На запястье у меня были часы Хокканена. Мефодий Алексеевич сказал, что начинать будем в четыре тридцать. Непривычные стрелки на большом циферблате отсчитывали время — четыре пятнадцать… Ещё пятнадцать минут… Пожевать бы чего-нибудь. Ладно, потом пожуём. Может, продуктами разживёмся… Интересно, зачем немцы собирают на станции взрывчатку? Не для нас же…
Хотя — почему не для нас?
Я аккуратно вытянул руку и снял с прицела кожаную покрышку. Позицию я оборудовал за кустами на меже, в дренажной канаве, где можно было в случае чего встать на колени. Сейчас в этом не было нужды. Я лёг удобнее и устроил обмотанный лентами ствол винтовки в толстой развилке. Наши уже все на местах. Вот странность — я и в лицо-то ещё не всех знаю, не говорю уж по именам. Но они уже — наши. Это очень важно, когда есть наши и чужие, хотя снобствующие кретины не устают твердить, что «лучшая партия — это партия самого себя».
Может, потому что они никому не интересны и не нужны? Вот и остаётся считать, что окружающие тебя недостойны… Удобная и незатратная позиция, а главное, общество, в котором она доминирует, можно брать голыми руками…
Так, а чего там, на часах? Ещё пять минут… И светает быстро. Триста метров… Я приложился к прицелу. Прицел был немецкий, естественно, 2,5х. На остриё прицельного пенька плавно села и неподвижно застыла голова часового в каске. Ниже… Шея… Ветра нет, очень тихо, хорошо… А вот лицо немца различалось плохо. Или он эстонец? Хорошо бы — эстонец. Тот, который меня треснул прикладом… Часовой зевнул, прислонился к перильцам возле пулемёта, застыл. Сейчас наши режут провода телефонных линий. Кто-то, может быть, звонит… растерянно отодвигает трубку от уха, дует в неё (я видел в кино; зачем, интересно?). Приклад плотно упереть в плечо. Ещё раз проверяем прицел… Не двигайся, не надо… «АСК» нас учил стрелять очень неплохо, а «Шалыга» был из лучших; недаром — «медведь»… На наших мишенях были изображены американские солдаты… Каски похожие, вот что интересно… Выбрать холостой ход… Выдох…
Выстрел!
Я увидел, как дёрнулась голова И, вскакивая, перебросил винтовку за плечи, схватил ЭмПи. Утренняя тишина обрушилась, её раскололи, как стеклянный красивый витраж, резкие выстрелы винтовок, деловитое тарахтенье пистолет-пулемётов, гром пулемётных очередей, гранатные разрывы, выкрики и — я впервые услышал это в жизни! — нарастающий крик «ура!»
Это было страшно. Непохоже на мои представления об этом кличе. Словно кто-то с тягучей угрозой давил из себя «ыыыыыыыррррыыыы!», зверь какой-то поднимался из берлоги, разъяренный и неостановимый. Наверное, у врага рождалась та же ассоциация. И я на бегу понял, почему бывало в истории — наши обращали врагов в бегство одним только этим рёвом, унылым и диким…
…Когда я вбежал в пристанционный скверик, за деревьями промелькнул броневагон. Его башенка разворачивалась, пулемёты опускались на минус, чтобы бить в упор. Кто-то — в белом белье — перескочил было через решетчатый забор, его догнала тёмная фигура, начала колоть тускло блестящим штыком на винтовке, что-то крича, а белая фигура крутилась, выла и отмахивалась руками, застряв на заборе. Рвануло — страшно, так, что я присел, почти упав. Алое зарево встало над путями. Наш тащил из убитого немца, висящего на ограде, штык и орал:
— Отдай! Отдай, б…я, убью, с-сука, отдай! — а потом вдруг вскинулся и обмяк, роняя винтовку и цепляясь за ноги убитого; так и стащил его на себя. Через ограду перевалился гимнастическим броском немец — в галифе, с длинным тяжёлым «маузером», как в кино про Гражданскую, не с винтовкой, с пистолетом. Присел, целясь — и я врезал в него шагов с десяти не меньше пяти пуль.
— О-аххх… — выдохнул немец, запрокидываясь. Я сунулся к забору и меня чуть не убили свои же — двое лежали на путях и стреляли. Я присел и заорал (ни малейшего испуга не было!):
— Свои, вы чего?!
На путях горел целый эшелон — как-то бешено, свирепо, вымётывая огненные хлысты, щупальца какого-то спрута. Около огня плясали три или четыре живых факела, смешно размахивали руками, подпрыгивали, крутились, потом начали падать и замирать, подёргиваясь… Рядом кто-то протащил под мышки раненого, тот кричал тоненько: «Ойойойойой!..» я увидел, что броневагон стоит напротив СЩБ и разносит его буквально в клочья очередями, а оттуда — через дверь и через окна — прыгают немцы, бегут и падают, и СЩБ уже занимается огнём…
— Там, в конторе, там немцы тоже! — прохрипел кто-то, и мы бросились по знакомому перрону к той самой двери. Окно вылетело со звоном; я сразу упал, и кто-то ещё упал тоже, а ещё один замешкался, подпрыгнул, сказал «мама» и начал плеваться кровью во все стороны, а потом упал и заколотил сапогами. Я начал стрелять по окну, поменял магазин, а мой напарник — молодец! — уже перебегал к двери ближе… В руке у него появилась граната — немецкая «колотуха» на длинной ручке — и он по дуге бросил её в окно, сказав:
— Хек! — и оттуда ударило дымом. Дальше я сам не помню, как, но я уже был на пороге комнаты, где меня допрашивали, и обербаулейтер (горит человек на работе, утро — а он всё ещё тут!), зажав рукой левое плечо, пытался дотянуться до лежащего на полу небольшого пистолетика.
— Гут морген, герр обербаулейтер, — кивнул я. Ничего общего с трусоватыми немцами из старых фильмов: этот толстячок оскалился и достал-таки пистолет, хотя из плеча брызгала кровь:
— Руссише швайн! — ненавидяще прохрипел он, даже не узнавая меня. Я отсёк очередь в пару выстрелов, и он завалился головой к конторке. Я схватил какой-то портфель, начал набивать в него без разбора бумаги, бумаги, бумаги, то и дело спотыкаясь о чьи-то ноги; только потом я сообразил, что это убитая гранатой женщина, та машинистка. Так вот что он тут делал — на рабочем месте…
— Бориска! — в окно всунулась голова Мефодия Алексеевича. — Бориска, ты это, тут?! Ты это чего тут?!
— Бумаги! — чужим голосом пролаял я. — Может, чего важное! Держите! — я пихнул ему портфель прямо через окно. — Этот обербаулейтер убит…
— Это, Фунше твоего тоже это — грохнули, не разобрались это, — огорчённо сказал командир, беря портфель в обнимку и становясь похожим на гнома из «Белоснежки» вообще до неприличного. — Он, значит, это — в вагоне и сидел, кофей это распивал с командиром. Витька их обоих это, того… Ты вылезай это, ещё и не кончено ничего это…
Я ещё секунд десять поискал гранаты — меня почему-то заклинило, что тут должен стоять ящик гранат, я его вроде даже видел. Ничего подобного…
Снаружи бой не шёл, а скорее догорал вспышками где-то за путями. Какие-то люди тащили ящики, и я понял, что это те самые, подготовленные к отправке в рабство, выносят взрывчатку. Мелькнул Сашка, он что-то орал и, кажется, дрался прикладом ППШ с кем-то особо непонятливым. СЩБ полыхал костром — что же они там держали, самогон, что ли?! Откуда-то взялись две подводы, на них со страшным матом грузили — на одну оружие, на другую трупы и сюда же раненых. Мне казалось, что в отряде не полсотни, а все триста человек, столько вокруг бегало людей. Ну, я и сам побежал — к складу, где должна была находиться взрывчатка…
Там распоряжался Хокканен — неожиданно весёлый.
— Эти ящики оставить! — махнул он рукой. — Подорвём их, пусть гадают, что унесли и сколько… и унесли ли вообще… А, Борис! — он даже улыбнулся мне. — Кажется, получилось, да?
— Да вроде, — я пожал плечами. — Делать-то мне что?
— А всё, — кивнул он на здание, из распахнутых ворот которого безоружные и, похоже, ещё ничего не понимающие ребята тащили груз. — Сейчас уходим…
— Ну что ж… — я осмотрелся, подобрал из-под ног кирпичный обломок и, по-дойдя к белёной стене станционной будки, размашисто написал на ней:
ТЕРПЕНЬЕ И ТРУД ВСЁ ПЕРЕПРУТ!!!
…Когда на опушке леса, чуть углубившись в чащу, мы остановились и ребята начали сбрасывать груз, выяснилось, что мы освободили почти сорок парней 15–18 лет и десятка два девчонок того же возраста. Сашка с матом уверял, что было больше, но человек десять он не сумел удержать. Мефодий Алексеевич махнул рукой:
— Ну вот это — ладно, что это теперь…Сейчас это — поговорю с ними, а чего ж…
С непонимающими и перепуганными лицами освобождённые стояли, переминаясь с ноги на ногу, возле линии кустов, невольно выровнявшись в ряд. Я сперва не мог понять, кого они мне напоминают — а потом сообразил: точно так же ещё недавно вёл себя я сам, растерянный и непонимающий.
К нам подошли Женька и Юлька. Я их не видел с начала боя и вдруг ужасно обрадовался, что они целы и здоровы. Кажется, они испытали то же самое, потому что мы все четверо расплылись в улыбках, а Женька замахал рукой нашему лейтенанту:
— Эгей, мы живы!
— Ну значит что, — Мефодий Алексеевич поправил ремень и подошёл к строю освобождённых. — Это значит. Спасибо за помощь. Теперь так это. Парни, кому восемнадцать это — исполнилось… они сразу выходи. Если кто обмануть это захочет — не надо, у нас это — бумаги немецкие…
— Эгей, мы живы!
— Ну значит что, — Мефодий Алексеевич поправил ремень и подошёл к строю освобождённых. — Это значит. Спасибо за помощь. Теперь так это. Парни, кому восемнадцать это — исполнилось… они сразу выходи. Если кто обмануть это захочет — не надо, у нас это — бумаги немецкие…
Из строя — кто медленней, кто быстрей — вышли человек восемь. Один спросил:
— А оружие дадите?
— С голыми руками это — не пошлём, — командир кивнул Хокканену: — Значит это — в лагере по взводам разделим… А теперь это — остальные. Вы это — свободны, значит. Но кто захочет — те пусть к нам идут. Кто не захочет — это, неволить не будем, конечно. По домам или это — куда там ещё…
Оставшиеся мальчишки переминались и переглядывались. Хокканен сказал довольно громко:
— Добрый ты, Мефодий Алексеевич… Могли бы и просто силой взять.
— На что это силой-то? — поморщился наш «гном».
— Во многих других отрядах берут.
— А у меня это — не будут! — неожиданно вспылил, покраснев командир, но тут же улыбнулся: — Да пойми это ты, Ахтыч, душа твоя чухонская. Дело ли это — детей силком загонять это на войну? А кто это — потом жить станет? Мне и так-то это — во как тяжело брать…
Между тем из строя вышел один парень, потом второй… ещё двое, ещё один… Кто-то из девушек постарше спросил возмущённо-испуганно:
— А мы, товарищ командир?! — Мефодий Алексеевич развёл руками. — Так что же нам — к немца возвращаться, в подстилки, или в Германию, пахать на них?! Нет, мы с вами!..
— С вами… Чего там!.. И нас берите!.. — разноголосо зашумели почти все остальные девчонки.
— Ладно, — командир отмахнулся, — ладно, это Ефросинье Дмитриевне отдельный взвод под команду дадим, это ладно…
… Наш отряд пополнился сорока четырьмя бойцами — то есть, вырос почти вдвое. Правда, из этого пополнения одиннадцать были девчонки, да и оружия хотя захватили немало, боеприпасов по-прежнему было так себе. Со станции вытащили девятьсот с лишним килограммов взрывчатки, кое-какие медикаменты и продукты и уложили, по грубым прикидкам, около шестидесяти врагов.
У нас были пятеро убитых и трое тяжелораненых. Среди убитых оказался Лёшка — автоматная очередь снесла ему череп.
20
Коробка была из-под печенья, жестяная, с уже неразличимой картинкой, но на боковине ещё можно было прочитать
…Жоржъ Борманъ
Юлька, сидя на песке, деловито раскладывала рядом маленькие катушки с несколькими иголками, зеркальце (с отколовшимся в нескольких местах чернением), какую-то фотографию, ещё что-то, искоса посматривая на меня. Наверное, боялась, что я буду смеяться. Но я всего лишь ждал, пока она зашьёт мне куртку.
Собственно, я просто попросил у неё нитку с иголкой, чтобы сделать это самостоятельно. Но Юлька заявила, что у меня ничего не выйдет, что я куртку пришью к себе и вообще так меня наоскорбляла, что я безропотно отдал куртку ей, а сам сидел рядом на речном бережке и смотрел.
— Я отца всегда обшивала, — говорила она между делом. — Счастливый ты, Борька, после войны вернёшься к родным…
— Не вернусь, — я отвернулся, чувствуя, как отсыревают глаза. Юлька махнула рукой:
— Брось ты! Я тебе точно говорю, что они у тебя живы и ждут.
— Да не в этом дело… — я не стал говорить дальше, а Юлька не стала расспрашивать.
— Ну вот, готово, — она протянула мне куртку, аккуратно сложила вещицы в коробочку и встала: — Ты не смотри, я буду купаться, — сказала Юлька, расстёгивая рубашку.
— Чокнутые вы тут все, — ответил я. — Вода же холодная. Май не кончился.
— Да ничего и не холодная… Не смотри, говорю!
— Я за кусты уйду, — кивнул я. — Шумни, если что.
— Ага.
Я обогнул ивовые заросли и наткнулся на корягу, выступавшую над поверхностью воды удобным изгибом. Сбросив ботинки и размотав портянки, я подкатал свои верные штаны, не без удовольствия прошлёпал босиком по воде (может, и холодная, но ноги так устали, что даже здорово!) и сел в этот изгиб, как в кресло. Отсюда было слышно, как Юлька плещется, и я поймал себя на том, что стараюсь рассмотреть её через ветки. Это было не очень-то красиво, но… Под мужской рубахой и мешковатыми шароварами не поймёшь, какая она — по фигуре, в смысле. Мои щиколотки облепила комариная сволочь, и я опустил ноги в воду. Течение — сильное возле берега — приятно потянуло их в сторону. Я усмехнулся, поправил ремень. Посидел ещё. Юлька плескалась… Я соскользнул в воду и начал, подволакивая ноги по дну, красться ближе к кустам. Щёки у меня горели, в ушах звенело, но не от комаров. Я ругал себя последними словами, но не мог остановиться.
Юлька стояла лицом ко мне на отмели неподалёку от берега — вода доходила ей до колен — и смотрела на другой берег из-под руки, а левую уперла в бедро. Бёдра у неё были неширокие, почти как у пацана, но грудь — неожиданно оформившаяся, рельефная…
Она завертела головой, и я отпрянул от кустов, ругательски себя ругая. Во-первых, то, что я сделал, было подло. Во-вторых, она, конечно же, почувствовала взгляд… Но избавиться от стоящего перед глазами я теперь не мог, хотя ожесточённо поплескал себе в лицо водой — на пылающей коже та показалась ледяной.
Юлька была красивая. Очень красивая. Очень-очень красивая. Что тут ещё сказать — разве что в третий раз повторить «очень»? Я стоял в воде и представлял её тело, лицо и глаза…
…Девчонка вдруг негромко, но очень сильно запела — кажется, выходила из воды:
— Бориска, я всё, ты где?!
— Иду, — отозвался я, но Юлька уже сама появилась из-за кустов.
— Ты не купаешься?.. Извини…
— Да ничего, — я остановился по щиколотку в воду, разглядывая её. Юлька распустила косу и сейчас аккуратно расчёсывала пряди мокрых волос расчёской из своего запаса. Она была всё ещё босиком, а рубашка расстёгнута низко, и…
— Ты чего? — каким-то не своим голосом спросила она, поймав мой взгляд. — Бо-орь?..
— Погоди, — голос у меня тоже стал чужим, я вышел из воды и, подойдя вплотную, обнял её за талию, не сводя глаз с её лица. Юлька не двигалась и тоже смотрела. — Погоди, — повторил я и, чуть нагнувшись, поймал её губы своими, накрыл. Губы были горячие, влажные и отдавали свежей водой и земляникой — это я успел почувствовать и успел пережить две или три восхитительных секунды, лучших в моей жизни секунды… а затем я получил такой силы удар раскрытой ладонью по лицу — обычную пощёчину, но размашистую и беспощадную — что в голове грохнуло, и я сел на песок.
— Подглядывал?! — Юлька стояла надо мной, из её глаз синими электрическими искрами брызгало презрение. — Целоваться лезешь?! Не подходи ко мне — убью, укокошу! — и, выхватив «маузер», она выстрелила в песок точно между моих ног — песчинки брызнули мне в лицо, и я вскрикнул от неожиданности и зажмурился.
Когда я проморгался, то Юльки, конечно, не было. В голове у меня гудело, щека онемела и ощутимо распухла. Я перевалился к воде и начал остужать разбитое место. Мне было смешно и стыдно, никакой обиды на девчонку я не испытывал. Как она меня!.. Ну сила… Таких бы в моё время штук двадцать хоть. Или они есть, только мне не попадались?.. Вот это хрястнула, с ног ведь сбила!..
Несмотря на занятость переживаниями, я ощутил, что кто-то приближается и, достав «парабеллум», замер, вглядываясь в кусты. Послышался голос Сашки:
— Борька, это я, не стреляй, — а через пару секунд он сам вышел на отмель. — Кто тут палил?
— Юлька, — отозвался я, не вставая с корточек. — Показывала, как стрелять умеет… А ты чего?
— Да был тут недалеко, слышу — выстрелили… — он рассматривал меня. — А она где?
— Ушла… — я убрал оружие. Сашка помолчал и спросил:
— А со щекой что?
— Иди, куда шёл, — отозвался я. Сашка пожал плечами:
— Так я сюда и шёл… Целоваться к ней полез?
— Да! — я вскочил. — Полез! Что ещё?!
— И как — получилось?
— И получилось, и получил, — честно сказал я. — Ещё вопросы будут?
Сашка пожал плечами, круто развернулся и исчез в зарослях — как обычно, совершенно бесшумно.
— Чингачгук, блин, — сказал я и выматерился от души. Потом засмеялся…
…В лагере стало многолюднее и веселей. Мне надо было тренировать пополнение по рукопашному бою, опаздывать не стоило, но, когда я почти бегом прибежал в лагерь, меня перехватил Витька.
— Тренировка отменяется, — сказал он. — Сейчас иду на совещание к командиру. Вернусь — скажу, что и как, но вы сидите в землянке или около, не разбегайтесь.
— Понял, — я пожал плечами… — Вить, знаешь, мне всё время снится, что я лошадь и жую сено.
— Ну и что? — подозрительно затормозил уже разлетевшийся бежать командир разведки.