— Пирамидон? — тупо спросил я.
— Пирамидон, — человеконенавистнически подтвердил Женька. — Ещё мох. Сфагнум. Много.
— Ты богач, — уважительно сказал я, обнимая его за плечи. — Вот что, Женёк. Я сейчас пойду немного посикаю, чтобы штаны не намочить. А потом мы с тобой поговорим на тему, что такое ничего и как из него сделать что-то. Найди на чём писать и разбуди этого дубка, — я кивнул на Сашку. Женька фыркнул:
— Почему дубка?
— Потому что могучий, как дуб, — ответил я и, запрыгнув в штаны, поскакал наружу.
Лагерь, очевидно, только-только проснулся. Я было вознамерился отправиться к ближайшим кустикам, но потом увидел за деревьями камышовую загородку. Те, кто её делал, обладали чувством юмора, так как там имелись стрелочки с буквами «М» и «Ж», а так же ещё одна — она указывала прямо вверх и была украшена целым словом:
ФАШИСТАМ
Я так прибалдел, что даже подзабыл о том, зачем пришёл — и вздрогнул, когда на моё плечо, легла чья-то рука. Но ещё больше я вздрогнул, увидев… священника.
Да-да, это был самый обычный православный священник, в рясе, скуфейке, с крестом на груди, с карабином за плечами и патронташем под крестом. Вроде бы ещё молодой. Он смотрел на меня и улыбался. Потом кивнул на среднюю надпись:
— Глумление… Путь в рай не для фашистов, стрелку-то следовало бы перевернуть… Новенький?
— А… ага, — я кивнул и сделал попытку поцеловать протянутую руку, но в последний момент пожал её. Священник сузил глаза и тихо спросил:
— Верующий?
— Да, — вздохнул я.
— Как вышло?
— Да вот…
Священник быстрым движением благословил меня:
— Ну и хорошо, — он усмехнулся. — В наши дни к церкви вновь лицом повернулись[27], а всё ж таки не надо открыто… Отец Николай. Тут вместе с частью своей паствы исполняю религиозный и воинский долг русского человека.
— А… — я неловко улыбнулся. — А как же… вам не мешают?
— Кто помоложе — те смеются, — мягко сказал священник. — Илмари Ахтович не гонитель веры, а просто к ней равнодушный… А Мефодий Алексеевич верует, хоть и не показывает того открыто.
Я, если честно, не знал, что и сказать, настолько это не соотносилось с моими представлениями о временах войны. А отец Николай уже пошёл прочь, шумно окликая:
— Ефросинья Дмитриевна! В рассуждении того, что бы поесть, так как заступать мне в караул…
— Блин, — некультурно сказал я и перекрестился.
…Сашка уже не спал. Сидя на нарах, он разбирал ППШ и оживлённо диктовал конспектирующему Женьке:
— В общем, когда башка болит — примочки надо делать из полыни, из настоя, в смысле… Записал? Так… Зубы если болят, то можно рот полоскать чаем, прям кипятком, на чесноке настоянном. А можно — настоем фиалки… Если глаза болят, там воспалились — то надо закапывать клеверный сок… На сильные ушибы кладут примочки из маргаритки… Если занозу загнал и не вытащить, то толкут лебеду и обкладывают, вытягивает… Ну, про подорожник все знают, а ещё можно рану присыпать ивовым порошком, кору насушить и истолочь, это если кровь сильно идёт… Когда ожог, то примочку из дубовой или осиновой коры делают…
— А при поносе настаивают листья черники, брусники или ежевики, — добавил я с порога, присев, вытер ноги о брючины и начал обуваться. Сашка с интересом следил, как я мотаю под ботинок портянки. — Или осиновую кору. И хлебают вёдрами. Так и пиши! — прикрикнул я на Женьку. — А от головной боли ещё помогает отвар коры ивы.
— Ничего про это не знаю, — сообщил Сашка. Я кинул в него курткой, он свернул её в рулон и, устроив вместо подушки, опять улёгся, водрузив ППШ себе на живот. Я обулся, потопал ботинками и протянул руку — Сашка пожал её, дернул к себе, я уперся, и в этот момент он отпустил мои пальцы, из-за чего я неловко плюхнулся на нары.
— А в чём разница между отваром и настоем? — уныло спросил Женька.
— Завтракать! — внутрь просунулась Юлька. У неё на бедре висел такой же, как у Женьки, пистолет-пулемёт, магазин сбоку. — Вы чего всё ещё лежите?
— Сигнала ждём, — серьёзно сказал Женька и протрубил в кулак «подъём».
— А я думала — приглашения, — фыркнула Юлька и исчезла.
— Ну и глазищи, — оценил я. — Дырку прожжёт запросто. Как бластер.
— Как что? — не понял Женька. Я поправился:
— Гиперболоид. Вжжик — и нету… Сань, ты завтракать идёшь?
— Иду, — неожиданно мрачно ответил он, натягивая сапог на задранную выше головы ногу…
…На завтрак была всё та же каша с чем-то тушёным, в чём я не сразу, но всё-таки опознал лопуховые ростки — и чай, заваренный с листьями. Ничего чай.
— Хлеба нету, — объявила тётя Фрося всем сразу. — Последнюю муку на болтушку для обеда пустим, так что…
Никто особо не жаловался. Командиры наши сидели во главе длинного стола и о чём-то совещались, поглядывая на нас. Я понял так, что мой и Сашкин план решили принять — и вскоре выяснилось, что не ошибся.
Мы всё ещё скребли выданными ложками по днищам мисок, когда к нам подсел Мефодий Алексеевич. Он начал совершенно без околичностей:
— Ну чего, мне это — обрисовали, как вы это всё задумали, — он поглядывал на нас, как дедушка на «удачных» внуков. — Тут мы поговорили это, значит — хорошо придумано, получиться может… только это — если что, так это все головы и сложим. Оно и не так чтобы это страшно, но однако ж обидно — это…
— Если всё сделать точно, то должно получиться, — сказал я, и Сашка кивнул. Женька непонимающе на нас посматривал, но молчал. Мефодий Алексеевич покивал и сказал буднично:
— Ну так это что ж — вот утречком завтра это Ромка вернётся и обскажет, как это что на станции — в Борках это, значит. Если это — эшелонов с пехтурой нету, то это — ночкой всё это и обделаем. А пока ещё это обдумаем. И ясно дело это — готовиться будем… Вот ты, Саш, это, значит, — он посмотрел на Сашку, который отложил ложку совсем. — Ты говорил это — ваши там есть, в пакгаузе?
— Наверняка, — сказал Сашка.
— Ну так это, значит — ты их и выводить будешь. Возьмёшь ещё это — троих и будешь. И всё это на тебе.
— Не подведу, — твёрдо сказал Сашка. — Или погибну — или сделаю.
— Да уж это — сделай, погибших-то и так — это — немало, — покачал головой Мефодий Алексеевич и повернулся ко мне. — Теперь это — вышки. Вышек там аж четыре. Хоть на одной это — пулемёт уцелеет, и всё, порубят это наших враз. Я тут это — лучших стрелков тебе назову, так ты возьми ещё троих, а сам-то, это, говорят и так хорошо стреляешь? Это что значит — вышки на тебе, Бориска, так что уж и ты это — не подведи.
— Борь, возьми меня, — сказал Женька. я вспомнил, как он стреляет, и кивнул.
— Это значит — ещё и Юлюшку бери, она хорошо стреляет, — посоветовал командир. — Ну а четвёртым с вами сам Илмари Ахтович пойдёт, он это — стреляет-то тоже знатно. Вот только винтовок-то это — с трубками — у нас всего одна. Вы уж пристреляйтесь, только это — по пять патрон дам, это — больше никак…
… «Винтовкой с трубкой» оказалась личная винтовка Хокканена — безукоризненный «маузер» в промасленном чехле, на который оставалось только облизываться. Женьке, Юльке и мне тоже достались «маузеры» — у них хоть и сильная отдача, но они и потяжелей, чем «мосинки», а значит — устойчивей.
После короткой тренировки — длинной она быть и не могла — я хладнокровно позаимствовал у тёти Фроси драный пограничный маскхалат, распустил его на ленты и несколькими обмотал «маузер», а остальные на скорую руку пришил тут и там, фестонами и просто одним концом, к своей куртке. Юлька, увидев меня в этом наряде, звонко расхохоталась:
— Ой, не могу! Леши-ий!!!
— Именно, — бесстрастно сказал я. — Могу поделиться.
Хокканен хмыкнул и покачал головой. Женька почесал нос. Моему примеру никто не последовал — да ну и фик с ним. У меня, кстати, почему-то было совершенно точное ощущение, что операцию откладывать не придётся.
— Ну что, давайте снаряжаться заранее, — капитан простецки высыпал на остатки моей материи горку золотисто-масляных парабеллумовских патрончиков, положил тут же полдюжины пустых плоских магазинов к ЭмПи. — Борис, Евгений, у вас по скольку полных магазинов?
— По три, — сказал Женька за обоих.
— Ещё по одному можете забить, — кивнул Хокканен. — И это весь лимит на завтра.
— Сто двадцать патрон на брата — весь лимит?! — возмутился я. — Мы в бой идём, или на стрельбы?!
— Сто двадцать восемь, — поправил Хокканен. — Ещё у тебя восемь в пистолете, а у Евгения семь в нагане. Кстати, нагановских патронов у нас нет вообще.
Усевшись вокруг материи, мы начали снаряжать магазины. Капитан неожиданно сказал:
— Форма на тебе здорово сидит, Борис. Носил до войны?
— Носил, — буркнул я. — А вы?
Он засмеялся. Я не понял, для чего он задал этот вопрос, но сам вопрос показался мне каким-то провокационным.
— Что ж, — сказал Хокканен, не продолжая этого разговора. — Завтра мы или обретём второе дыхание — как уставший бегун — или упадём замертво, не достигнув конца дистанции.
18
Налёт — вещь очень опасная, особенно налёт на превосходящего по силам врага. Я это знал, спасибо «АСКу», хотя кое-кто из родителей даже возмущался, что «слишком много времени тратится на военную подготовку — зачем это нужно скаутам?!» Почему-то считают, что скауты нужны, чтобы снимать кошек с деревьев, переводить бабулек через дорогу, восстанавливать монастыри и хором петь песни. Вообще мало кто знает, что Би-Пи в 1899 году призвал добровольцами под ружьё в осаждённом городе Мафекинг, гарнизоном которого командовал, мальчишек, многим из которых ещё не было четырнадцати. Они и воду с патронами на позиции носили, и служили связными, и в разведку ползали, и за ранеными ухаживали… В общем, просто — воевали, как взрослые, вот и всё. Заметьте — англичане, не русские, которые, как многие говорят, «ничьих жизней не ценят». Очевидно, Баден-Пауэлл, в отличие от нынешних горе-лидеров, верил, что на свете есть вещи поважнее жизни… даже для четырнадцатилетнего мальчишки.
Я опять не спал — сидел возле землянки и думал, что сейчас очень стильно было бы покурить самокрутку. Было звёздно-звёздно и довольно холодно для второй половины мая. Канонады не слышно…
Есть ли на свете вещи поважнее жизни? Я попытался проанализировать причины своих поступков. И вдруг понял, что мною движет целый комплекс желаний…
— мне хотелось мстить. Об этом я подумал в первую очередь, но само желание было ещё робким-робким и слабеньким, потому что я понимал — это не моё время, это просто история, данность, то, что было и что не изменить. Но это желание всё-таки имелось. Мстить и за себя — за то, что меня били, что заклеймили номером, что издевались… И за других. Да хотя бы за сожжённую деревню и труп изнасилованной и повешенной девчонки.
— мне стыдно было стоять в стороне. Это желание было определяющим, наверное. Русские чаще всего ярко выраженные индивидуальности, но почти никогда не бывают индивидуалистами. Раз все вокруг — и тем более, все, кто мне лично симпатичен! — делают какое-то дело, то как-то неловко отойти в сторону и начать пить холодную колу под зонтиком.
— мне было интересно. Да-да, как это ни ужасно — именно интересно. Ну с кем ещё такое случится?! Кому ещё доведётся такое пережить?! Интерес был жгучим — с таким вот интересом карабкаются на скалу или идут по болоту; а вот ещё шаг — и… ау?! Нет, стоп, ещё шаг… ещё… И мысль о том, что каждый следующий шаг может стать последним, буквально накачивала кровь адреналином. Ууххх, кла-асс!!! Смешно, но так…
— я хотел проверить себя. Да-да, именно это глупое, хрестоматийное желание, которое сейчас многие отрицают и принимают за пережиток, атавизм. А чего я стою? Вот смогу я завтра сделать так, чтобы вышки не открыли огонь? Смогу я стрелять, бегать, прыгать, реагировать быстрее, чем те, другие, враги?! Когда я думал о том, что кто-то из них может оказаться быстрее, метче, ловчее — мне становилось страшно. Но это был сладковато-затягивающий страх, толкающий проверять себя снова и снова…
Да вот, пожалуй, и всё… но это уже целый комплекс причин. Странно, но среди них не было желания сражаться за Родину. Я не мог воспринимать это государство, как своё. Я вообще не воспринимал тут государства, как такового — вокруг были оккупанты, мы прятались от них в лесу, Москва, Сталин, Красная Армия были далеко и я не думал, что помогаю им одержать победу. Триколор, который я считаю своим флагом, тут скоро поднимет власовская армия предателей. А злобные деды в моём времени размахивают знамёнами, которым тут буквально поклоняются. Хотя бы вот такой пример.
— А ты чего тут сидишь?
Я поднял глаза. Это была Юлька — она шла откуда-то из леса, без пистолет-пулемёта, но на поясе висели финка и маузер. Мне вдруг захотелось спросить, каково ей в одной землянке с четырьмя пацанами, но за такой вопрос можно схлопотать с размаху по морде и в моём времени, а уж тут…
— Не спится, — усмехнулся я. — Ночь перед боем. Всё такое. «Войну и мир» читала?
— Ну читала, — пожала она плечами. Потом подумала и поправилась: — Начала. Мы в школе ещё не проходили, я попробовала сама, но не смогла… — в голосе девчонки послышалось раскаянье в своей тупости. — А ты что, правда читал?
— Ну… читал, — кивнул я. Юлька присела рядом, вытянула ноги.
— И что там про ночь перед боем?
Упс.
Я лихорадочно стал вспоминать мельком прочитанную сцену из этого скучнейшего романа — ну, где Петя Ростов сидит возле телеги и… что «и»? Так и не вспомнив, я пояснил:
— Вообще. Мысли всякие.
— А, — понимающе кивнула она, достала финку и начала строгать палочку, подобрав её из-под ног. — Здорово ты дерёшься. Поучишь?
— Если будем живы — то конечно, — не без юмора ответил я, но Юлька сказанное восприняла совершенно серьёзно:
— Ну, это конечно…
«Стихи, что ли, её почитать?» — подумал я. Вздохнул и сказал:
— Звёзды красивые.
— Красивые… — она кивнула. — А вон Луна… Как ты думаешь, там жизнь есть?
«Есть ли жизнь на Марсе?» — промелькнула у меня ироничная фраза. Я ответил:
— Нет. Там даже воздуха нет.
— А может, они внутри планеты живут, — возразила Юлька. — Как у Уэллса[28]. Ты не читал?
Если честно, я даже не понял, какую книгу она имеет в виду. Но, чтобы не показаться полным пнём, я спросил:
— А ты не читала «Луна — суровая хозяйка»? Хайнлайна, писателя американского?
— Нет, — она покачала головой. — Расскажи?
Естественно, я умолчал, что в данный момент тридцатипятилетний Роберт Энсон Хайнлайн служит на станции морской авиации США в Филадельфии и, кажется, ещё только-только пробует печататься. А уж «Луну…» напишет только ещё через тридцать пять лет… К чему не относящиеся к делу подробности? Главное, что Юльке понравился рассказ — точнее, роман, который я рассказывал. Она ни разу не перебила, а потом, когда я умолк (язык отболтал, честное слово!), сказала с сожалением:
— Нет, я такого не читала…
— Его мало переводили, — нашёл я объяснение. — Я в библиотеке брал… Слушай, смотри, уже скоро светать начнёт!
Ёлки-палки!!! Это было правдой. Пока я рассказывал роман, вокруг посерело, выступили из лесной темноты деревья, поволокся по траве от близких болот. Из штабной землянки вышел Мефодий Алексеевич, постоял, позевал, потом перекрестился (вызвав у меня тихий восторг!), прошёлся туда-сюда, но нас не заметил, да и не стремился, кажется. Вернулся обратно, задёрнул полог… Прошла смена часовых. Юлька с явной неохотой сказала:
— Пошли спать, что ли?
— Иди, я ещё посижу, покурю, — ответил я, и девчонка вытаращилась:
— Ты куришь?!
— Не, это так говорится, — я зевнул, прикрыв рот ладонью. — Иди.
Она ушла в землянку. Я, сам не зная почему, улыбнулся — просто так, в пространство. И увидел Ромку — мальчишка бесшумно вышел из лесной чащи: босиком, в какой-то невообразимой хламиде, с торбой через плечо.
— Доброе утро, — вполне дружелюбно кивнул он мне. — А дядя Мефодий спит?
— Только что выходил, — я кивнул. — Доброе утро. Как дела?
— Сначала командиру, — важно сказал Ромка и, поддёрнув штаны, зашагал к командирской землянке.
«Дам я ему щелбана, — беззлобно подумал я, поднимаясь. — А сейчас — поспать надо хоть немного. Засиделись на завалинке…»
В землянке все спали — даже Юлька успела уснуть. Я присел на нары, разулся. От портянок бы избавиться — ну не привык я к ним. И не привыкну… Или привыкну? Человек ко всему может привыкнуть.
Наверное, ко всему. Или почти ко всему.
Я откинулся на солому и, глядя в потолок, сказал негромко, но отчётливо:
— Спокойной ночи, мама.
19
На станции перекликались гудки. Лёжа в трёхстах метрах от неё, я подумал, что сегодня не слышал канонады, хотя лежал тут с полуночи, когда мы вышли из леса и заняли заранее определённые на плане позиции. За это время по дороге — той самой, которой меня вели под конвоем — проехал только один мотоцикл, без коляски. Связист или ещё кто-то вроде… Но станционная жизнь отличалась оживлённостью. Оставалось только надеяться, что наши люди, с которыми говорил Ромка, не ошиблись и среди эшелонов, которые тут будут под утро, не окажется состава с пехотой. В этом случае нам крантец.
Наверное, все уже заняли позиции и ждут нашего сигнала — выстрелов по часовым на вышках возле склада. «Свою» вышку я видел и так — решётчатая конструкция на фоне неба. Даже часового временами видел наверху. Но попасть сейчас, конечно, не сумел бы… хотя нет, уже и не темно.
На запястье у меня были часы Хокканена. Мефодий Алексеевич сказал, что начинать будем в четыре тридцать. Непривычные стрелки на большом циферблате отсчитывали время — четыре пятнадцать… Ещё пятнадцать минут… Пожевать бы чего-нибудь. Ладно, потом пожуём. Может, продуктами разживёмся… Интересно, зачем немцы собирают на станции взрывчатку? Не для нас же…