— Если бы он знал, что ему еще делать, он бы эту посыльную службу, которая его совсем не удовлетворяет, сразу бросил.
— А разве он не квалифицированный сапожник? — спросил К.
— Конечно, — ответила Ольга, — он же и работает, помимо всего, для Брунсвика и, если бы захотел, мог бы иметь горы сапожной работы и хороший заработок.
— Ну вот, — сказал К., — значит, он все-таки имел бы какую-то компенсацию за посыльную службу.
— За посыльную службу? — удивленно спросила Ольга. — Разве он пошел на нее ради заработка?
— Возможно, — предположил К., — однако ты вроде бы сказала, что она его не удовлетворяет.
— Она его не удовлетворяет — и по многим причинам, — подтвердила Ольга, — но это все-таки служба в Замке, что ни говори, — какая-то служба в Замке, так, по крайней мере, можно считать.
— Как, — удивился К., — вы даже в этом сомневаетесь?
— Ну, — сказала Ольга, — вообще-то нет. Барнабас ходит в канцелярии, разговаривает со слугами как равный, издали видит и отдельных чиновников, ему дают сравнительно важные письма — даже и поручения для устной передачи доверяют — это все-таки немало, и мы могли бы гордиться тем, сколького он в такие юные годы уже достиг.
К. кивал, о возвращении домой он уже не думал.
— У него есть и собственная ливрея? — спросил он.
— Ты имеешь в виду куртку? — уточнила Ольга. — Нет, куртку ему Амалия справила еще до того, как он стал посыльным. Но ты подошел к нашему больному месту. Он давно уже должен был бы получить по службе не какую-то ливрею, которых в Замке нет, а обмундирование, оно ему даже было обещано, но в этом отношении они там в Замке очень медлят, и хуже всего то, что никогда не знаешь, что эта медлительность означает: она может означать, что дело находится в производстве, но может также означать, что дело в производство вообще еще не запущено и, к примеру, Барнабаса все еще только хотят испытать; она может, наконец, означать и то, что производство по делу уже закончено, обещание по каким-то причинам взято назад и Барнабас обмундирования никогда не получит. Точно этого узнать нельзя — или только спустя много времени. У нас здесь есть даже поговорка — ты, может быть, слышал: «Официальные решения стыдливы, как молодые девушки».
— Это очень верное наблюдение, — заметил К., он отнесся к этому еще серьезнее, чем Ольга, — очень верное, у решений и девушек могут быть и другие общие свойства.
— Возможно, — сказала Ольга. — Я, правда, не знаю, в каком смысле ты это говоришь. Может быть, даже в похвальном. Но что касается форменной одежды, то как раз это — одна из забот Барнабаса, а поскольку заботы У нас общие, — и моя тоже. Почему он не получает форменной одежды? — тщетно спрашиваем мы себя. Но, правда, все тут не так просто. Например, чиновники вообще, кажется, не имеют форменной одежды; судя по тому, что мы здесь знаем, и по рассказам Барнабаса, чиновники ходят там в обычной, разумеется, красивой одежде. Впрочем, ты уже видел Кламма. Ну, чиновником даже самой низкой категории Барнабас, естественно, не является — и не заносится настолько, чтобы хотеть им стать. Но и старшие слуги — которых, правда, здесь в деревне вообще невозможно увидеть — по рассказам Барнабаса, не имеют форменного обмундирования; в первый момент кажется, что в этом можно найти некоторое утешение, но оно обманчиво, потому что разве Барнабас — старший слуга? Нет, при самой большой симпатии к нему этого сказать нельзя, он не старший слуга, уже то, что он приходит в деревню и даже живет здесь, доказывает обратное; старшие слуги живут еще более замкнуто, чем чиновники, и, возможно, по праву, возможно, они даже выше многих чиновников (кое-что говорит в пользу этого: они меньше работают), и, судя по словам Барнабаса, это должна быть удивительная картина, когда они, один к одному высокие, сильные мужчины, медленно идут по коридору; Барнабас всегда крутится там возле них. Короче, не может быть и речи о том, что Барнабас — старший слуга. Значит, он мог бы быть одним из младших слуг, но как раз эти-то получают форменное обмундирование, во всяком случае, тогда, когда они спускаются в деревню; это не в прямом смысле ливрея, к тому же там есть много различий, но все равно по одежде сразу узнаешь слугу из Замка — да ты сам видел этих людей в господском трактире. Больше всего бросается в глаза в этой одежде то, что она, как правило, плотно облегает — крестьянину или ремесленнику такая одежда не годилась бы. Так вот этой одежды у Барнабаса нет; это не только, скажем, постыдно или унизительно, такое можно было бы перенести, но это — особенно в тяжелые часы, иногда, и не так уж редко, они у нас с Барнабасом бывают — заставляет сомневаться уже во всем. Замковая ли это вообще служба — то, что делает Барнабас, спрашиваем мы себя тогда; конечно, он ходит в канцелярии, но относятся ли эти канцелярии собственно к Замку? И даже если канцелярии принадлежат к Замку, то те ли это канцелярии, в которые допускается Барнабас? Он приходит в канцелярии, но это только какая-то их часть: дальше — барьеры, а за ними — еще другие канцелярии. Идти дальше ему в общем-то не запрещено, но не может же он идти дальше, если он уже нашел своих начальников, если они с ним уже все закончили и сказали «идите». Там ведь еще за тобой постоянно наблюдают, по крайней мере, возникает такое ощущение. И даже если бы он пошел дальше, что бы это дало, когда у него там никаких служебных дел и он был бы там просто нарушителем. Ты, кстати, не должен представлять себе эти барьеры как какие-то установленные границы, Барнабас тоже все время мне об этом напоминает. Барьеры есть и в тех канцеляриях, в которых он бывает, есть и такие барьеры, через которые он проходит, и внешне они ничем не отличаются от тех, за которые он еще не проникал, поэтому нет причин с самого начала предполагать, что за этими последними барьерами находятся канцелярии, существенно отличающиеся от тех, в которых Барнабас уже бывал. Такие мысли посещают нас только в те наши тяжелые часы. И тогда от сомнений уже никуда не уйти, и нет от них барьеров. Барнабас разговаривает с чиновниками, Барнабасу дают поручения, но что это за чиновники и что за поручения? Теперь, как он говорит, его придали Кламму и он получает задания персонально от него. Ну это было бы уж очень много, даже старшие слуги не достигают таких высот, это было бы почти что слишком много, это-то и пугает. Подумай только, быть приданным персонально Кламму, вот так вот запросто разговаривать с ним — и чтобы все это было правдой? Ну да, все это правда, но почему же Барнабас сомневается в том, что чиновник, который значится там Кламмом, действительно Кламм?
— Ты ведь не собираешься шутить, Ольга, — сказал К., — какое может быть сомнение в том, как выглядит Кламм, когда известно, как он выглядит, я же сам его видел.
— Конечно нет, К, — ответила Ольга. — Это не шутки, это мои самые серьезные заботы. Но я рассказываю тебе это не для того, чтобы облегчить свою душу и как-то отяготить твою, а потому что ты спросил про Барнабаса, и Амалия поручила мне рассказать, и потом, я думаю, тебе тоже полезно знать подробности; я это делаю и ради Барнабаса — чтобы ты не возлагал на него слишком больших надежд; он тебя разочаровывает и потом сам от твоего разочарования страдает. Он очень чувствителен; например, сегодня ночью он не спал, потому что ты вчера вечером был им недоволен, ты будто бы сказал, что для тебя очень скверно иметь только такого посыльного, как Барнабас. И эти слова лишили его сна. Сам ты, может быть, и не заметил его волнения, замковые посыльные должны очень хорошо владеть собой, но ему это нелегко дается, даже с тобой — нелегко. Ты требуешь от него, с твоей точки зрения, конечно же, не слишком много, у тебя свои определенные представления о посыльной службе, и исходя из них, ты предъявляешь свои требования. Но в Замке другие представления о посыльной службе, их нельзя было бы соединить с твоими, даже если бы Барнабас целиком посвятил себя службе, к чему он, к сожалению, иногда кажется расположен. И пришлось бы, конечно, смириться, и невозможно было бы ничего возразить, если б только не этот вопрос: действительно ли это посыльная служба — то, что он делает? При тебе он, естественно, не может высказывать на этот счет никаких сомнений, если бы он это сделал, это значило бы для него подорвать свое собственное существование, грубо нарушить законы, которые — он все-таки еще верит — на него тоже распространяются, и даже со мной он не говорит откровенно, мне приходится ласками, поцелуями выманивать у него его сомнения, а он еще упирается и не признает, что эти сомнения — действительно сомнения. У него в крови что-то от Амалии. И всего он мне, конечно, не рассказывает, хотя я — единственная его доверенная. Но о Кламме мы иногда разговариваем; я Кламма еще не видала (ты знаешь, Фрида меня не слишком любит и никогда не позволила бы мне взглянуть на него), но, естественно, внешность его в деревне известна, кое-кто его видел, все о нем слышали, и из этих впечатлений очевидцев, из слухов и также из многих умышленно искаженных свидетельств составился портрет Кламма, который, вероятно, в основных чертах верен. Но только в основных. В остальном он изменчив и, возможно, еще даже не настолько изменчив, как действительная внешность Кламма. Он, судя по всему, когда приходит в деревню, выглядит совершенно иначе, чем когда он ее покидает, иначе — перед тем, как выпьет пива, и иначе — после этого, иначе — бодрствуя, иначе — во сне, иначе, когда один, и иначе, когда разговаривает, и, как уже понятно после всего этого, почти принципиально по-другому — наверху, в Замке. И, судя по рассказам, даже в пределах деревни есть довольно большие различия: различия роста, осанки, полноты, бороды, — только в отношении одежды все рассказы, к счастью, согласуются; он носит всегда одну и ту же одежду: черный фрак с длинными фалдами. Ну, объясняются все эти различия, естественно, не каким-то колдовством, а очень понятно, они происходят от мгновенного настроения, степени возбуждения, бесчисленных стадий надежды или отчаяния наблюдающего, который, к тому же и видит Кламма, как правило, лишь одно мгновенье. Я пересказываю тебе все это так, как это мне часто объяснял Барнабас, и вообще-то, если не быть непосредственно, лично причастным к делу, то на этом можно бы и успокоиться, но мы так не можем: для Барнабаса это вопрос жизни, действительно ли он говорит с Кламмом или нет.
— Для меня тоже, — если не больше, — сказал К., и они еще ближе подвинулись друг к другу по скамейке.
Хотя все эти малоприятные Ольгины новости плохо подействовали на К., он все же усматривал значительную компенсацию для себя в том, что нашел здесь людей, положение которых, по крайней мере внешне, было похоже на его собственное, к которым он, следовательно, мог примкнуть, с которыми он во многом мог сойтись, а не только кое в чем, как с Фридой. Хотя он постепенно терял надежду на какой-либо успех данного Барнабасу поручения, но чем хуже складывались у Барнабаса дела наверху, тем ближе становился он ему здесь, внизу; К. никогда бы не подумал, что в самой деревне могло родиться такое несчастное стремление, какое было у Барнабаса и его сестры. Оно, впрочем, было еще далеко не достаточно объяснено и могло в конце концов обернуться своей противоположностью; нельзя было позволить, чтобы эта по-своему невинная Ольгина сущность сразу же соблазнила его поверить и в искренность Барнабаса.
— Рассказы о внешности Кламма, — продолжала Ольга, — Барнабас знает очень хорошо, много их собирал и сравнивал, может быть, — слишком много, один раз сам видел Кламма в деревне через окошко кареты — или думает, что видел, — таким образом, он достаточно подготовлен к тому, чтобы его узнать, и тем не менее — как ты это объяснишь? — когда он в Замке заходит в канцелярию и ему среди многих чиновников указывают одного и говорят, что это — Кламм, он его не узнает, и даже потом еще долго не может привыкнуть к тому, что это и есть Кламм. Но если ты сейчас спросишь Барнабаса, чем этот человек отличается от того обычного представления, которое есть о Кламме, он ответить не сможет; более того — он ответит и опишет этого чиновника в Замке, но это описание в точности совпадет с тем описанием Кламма, которое мы знаем. Но в таком случае, Барнабас, говорю я, почему ты сомневаешься, почему ты мучаешь себя? На что он тогда, явно удрученный, начинает перечислять особенности того чиновника в Замке, которые, однако, скорее изобретает, чем пересказывает, и которые, кроме того, так незначительны (они касаются, например, какого-нибудь особенного кивка головой или даже только расстегнутой жилетки), что их невозможно принимать всерьез. Еще более важным мне кажется то, как Кламм общается с Барнабасом. Барнабас часто мне это описывал, даже чертил. Обычно Барнабаса приводят в одну и ту же большую канцелярию, но это канцелярия не Кламма, вообще — не чья-то отдельная канцелярия. Эта комната разделена одной сплошной (идущей от боковой стены до боковой стены) конторкой на две части: узкую, где едва могут разойтись два человека, это помещение для чиновников, и широкую, это помещение для посетителей, зрителей, слуг, посыльных. На конторке лежат в ряд раскрытые большие книги, и около большинства из них стоят чиновники и читают в них. При этом они не остаются все время около одних и тех же книг, но меняются не книгами, а местами; Барнабаса больше всего поражает то, как им приходится при такой смене мест протискиваться друг мимо друга — из-за узости их помещения. Впереди, вплотную к конторке, стоят низкие столики, за ними сидят писцы и пишут под диктовку чиновников, если те пожелают. Барнабаса всегда удивляет, как это происходит. Никакого явного приказа чиновник не отдает и громко не диктует, почти и не заметно, что что-то диктуется, скорее такое впечатление, что чиновник читает так же, как и раньше, только при этом еще что-то шепчет, и писец это слышит. Часто чиновник диктует так тихо, что писец, сидя, этого вообще не может услышать, тогда ему приходится все время вскакивать, схватывать диктуемое, быстро садиться и записывать, затем снова вскакивать и так без конца. Как это странно! Это почти невозможно понять. У Барнабаса, впрочем, достаточно времени, чтобы все это как следует разглядеть, так как там, в помещении для зрителей, он стоит часами, а иногда и днями, прежде чем взгляд Кламма упадет на него. Но даже если Кламм его уже увидел и Барнабас вытянулся по стойке «смирно» — это еще ничего не значит, потому что Кламм может снова отвернуться от него к книге и забыть его, так бывает часто. Но что же это за посыльная служба, если она так мало значит? У меня душу щемит всякий раз, когда Барнабас говорит утром, что он идет в Замок. Еще один наверняка совершенно бесполезный поход, еще один наверняка потерянный день, еще одна наверняка напрасная надежда — к чему все это? А здесь скапливаются горы сапожной работы, которую никто не делает и выполнения которой требует Брунсвик.
— Ну хорошо, — сказал К., — Барнабасу приходится долго ждать, прежде чем он получит задание. Это понятно, здесь в самом деле, кажется, излишек служащих, и не всякому удается всякий день получать задание, на это вам не стоило бы жаловаться, это, вероятно, касается всех. Но ведь в конце концов и Барнабас получает задания, мне, например, он принес уже два письма.
— Возможно, это и верно, — сказала Ольга, — что мы не вправе жаловаться, в особенности я, ведь я знаю обо всем только понаслышке, и потом, я девушка и не могу в этом так хорошо разобраться, как Барнабас, который к тому же еще о многом умалчивает. Но вот послушай, как все происходит с письмами, например с письмами к тебе. Эти письма он получает не непосредственно от Кламма, а от писца. В какой угодно день и в какой угодно час — потому и служба эта, какой бы легкой она ни казалась, очень утомительна, так как Барнабас должен быть все время настороже — писец вспоминает о нем и подмигивает ему. Кламм, кажется, совершенно не имеет к этому отношения, он спокойно читает в своей книге, иногда, правда, он, как раз когда Барнабас подходит, протирает пенсне (но он это и вообще довольно часто делает) и при этом, возможно, смотрит на Барнабаса — если предположить, что он вообще видит без пенсне, Барнабас в этом сомневается, — потом Кламм почти закрывает глаза и кажется, что он спит и только протирает во сне пенсне. В это время писец среди множества документов и писем, которые у него под столом, отыскивает письмо для тебя; это, следовательно, не то письмо, которое он только что написал, напротив, это, судя по виду конверта, очень старое письмо, и лежит оно там уже давно. Но если это старое письмо, то зачем заставлять так долго ждать Барнабаса? Да, наверное, и тебя? Да, наконец, — и само письмо, которое теперь ведь, наверное, уже устарело? А Барнабасу этим создают репутацию плохого, медлительного посыльного. Писцу-то, конечно, хорошо: даст Барнабасу письмо, скажет «от Кламма для К.» — и на этом с Барнабасом покончено. Вот, а потом Барнабас приходит домой, задыхаясь, с наконец-то добытым письмом, спрятанным под рубашкой, на голом теле, и мы садимся тогда здесь, на этой скамье, как теперь, он рассказывает, и мы обсуждаем потом все по отдельности, и оцениваем, чего он достиг, и приходим к выводу, что очень немногого и что даже это немногое сомнительно, и Барнабас откладывает письмо в сторону, и ему не хочется его относить, но идти спать тоже не хочется, он принимается за сапожную работу и просиживает там, на той скамеечке, всю ночь. Вот как это выглядит, К., вот такие у меня тайны, и ты теперь, наверное, уже не удивляешься, что Амалия не желает о них слышать.
— А это письмо? — спросил К.
— Письмо? — повторила Ольга. — Ну, через какое-то время, если я буду достаточно подталкивать Барнабаса — при этом могут пройти дни, а то и недели, — он все-таки берет письмо и идет его вручать. В таких мелких формальностях он ведь очень зависит от меня, потому что я, если преодолею первое впечатление от его рассказа, могу потом снова взять себя в руки, чего он — вероятно, как раз из-за того, что знает больше, — сделать не в состоянии. И тогда я снова и снова говорю ему примерно так: «Чего же ты, собственно, хочешь, Барнабас? О каком пути, о какой цели ты мечтаешь? Может быть, ты хочешь пойти так далеко, что должен будешь совсем нас покинуть, меня покинуть? Неужели это — твоя цель? Разве не должна я так думать, ведь иначе невозможно понять, почему ты так ужасно недоволен тем, чего уже достиг. Оглянись вокруг, разве кто-нибудь из наших соседей пошел уже так далеко? Правда, их положение не такое, как наше, и у них нет причин стремиться к чему-то за пределами их хозяйств, но, даже и не равняясь с ними, нужно признать, что у тебя все идет наилучшим образом. Да, есть препятствия, неясности, разочарования, но ведь это означает только, что тебе ничего не дарят просто так — а мы это и раньше знали, — что, напротив, каждую мелочь ты должен своими руками добывать в борьбе, — лишний повод испытывать гордость, а не уныние. И потом, ты ведь борешься и за нас? Неужели это совсем ничего для тебя не значит? Неужели это не придает тебе новых сил? Неужели тебе не придает уверенности то, что я счастлива и почти надменна, имея такого брата? Поистине ты разочаровываешь меня не тем, чего ты достиг в Замке, а тем, чего я достигла, уговаривая тебя. Ты допущен в Замок, ты — постоянный посетитель канцелярий, проводишь целые дни в одной комнате с Кламмом, являешься общепризнанным посыльным, претендуешь на получение форменной одежды, тебе дают для доставки важную корреспонденцию, все это — твое, все это тебе позволено, и вот ты спускаешься вниз, и тут бы нам, плача от счастья, обнимать друг друга, а вместо этого ты при виде меня, похоже, теряешь всякое мужество, ты начинаешь во всем сомневаться, тебя привлекает только сапожная колодка, а письмо, этот залог будущего, ты оставляешь лежать». Так я ему говорю и повторяю все это целыми днями, и рано или поздно он берет, вздыхая, письмо и идет. Но это, наверное, совсем не из-за моих слов — просто его снова тянет в Замок, а не выполнив поручения, он не посмел бы туда пойти.