точно язык белого пламени, прямо в небо, и исчез, хотя мы внутри своего помещения еще могли слышать и ощущать как работают его двигатели. В ушах у меня так и звенело. И сквозь этот звон я услышал, как кто-то позади меня говорит:
— Но я же не завтракала. Капитан должен подождать. Скажи ему, Джозеф.
Это была та самая женщина, которая не понимала, что «Мэйфлауэр» чисто космический корабль. Ее муж пытался ее урезонить, но ему это никак не удавалось. Она стала звать стюардессу. Я слышал, как та ей ответила:
— Мадам, вы не можете сейчас поговорить с капитаном. Он готовится к старту.
Но пассажирке, очевидно, это было без разницы. Наконец, стюардесса ее успокоила, торжественно пообещав, что та сможет позавтракать после старта. Услышав это, я решил тоже попытаться позавтракать. Спустя двадцать минут отправился «Икар», и тогда громкоговоритель объявил:
— Все по местам! Станции ускорения — приготовиться к старту!
Я вернулся к своей койке, стюардесса проследила, чтобы мы все как следует привязались, предупредила, что нельзя отвязываться до тех пор, пока она не разрешит, и ушла на нижнюю палубу. Я почувствовал, как закладывает уши. По кораблю пошел тихий стонущий звук. Я сглотнул — и продолжал делать глотательные движения. Я понимал, что происходит: выкачивают естественный воздух и наполняют пространство смесью гелия с кислородом при давлении в половину нормального. Но женщина — все та же самая — продолжала бунтовать. Она все повторяла:
— Джозеф, у меня голова болит. Джозеф, мне нечем дышать. Сделай же что-нибудь!
Потом она вцепилась в ремни и села. Ее муж тоже уселся и заставил ее снова лечь.
«Биврест» чуть накренился, и громкоговоритель объявил:
— Минус три минуты.
Прошло очень много времени, и он сказал:
— Минус две минуты.
И затем:
— Минус одна минута!
И тут чей-то другой голос начал отсчет:
— Пятьдесят девять! Пятьдесят восемь! Пятьдесят семь!
У меня сердце так неистово забилось, что я почти не слышал этого голоса. Но он продолжал:
— …Тридцать пять! Тридцать четыре! Тридцать три! Тридцать два! Тридцать один! Половина! Двадцать девять! Двадцать восемь!
И вот уже объявили:
— Десять!
И потом:
— Девять!
— Восемь!
— Семь!
— И шесть!
— И пять!
— И четыре!
— И три!
— И два!
Я так и не услышал, когда сказали «один», или «пуск», или как там еще говорится. К тому времени что-то на меня упало, и мне показалось, что я под чем-то погребен. Однажды, когда мы с ребятами обследовали пещеру, на меня обрушился целый склон, и пришлось меня откапывать. Теперь я чувствовал что-то похожее — только никто меня не откапывал. Грудь болела. Казалось, ребра не выдержат. Я не в состоянии был даже пальцем пошевелить. Я глубоко сглотнул — и никак не мог выровнять дыхание.
По-настоящему-то я не испугался, потому что понимал, что мы будем стартовать с большим ускорением, но было ужасно скверно. Когда мне удалось немного приподнять голову, я обнаружил, что небо уже сделалось пурпурным. Пока я за ним наблюдал, оно стало черным и появились звезды, миллионы звезд. И все-таки солнце еще сияло через иллюминаторы. Рев двигателей казался просто неправдоподобным, но этот шум почти сразу же начал замирать, и скоро все совершенно смолкло. Говорят, старые корабли были очень шумными даже после того, как достигали скорости звука. «Биврест» был не таков. В нем стало тихо, точно в набитом перьями мешке.
Ничего другого не оставалось, кроме как лежать, уставившись в это черное небо, и пытаться не думать о том весе, который на тебя обрушился. А затем, совершенно внезапно, так что желудок буквально вывернулся наизнанку, веса не стало вовсе.
4. КАПИТАН ДЕЛОНГПРЕ
Разрешите вам объяснить: когда вы впервые начинаете ощущать невесомость, забавного тут мало.
Конечно, преодолеть это можно. Если не преодолеете, вы просто мрете с голоду. Старые космонавты хвастаются, что им это даже нравится — невесомость то есть. Говорят, будто двухчасовой сон в невесомости заменяет целую ночь полноценного сна на Земле. Я-то к ней привык, но чтобы ее полюбить — ну уж нет.
«Биврест» взлетал в течение трех минут с небольшим. Но казалось, будто взлет продолжается много больше, — из-за высокого ускорения: мы взлетели почти при шести g. Затем корабль находился в свободном полете более трех часов, и все это время мы падали, пока капитан не начал маневрировать, чтобы попасть на орбиту «Мэйфлауэра». Другими словами, мы падали с высоты более двадцати тысяч миль.
На самом деле такое выражение здесь звучит глупо. Предметы ведь не падают вверх, они падают вниз. Точно так же когда-то все знали, что мир плоский. А мы падали вверх.
Как и все, я проходил курс космической баллистики в школьной физике, и ей богу, там было множество историй о том, как человек летит в космическом корабле, когда он в свободном полете. Но я вас уверяю, едва ли вы сможете этому поверить, пока сами не попробуете. Взять хотя бы миссис Тарбаттон — ту женщину, которая жаждала позавтракать. Наверно ведь, она ходила в школу, как и все остальные люди. Но она все настаивала, что капитан должен что-то предпринять. Уж не знаю, что бы он мог для нее сделать: разве что подыскать какой-нибудь маленький астероид. Не могу сказать, чтобы я ей не сочувствовал — так же, как и самому себе. Переживали вы когда-нибудь землетрясение? Значит, вы испытали это чувство, когда все, во что вы могли упереться, вдруг обрушивается на вас же, и terra firma[85] уже вовсе не firma. Тут тоже происходит нечто подобное, только гораздо хуже. Здесь неуместно повторять школьную физику, но, когда космический корабль движется в невесомости, прямо или в любом другом направлении, корабль и все, что находится в нем, движутся одновременно, и вы бесконечно падаете — и желудок ваш чуть ли не вываливается наружу.
Это было первое, что я ощутил. Я был привязан к койке ремнями, так что никуда не поплыл, но почувствовал такую слабость и головокружение, меня так трясло, как будто кто-то пнул меня ногой в живот. Потом рот у меня наполнился слюной, я сглотнул ее и страшно пожалел, что съел эту шоколадную конфету. Но наружу она все-таки не выскочила.
Единственное, что меня спасло, это то, что я не позавтракал. Некоторые другие пассажиры оказались не такими удачливыми. Я старался на них не смотреть. А я-то еще хотел отвязаться, как только мы выйдем в свободный полет, и посмотреть в иллюминатор на Землю! Но в этой обстановке у меня пропал интерес ко всему на свете. Я так и лежал, привязанный, и думал только о том, как мне скверно.
Из люка со следующей палубы вылетела стюардесса, оттолкнулась большим пальцем ноги, зацепилась рукой за центральный столб и парила в воздухе, точно лебедь, оглядывая всех нас. Это было очень славное зрелище — если б только я был в состоянии его оценить.
— Всем удобно? — спросила она бодро.
Вопрос был, конечно, дурацкий, но, кажется, медицинские сестры всегда так держатся. Кто-то застонал, а ребенок с другой стороны каюты принялся плакать. Стюардесса повернулась к миссис Тарбаттон и сказала:
— Теперь вы можете позавтракать. Что бы вы хотели? Яичницу?
Я прижал рукой свою нижнюю челюсть и отвернулся, изо всех сил желая, чтобы она заткнулась. Потом снова взглянул на нее. Та уже заплатила за свою дурацкую реплику — и теперь ей пришлось очищаться.
Когда стюардесса покончила с миссис Тарбаттон, я позвал:
— Э-э-э… мисс…
— Эндрюс.
— Мисс Эндрюс, можно мне передумать насчет укола?
— Конечно, дружище, — согласилась она, улыбаясь, и вытащила из сумочки, которая висела у нее на поясе, шприц.
Она сделала мне укол. Это было больно, и на минуту я даже подумал, что сейчас моя шоколадка все-таки выскочит наружу. Но тут все переменилось, и я сделался почти счастливым в своем несчастье. Она отошла от меня и сделала уколы некоторым другим, которые так же, как и я, решили вначале отказаться и это им вышло боком. Другой вид укола она сделала миссис Тарбаттон, чтобы та совсем отключилась. Один или два упрямца уже отвязались и пошли к иллюминатору; я решил, что уже достаточно хорошо себя чувствую, чтобы попробовать тоже.
Это вовсе не так легко, как кажется, — плавать при свободном падении. Я отвязал ремни, сел и больше пока ничего делать не собирался. И вдруг ни с того ни с сего устремился в воздух, изо всех сил пытаясь за что-нибудь уцепиться. Я перекувырнулся в воздухе, стукнулся затылком о низ палубной переборки — и увидел звезды: не те, которые в небе, нет, звезды посыпались у меня из глаз. Затем палуба, уставленная койками, начала медленно приближаться ко мне.
Мне удалось ухватиться за ремень безопасности и встать на якорь. Койка, к которой был приделан этот ремень, была занята маленьким пухлым человечком. Я сказал:
— Извините.
Он ответил: «Ничего», посмотрел на меня с таким видом, будто убить был готов, и отвернулся.
Мне нельзя было оставаться возле него, а на собственное место я не мог вернуться, не хватаясь за другие койки, тоже занятые людьми, поэтому я опять оттолкнулся, на этот раз очень осторожно, и мне удалось удержаться, но тут я ударился о другую переборку. С этой переборки свисали многочисленные поручни и веревки. Я от нее никуда не уплыл, а подтянулся, как обезьяна, к одному из иллюминаторов.
И тут я впервые увидел Землю из космоса.
Сам не знаю, чего я ожидал, но это оказалось нечто совершенно неожиданное. Она висела передо мной и выглядела именно так, как изображается в учебниках по географии, или, скорее, как на заставках телевизионной станции «Нью-Йорк-Верх». И все-таки — она была другая. Я бы определил эту разницу так: одно дело, когда тебе рассказывают о хорошем пинке пониже спины, и совсем другое — когда тебе действительно достается такой пинок.
Не изображение. Сама Земля! Живьем!
Прежде всего, Земля не была расположена точно посередке, как на телевизионном экране, она упиралась в край иллюминатора, а кормовая часть корабля вырезала здоровый кусок Тихого Океана. Отодвигаясь от нас, Земля съеживалась. Пока я там висел, она сморщилась наполовину по сравнению с той Землей, какую я увидел, когда только приблизился к иллюминатору, и делалась все круглей и круглей: Колумб-то был прав. Она поворачивалась передо мной, пока я застыл на месте: край Сибири, затем Северная Америка и, наконец, северная часть Южной Америки пробегали передо мной слева направо. Над Канадой и над восточной частью остальной Северной Америки висели облака: никогда я не видел облаков белее, чем северная полярная шапка. Прямо перед нами солнце отражалось от океана, глазам стало больно. Вся остальная часть океана была почти пурпурной в тех местах, где поверхность не закрывала облака.
Это было так прекрасно, что у меня горло заболело, и мне захотелось протянуть руку и потрогать все это.
А фоном этого зрелища были звезды — куда ярче, крупнее и многочисленнее, чем их можно увидеть из Литл-Америки. Довольно скоро рядом столпился еще народ, люди пытались тоже смотреть, всюду сновали ребятишки, а матери их увещевали: «Ну-ну, не надо, дорогой!» — и отпускали дурацкие замечания. Я отступил, снова привязался к своей койке, обхватил себя одним ремнем так, чтобы не взлететь, и принялся все обдумывать. Можно гордиться, если знаешь, что ты родом с такой огромной красивой планеты. Я вдруг вспомнил, что ведь еще не видел ее всю и не совершал больших путешествий, несмотря на все учебные поездки на уроках географии, скаутский поход в Швейцарию и единственную нашу поездку с Джорджем и Анной в Сиам[86]. И теперь я так ничего больше на Земле и не увижу. От этой мысли мне сделалось тоскливо.
Я поднял голову: передо мной стоял какой-то мальчишка. Он спросил:
— Что опечалился, Уильям, мой мальчик? Космическая болезнь?
Это был тот подонок Джонс. Встреча меня просто ошеломила. Знал бы я, что он собирается эмигрировать, — да я дважды бы подумал, прежде чем лететь. Я спросил: какого черта, откуда он взялся.
— Естественно, оттуда же, откуда и ты. Помнится, я тебе задал вопрос.
Я ответил, что никакой у меня космической болезни нет, и спросил, откуда у него такое дурацкое предположение. Он потянулся, схватил меня за руку и повернул ее так, что стало видно красное пятнышко от укола. Он засмеялся, а я отдернул руку. Он снова засмеялся и показал мне свою руку: на ней было точно такое же красное пятнышко.
— С лучшими из нас такое случается, — сказал он. — Не робей, — потом предложил: — Пошли. Давай осмотрим это заведение, пока нас снова не заставили привязаться.