— Нет, — ответил тот, — меня зовут Иеремия.
— Ну, это не важно, — сказал К., — я буду вас обоих называть Артур. Если я посылаю куда-нибудь Артура, вы идете оба, если я даю Артуру какую-то работу, вы оба делаете ее; правда, для меня это большое неудобство, что я не смогу использовать вас для разных работ, но зато и преимущество, поскольку за все, что я вам ни поручу, вы несете безраздельно общую ответственность. Как вы будете делить работу между собой, мне все равно, но после не вздумайте сваливать друг на друга: вы для меня один-единственный человек.
Они подумали и сказали:
— Так нам было бы очень неприятно.
— Еще бы, — подтвердил К., — разумеется, это должно быть вам неприятно, но так это и будет.
Уже некоторое время К. наблюдал за крестьянином, который все крутился возле их стола; наконец крестьянин решился, подошел к одному из помощников и теперь собирался что-то шепнуть ему на ухо.
— Прошу прощения, — сказал К., ударил ладонью по столу и встал, — это мои помощники, мы сейчас кое-что обсуждаем, и никто не имеет права нам мешать.
— О, пожалуйста, пожалуйста, — испуганно проговорил крестьянин и, пятясь, вернулся к своей компании.
— Это вам следует запомнить прежде всего, — продолжил К., снова усевшись. — Без моего разрешения вы не имеете права ни с кем разговаривать. Я здесь чужой, и если вы — мои старые помощники, то и вы — чужие. Мы, трое чужаков, должны поэтому держаться вместе, в знак этого дайте мне ваши руки.
Чересчур охотно протянули они их К.
— Уберите лапы, — сказал он, — а мой приказ выполнять. Я сейчас иду спать и вам советую сделать то же. Сегодня мы один рабочий день потеряли, завтра работа должна быть начата очень рано. Вам надо будет достать сани для поездки в Замок и в шесть часов утра быть с ними здесь, перед домом, наготове.
— Хорошо, — сказал один. Но второй вмешался:
— Ты говоришь «хорошо», хотя отлично знаешь, что это невозможно.
— Тихо, — прикрикнул К., — вы, кажется, начинаете отличаться друг от друга.
Но тут уже заговорил и первый:
— Он прав, это невозможно, без разрешения никому из чужих нельзя в Замок.
— У кого нужно запрашивать разрешение?
— Я не знаю, наверное, у кастеляна.
— Тогда мы запросим его по телефону, быстро звоните кастеляну — оба!
Они побежали к аппарату, попросили соединить (как они там толкались — внешне они были смехотворно послушны) и спросили, можно ли К. прийти с ними завтра в Замок. Ответное «нет!» было слышно и у стола К. Но ответ был более обстоятельным, он звучал: «Ни завтра, ни когда-либо еще».
— Я сам позвоню, — сказал К. и встал.
Если до этого на К. и его помощников мало обращали внимания — не считая мелкого происшествия с крестьянином, то последнее его замечание возбудило всеобщее любопытство. Все встали вместе с К. и, хотя хозяин и пытался сдержать их, столпились возле аппарата, окружив К. тесным полукольцом. Среди них преобладало мнение, что К. вообще отвечать не станут. К. вынужден был попросить их замолчать: их мнение его не интересует.
Из трубки послышалось гудение, какого К. еще никогда в телефонах не слышал, впечатление было такое, словно из гудения бесчисленных детских голосов… — хотя и гудения-то не было, а было пение очень далеких, бесконечно далеких голосов, — словно из этого гудения каким-то попросту невозможным способом образовался один-единственный тонкий, но сильный голос, который сверлил перепонки так, словно намеревался, минуя жалкий слух, проникнуть глубже. К. вслушивался и ничего не говорил; левой рукой он оперся на аппарат и так слушал.
Он не знал, сколько это длилось, — это длилось до тех пор, пока хозяин не потянул его за рукав: к нему пришел посыльный. «Прочь!» — закричал, не сдержавшись, К., наверное, прямо в телефонную трубку, потому что теперь там кто-то ответил. Произошел следующий разговор.
— Освальд слушает, кто говорит? — прокричал строгий, высокомерный голос с небольшой, как показалось К., картавостью, которую голос изо всех сил старался скомпенсировать еще большей строгостью.
К. медлил назвать себя, против телефона он был беззащитен, тот, на другом конце, мог его изругать, мог бросить трубку — и один, быть может, немаловажный канал будет для К. закрыт. Молчание К. вызвало на том конце нетерпение.
— Кто говорит? — повторил голос и добавил: — Я был бы очень доволен, если бы от вас не так много звонили, только минуту назад был звонок.
К. не стал ничего по этому поводу объяснять и с внезапной решимостью доложил:
— Говорит помощник господина землемера.
— Какой помощник? Какого господина? Какого землемера?
К. вспомнился вчерашний разговор.
— Спросите Фрица, — сказал он коротко.
К его собственному удивлению, это помогло. Но еще больше, чем то, что это помогло, удивило его единство тамошних служб. Ответ был:
— Да-да. Я уже знаю. Этот вечный землемер. Что дальше? Какой помощник?
— Йозеф, — сказал К.
Ему немного мешало бормотание крестьян за его спиной; по-видимому, они были несогласны с тем, что он не представился правильно. Но у К. не было времени разбираться с ними, так как разговор требовал от него очень большого внимания.
— Йозеф? — спросили в трубке. — Помощников зовут… — небольшая пауза, очевидно, он запрашивал у кого-то имена, — Артур и Иеремия.
— Это новые помощники, — сказал К.
— Нет, это старые.
— Это новые, а я — старый, который только сегодня догнал господина землемера.
— Нет! — уже заорала трубка.
— Кто же я тогда? — по-прежнему спокойно спросил К.
И после паузы тот же самый голос, с той же самой картавостью — и в то же время как будто другой, более глубокий, более достойный голос сказал:
— Ты — старый помощник.
К. вслушивался в звучание голоса и чуть было не прослушал вопрос:
— Чего ты хочешь?
Охотнее всего он теперь повесил бы трубку. От этого разговора он ничего больше не ждал. Только по необходимости, скороговоркой он задал еще вопрос:
— Когда мой господин может прийти в Замок?
— Никогда, — был ответ.
— Хорошо, — сказал К. и повесил трубку.
Крестьяне за его спиной придвинулись уже почти совсем вплотную. Помощники, все время косясь на него, усиленно старались сдерживать крестьян. Но похоже было, что они только притворяются, да и крестьяне, удовлетворенные результатом разговора, понемногу отступали. В этот момент их группу быстрым шагом прорезал какой-то человек; он поклонился К. и вручил ему письмо. Держа в руке письмо, К. рассматривал человека, который в данный момент казался ему важнее письма. Было очень большое сходство между ним и этими помощниками, он был такой же гибкий, как они, точно так же в обтяжку одет и такой же подвижный и юркий, — но все же совсем другой. К. уж лучше согласился бы иметь помощником его! Чем-то он напоминал К. ту женщину с младенцем, которую К. видел в доме кожевника. Одет он был во что-то почти белое, одежда была, очевидно, не из шелка, это была зимняя одежда, как у всех прочих, но у нее была легкость и праздничность шелковой одежды. Лицо его было ясным и открытым, глаза огромными. У него была необыкновенно светлая улыбка; он провел рукой по лицу, как будто хотел прогнать эту улыбку, но ему это не удалось.
— Кто ты? — спросил К.
— Барнабас мое имя, — сказал он. — Посыльный я.
Мужественно и в то же время мягко шевелились его губы, когда он говорил.
— Как тебе это нравится? — спросил К. и показал на крестьян с их прямо-таки страдальческими лицами (казалось, будто какие-то удары приплюснули сверху их черепа и боль от побоев сформировала черты этих лиц); К. все еще не потерял к ним интереса, так как они, раскрыв свои толстогубые рты, следили за ним, но в то же время как будто и не следили, ибо взгляды их глаз частенько убегали в сторону и, прежде чем возвратиться, надолго прилипали к совсем посторонним предметам; потом показал К. и на помощников, которые стояли в обнимку, щека к щеке, и усмехались, то ли приниженно, то ли насмешливо — нельзя было понять, — он показал ему всех, будто представляя некую, особыми обстоятельствами навязанную ему свиту и ожидая (в этом была доверительность, на которую К. рассчитывал), что Барнабас всегда будет отличать его от них. Но Барнабас — правда, без всякого умысла, это было видно — совершенно не понял вопроса, пропустил его мимо ушей, как хорошо вышколенный слуга пропускает слова господина, лишь по видимости обращенные к нему, поглядел только, как того требовал вопрос, по сторонам, помахал рукой знакомым из крестьян и перебросился парой слов с помощниками, все это — свободно, естественно, не смешиваясь с остальными. Отвергнутый, но не смущенный, К. вернулся к письму, которое держал в руке, и вскрыл его. Там было написано следующее: «Глубокоуважаемый господин! Вы приняты, как Вы знаете, на графскую службу. Ваш непосредственный начальник — староста общины, он же сообщит Вам все, что нужно, о Вашей работе и условиях оплаты, ему же Вы будете отчитываться. Однако и я постараюсь не выпускать Вас из поля зрения. Барнабас, который принесет Вам это письмо, будет время от времени расспрашивать Вас с тем, чтобы узнавать Ваши желания и сообщать мне. Вы всегда можете рассчитывать на мою готовность по мере возможности быть Вам полезным. Я придаю значение тому, чтобы мои работники были довольны». Подпись была неразборчива, но рядом было подпечатано: «Управляющий X канцелярией».
— Подожди! — сказал К. поклонившемуся Барнабасу и подозвал хозяина, чтобы тот отвел его в какую-нибудь комнату, ему хотелось уединиться на время с этим письмом. Одновременно он вспомнил, что при всей его симпатии к Барнабасу тот все же не более чем посыльный, и велел дать ему пива. К. пронаблюдал, как тот примет это; тот принял пиво явно очень охотно и сразу выпил. Тогда К. пошел с хозяином. Во всем трактире для К. не нашли ничего лучше маленькой комнатки на чердаке, да и то с затруднениями, так как пришлось двух служанок, которые раньше там спали, переселять куда-то в другое место. Собственно, кроме того, что удалили служанок, ничего больше не сделали, в остальном комната, по-видимому, не претерпела изменений: никакого постельного белья на единственной кровати, только несколько подушек и конская попона — все в таком виде, в каком осталось с прошлой ночи. На стене — несколько образков и фотографий солдат. Комнату даже не проветрили; очевидно, надеялись, что новый постоялец не задержится надолго, и ничего не делали для того, чтобы его удержать. Но К. был на все согласен; он завернулся в попону, сел к столу и при свете свечи начал заново читать письмо.
В нем отсутствовало единство; были места, где с ним говорили как со свободным человеком, за которым признается право иметь свою волю, таким было обращение, таким было то место, где говорилось о его желаниях. Но были и места, где с ним явно или скрыто обращались как с мелким работником, едва заметным с высокого кресла этого управляющего: управляющий должен напрягаться, чтобы «не выпустить его из поля зрения»; его начальник — всего лишь деревенский староста, которому он еще и обязан отчетом, его единственным коллегой будет, наверное, деревенский полицейский. Это были несомненные противоречия, они были столь очевидны, что не могли не быть преднамеренными. Нелепые в отношении подобной инстанции мысли о том, что тут проявилась какая-то нерешительность, почти не приходили К. в голову. Напротив, он видел в этом явно предложенный ему выбор; ему самому предоставлялось определить, как он истолкует содержавшиеся в письме распоряжения: захочет ли он стать деревенским работником с некоей все же отличающей его, однако лишь кажущейся связью с Замком или же быть лишь по видимости деревенским работником, а на деле согласиться с тем, чтобы все связанные с его службой отношения определялись сообщениями Барнабаса. К. не колебался в выборе, и даже не имей он того опыта, который уже успел приобрести, он и тогда не стал бы колебаться. Только сделавшись деревенским работником и держась как можно дальше от господ из Замка, мог он чего-то в Замке достичь; эти люди в деревне, которые пока так недоверчивы к нему, разговорились бы, если бы он стал для них — пусть не другом, но все же одним из сограждан, и когда он станет неотличим от Герштеккера и Лаземана (а это должно произойти очень скоро, от этого все зависело), тогда наверняка перед ним разом откроются все те пути, которые, поставь он себя в зависимость от этих господ наверху и от их милости, остались бы для него не только закрытыми, но просто невидимыми. Правда, тут была одна опасность, в письме она достаточно подчеркивалась и даже изображалась с некоей радостью, как будто ее нельзя было избежать. Это была опасность стать работником. «Служба», «начальник», «работа», «условия оплаты», «отчитываться», «работник» — письмо кишело этим, и даже когда говорилось о чем-то другом, более личном, это говорилось с той же точки зрения. Если К. желает стать работником, он может им стать, но только это будет уже страшно всерьез, без каких-либо видов на что-то другое. К. знал, что ему не грозит непосредственное принуждение, этого он не боялся; где угодно, только не здесь, — но воздействия угнетающего окружения, привыкания к неудачам, силы незаметных ежесекундных воздействий — этого он боялся больше всего, и на борьбу с этой опасностью ему нужно было решиться. Письмо ведь не скрывало, что если дойдет до борьбы, то К. должен иметь смелость начать: высказано это было тонко, и лишь неспокойная совесть («неспокойная» не значит «нечистая») могла уловить эти три слова: «как Вы знаете» по поводу его принятия на службу. К. доложил о себе — и с этого момента он, как выразилось письмо, «знал, что он принят».
К. снял со стены картинку и повесил письмо на гвоздь, в этой комнате он, очевидно, будет жить, здесь и должно висеть письмо.
Потом он спустился в залу. Барнабас сидел за одним столиком с помощниками.
— Ах вот ты где, — сказал К. без всякого повода, просто потому, что был рад увидеть Барнабаса.
Тот сразу вскочил. Не успел К. войти, как крестьяне поднялись и направились к нему: бегать за ним уже стало у них привычкой.
— Что вы все время лезете ко мне? — закричал К.
Они не обиделись и медленно повернули обратно к своим столам. Отходя от К., один крестьянин сказал для объяснения (вскользь, с какой-то неопределенной усмешкой, которая перебежала и на лица других):
— Все что-нибудь новое услышишь, — и облизнул губы, словно это новое было каким-то лакомством.
Ответных слов примирения К. говорить не стал: неплохо, если они будут испытывать к нему некоторое почтение, однако не успел он подсесть к Барнабасу, как уже почувствовал на затылке дыхание крестьянина; тот, по его словам, подошел взять солонку, но К. в ярости топнул ногой, и крестьянин, позабыв о солонке, убежал. Да, справиться с К. действительно было легко; к примеру, достаточно было всего лишь напустить на него крестьян, их упорное внимание казалось ему еще более злобным, чем замкнутость других, и потом, это была та же замкнутость, потому что, подсядь К. к их столику, они бы наверняка не остались там сидеть. Только присутствие Барнабаса помешало К. поднять шум. Но он все-таки еще разок угрожающе обернулся на них — они тоже сидели повернувшись к нему. И когда он увидел, как они там сидят: каждый на своем месте, не переговариваясь, без видимой связи между собой, связанные лишь тем, что все они уставились на него, — ему вдруг показалось, что совсем не злоба заставляет их преследовать его; может быть, они в самом деле чего-то от него хотят и только высказать не могут, и если это не злоба, то, может быть, это всего лишь детскость, — та детскость, которая, кажется, просто поселилась здесь; разве не ребенок этот хозяин: остановился как вкопанный, держит двумя руками стакан пива, который нес какому-то посетителю, смотрит на К. и не слышит окрика высунувшейся из кухонного окошка хозяйки?
Несколько успокоившись, К. повернулся к Барнабасу. От помощников он с удовольствием бы избавился, но не находил повода; впрочем, они мирно глядели в свое пиво.
— Письмо, — начал К., — я прочитал. Ты содержание знаешь?
— Нет, — сказал Барнабас, его взгляд, казалось, говорил больше, чем его слова.
Может быть, К. ошибался в нем так же, как в крестьянах, и он был не более добр, чем они — злы, но присутствие его действовало благотворно.
— О тебе в письме тоже говорится: ты должен будешь время от времени передавать мои сообщения управляющему и — обратно, поэтому я думал, что ты знаешь содержание.
— Мне, — сказал Барнабас, — было только поручено передать письмо, подождать, пока его прочтут, и, если тебе покажется, что это нужно, принести назад устный или письменный ответ.
— Хорошо, — сказал К., — писать тут нечего, передай господину управляющему — как, кстати, его зовут? Я не мог разобрать подпись.
— Кламм, — помог Барнабас.
— Стало быть, передай господину Кламму мою благодарность за то, что меня приняли, равно как и за его необычайное дружелюбие, которое я, как человек, здесь еще себя не проявивший, ценю по достоинству. Мои действия будут полностью соответствовать его планам. Особых пожеланий пока не имею.
Барнабас, слушавший с пристальным вниманием, попросил разрешения повторить задание. К. разрешил, и Барнабас повторил его слово в слово. Затем он встал, собираясь уходить.
Все это время К. изучал его лицо, теперь он вгляделся в него последний раз. Барнабас был примерно одного с К. роста, тем не менее казалось, что он смотрит на К. сверху вниз, но это был взгляд почти смиренный, невозможно было представить, чтобы этот человек хотел кого-то пристыдить. Он, правда, был всего лишь посыльный, не знавший содержания письма, которое ему дали отнести, но его взгляд, его улыбка, его походка сами уже казались посланием, даже если он об этом и не знал. И К. протянул ему руку, что того явно удивило, ибо он собирался только поклониться.
Когда Барнабас вышел (перед тем как открыть дверь, он еще на мгновение прислонился к ней плечом и окинул залу взглядом, не относившимся ни к кому в отдельности), К. сказал помощникам:
— Я сейчас возьму в комнате мои чертежи, и мы обсудим ближайшую работу.
Они хотели идти с ним.
— Останьтесь! — сказал К.
Они все-таки хотели идти. К. пришлось еще строже повторить приказ. В коридоре Барнабаса уже не было. Но ведь он же только что вышел. Однако и перед домом (по-прежнему шел снег) К. его тоже не увидел. Он крикнул: