Алан Луис видел то, чего не хотели видеть политики, государственные мужи. Он погиб в 1944 году, в Бирме...
Человек слеп.
В лагере смерти Терезиенштадт содержались в особом блоке слепые. Врач Карел Флейшман из Чехословакии - тоже узник - пробирался к ним в блок, рассказывал, как выглядят лица эсэсовцев, сторожевые вышки, крематорий и о том, что творится вокруг. Люди должны видеть правду, какой бы мрачной она ни была.
Существовала, однако, нравственная и политическая слепота, которой страдали миллионы зрячих. Они принимали ложь за истину, истину считали обманом, совершая преступления, верили, что творят добро, и, стоя на краю пропасти, искренне полагали, что находятся на вершине победы.
В последних записях Стефана Цвейга содержится горестное свидетельство о том, как в Англии поначалу восприняли мюнхенский сговор Чемберлена с Гитлером: ликовали в парламенте, ликовали на улицах, ликовала пресса - мир в Европе спасен, спасена честь Англии! В кино, где показывали хронику, "люди вскакивали с мест, кричали, били в ладоши и чуть ли не обнимали друг друга, охваченные чувством нового братства, которое должно отныне восторжествовать на земле", кто-то предложил воздвигнуть Чемберлену памятник. Потом наступило похмелье. "Уже через несколько дней стали известны мрачные подробности того, насколько безоговорочной была капитуляция перед Гитлером, как постыдно предали Чехословакию, которой были торжественно обещаны поддержка и помощь... Великий свет надежды угас".
1 сентября 1939 года люди стояли у радиоприемников - война воспринималась еще умозрительно: разве это обо мне, о моем доме, о моих детях?..
В день объявления войны очутился в Париже канадец Фрэнк Пикерсхилл. Он видел первое затемнение, всеобщий переполох. Тогда он подумал о человеческой беспечности. Неужели мир ничему не научился?
"Младшее поколение европейцев выросло на рассказах об ужасах войны, старшее узнало ее на собственном опыте. Известно, что каждая новая война автоматически и неизбежно оказывается больше и страшней предыдущей. В Эфиопии, в Испании, в Китае современная война показала свое истинное лицо". Все было даром. "Черт бы побрал этот подлый мир!" - восклицает Фрэнк Пикерсхилл, не подозревая того, что в эти же дни в другой европейской столице - в Берлине - теми же мыслями терзается немец Гейнц Кюхлер:
"Все время задаешь себе вопрос об исторической цене этой войны, которая началась вопреки горькому опыту последнего двадцатипятилетия..."
Пикерсхилл погиб 12 сентября 1944 года в лагере для военнопленных, Кюхлера убили в 1942 году под Вязьмой.
Сейчас, в 1962 году, можно повторить слова Пикерсхилла: "Младшее поколение... выросло на рассказах об ужасах войны, старшее узнало ее на собственном опыте". И что же? Учтен ли сыновьями Пикерсхилла и Кюхлера горький опыт отцов? Незачем перечислять общеизвестные факты. "Каждая новая война автоматически и неизбежно оказывается больше и страшней предыдущей". Мертвые предостерегают!..
В книге "Голос человека" мертвые рассказывают историю своей гибели. Солдатские могилы - весь земной шар: льды, болота, пески, глубь океана. Двести два автора поднялись из могил для посмертной исповеди. Личные трагедии неотделимы от трагедии времени. Что означает холм с деревянным крестом, с фанерным солдатским памятником? Это крайняя точка. К холму ведет незримая тропа - время, история. Война вызревала постепенно - из параграфов Версальского договора, из неурядиц двадцатых годов, безработицы, кризиса, из рукопожатия Шахта и Гитлера, из Антикоминтерновского пакта...
Знал ли итальянец Бруно Карлони, когда слушал радиорокот дуче, провозгласившего войну Абиссинии, что впереди - холм на берегу Волги?.. Эрик Найт из Менстона (США) видел, как сжигают в паровозных топках кофе, выбрасывают в океан апельсины. Есть ли связь между этими апельсинами и американской подводной лодкой, которую в 1943 году торпедировали японцы?.. Гаральд Генри, берлинский доктор философии, зарыт северо-западнее Москвы; где начало его тропы: на Унтер-ден-Линден, на площади перед горящим рейхстагом, в кабинете Тиссена?..
Империализм толкал мир в войну, а людей - в смерть, но многие не умели назвать беду по имени, думали, что над человечеством витает злой дух, с которым бесполезно бороться.
Японский учитель Ироку Ивагая, двадцати одного года, перед отправкой на фронт:
"Я ухожу на войну, не желая войны. Никто не поймет этого ужаса. Но я действительно не испытываю никакой потребности уничтожать человеческие жизни. Меня просто уносит какой-то вихрь".
"Вихрь" унес и музыканта Себастиана Мендельсона-Бартольди, немца с "примесью неарийской крови", потомка известного композитора. Получил повестку, пошел...
В недоумении умер парижанин Макс Жакоб, поэт. Однажды к нему явились чины гестапо: "Кто вы такой?" Макса Жакоба этот вопрос рассмешил, он протянул гестаповцам свою биографию, составленную Губертом Фабюро...
Последнее письмо Жакоба Жану Кокто написано в эшелоне, который шел в Дранси, в лагерь смерти...
Что за напасть! Жили мирные, добрые, умные люди. Какая сила швырнула их в котел войны? Неужели человек бессилен, беспомощен?.. Опыты на живых людях - это не только прививки и замораживания в концентрационных лагерях. Целые народы становятся объектом кровавых экспериментов: их стерилизуют, перемещают с места на место, лишают привычных условий существования.
Человек капитулирует.
В канун казни в Парме итальянский адмирал Иниго Кампиони в отчаянии пишет:
"Человек - венец творения, центр космической действительности, каким его представлял себе Паскаль, такой человек более не существует. В этом подлинная трагедия нашего времени".
Молодой революционер Альфред Рабофски арестован в Вене; в камеру смертников приходит тюремный священник. Рабофски стал искать утешения в молитвах. "Об одном сожалею, что, умерев, не смогу посвятить себя господу. Остался бы жив, служил бы отныне ему". Священник успокоил его: "Не тужи, дорогой мой брат, служить господу в небе легче, чем на земле".
В Лондоне, измученная воем сирен, тревогами, страхом бомбоубежищ, кончает с собой Вирджиния Вульф...
Человек борется.
Из писем советских людей врываются в книгу отголоски великой битвы, поступь народа, который вышел на защиту своей родины. "Вставай, страна огромная..."
На одном из участков советско-германского фронта в ночь перед боем подает заявление в Коммунистическую партию майор Юрий Крымов, писатель.
Стихи Семена Гудзенко: "Ветром походов, ветром весны снова апрель налился. Стали на время большой войны мужественней сердца, руки крепче, весомей слова..."
Сражается с фашистскими захватчиками югославский партизан Иван Рибар: "Жизнь, счастье, все, к чему стремимся мы вместе с миллионами других людей, а не изолированно от них, все это придет к нам только с нашей борьбой и победой".
Вылетел в ночь британский пилот Жервез Стюарт: "За Англию горю в ночи кромешной, как факел смоляной..."
В американских войсках, которые через Ла-Манш вторглись на материк, солдат Эрни Пайл.
Человек бросает вызов всемирному злу.
...Составитель сборника д-р Ганс Вальтер Бер не называет всемирное зло по имени. В его послесловии ничего не сказано о фашизме и о том, кто, собственно, виноват в страданиях человечества, - обстоятельство, которое в значительной степени нейтрализует скорбную силу его книги, хотя к особой четкости д-ра Бера обязывало самое место издания сборника.
Нельзя жить в Мюнхене и делать вид, что находишься в некоем абстрактном городе М***. Не будь мюнхенского путча, мюнхенской пивной, "коричневого дома" в Мюнхене, мюнхенского соглашения, кто знает, и не было бы второй мировой войны, а следовательно, и книги-мартиролога. Доктор Бер, напротив, как бы старается уверить нас в том, что все человечество в равной мере повинно в гибели своих сыновей и в равной мере невиновно перед лицом неумолимой судьбы. Но кому, как не д-ру Беру, знать, что такая концепция весьма удобна для тех, на ком лежит прямая ответственность за "трагедию времени"? В Западной Германии гитлеровские генералы, промышленники, политики, идеологи фашизма именно так и объясняют свое участие в массовых злодеяниях. Нацистские генштабисты, которые вполне "трезво" разрабатывали планы агрессии, лагерные коменданты, которые с легким сердцем посылали в "камин" сотни тысяч людей, фашистские писатели и журналисты, которые преднамеренно и сознательно отравляли ядом своей пропаганды человеческий разум, доносчики, провокаторы, погромщики - все они не прочь примазаться к "роду человеческому", с его слабостями и заблуждениями, и, уйдя от расплаты, безмятежно рассуждают о "всемирной вине", "всемирном ослеплении", "психозе", "гипнозе". Даже Эйхман и тот в своих записках из камеры смертников именует себя "последней жертвой второй мировой войны".
У д-ра Бера своя точка зрения на события. "Внешней стороне" - крови, ожесточению и жестокостям войны - он противопоставляет сторону внутреннюю, тот "огонек", который теплится в душе каждого человека. В послесловии к сборнику говорится:
У д-ра Бера своя точка зрения на события. "Внешней стороне" - крови, ожесточению и жестокостям войны - он противопоставляет сторону внутреннюю, тот "огонек", который теплится в душе каждого человека. В послесловии к сборнику говорится:
"Собранные здесь записи как бы подводят нас к обрисовке вечных свойств человеческой натуры... Детство, родительский дом, брак, семья... Неизмеримое в своей бесконечности интимное начало становится силой, которая противопоставляет себя абсурдности войны".
Над пожарами, над пепелищами, среди лязга железа и грохота пушек звучит в книге флейта Генриха Линднера.
22 июня 1941 года в составе немецкой пехоты солдат Генрих Линднер форсировал Буг, видел, как отбивалась осажденная Брестская крепость, но Линднера занимало другое: именно в тот день он получил от товарища, приехавшего из Пльзена, в подарок флейту. В минуту передышки Линднер достал из своего ранца чудесный инструмент, заиграл. В письме он сообщает: "Флейта сразу же заставила меня забыть войну и все прочее... Я готовлю маме приятный сюрприз, думаю, что и ты удивишься, насколько эта флейта лучше моей старой..."
Флейту Генрих Линднер пронес по дорогам войны - странствующий флейтист в шинели гитлеровского солдата, с автоматом в руках.
Горела, истекала кровью Белоруссия - Генрих Линднер не замечал ничего, шел по сожженной земле, шепча слова из полевого молитвенника: "Не войну я пришел возвестить вам, но мира", потом из задавленной войной, горем, снегами Смоленщины писал о том, как уютно зимой в теплой избе и как ласково звучит его флейта. Лишь к лету сорок второго года у Линднера стали появляться зачатки зрения. "У войны, - пишет он, - кроме наших побед есть еще и другие стороны... Здесь разыгрываются трагедии, которых никто не замечает потому, что так "приказано". И еще потому, что русский, собственно, человек "второго сорта", истреблять которого считается делом "гуманным"... Здесь почти не осталось семей - только дети и вдовы..."
Прозрение пришло слишком поздно. Линднера убили в начале 1943 года, и те, кто его убил, не знали ни о флейте, ни о запоздалом сочувствии, ни об иронических кавычках. Был он для них не флейтист, а оккупант в шинели гитлеровского солдата.
Собрав немецкие и японские документы, подобные письмам Генриха Линднера, д-р Бер хочет внушить читателю мысль о том, что, даже служа неправому делу, человек может оставаться человеком, если у него в душе сохранились добрые чувства: вера в справедливость, сострадание, внутреннее изящество.
Но добр или зол, хорош или плох соотечественник Линднера - Герберт Хинтерлейтнер, который, придя вместе с армией захватчиков на землю древней Эллады, размышлял в своих письмах об архитектуре Акрополя и сочинял терцины на античные темы, но ни разу не задумался над тем, что не кто иной, как он, Хинтерлейтнер, распинает и мучит "прекрасную Грецию", которой в данной ситуации нет никакого дела до его эстетических воззрений? Да и о чем говорят письма Хинтерлейтнера? О торжестве "прекрасного" или о тупой невозмутимости мещанина?
Велика ли цена "гуманности" барона Мейнгарта фон Гуттенберга? В книге напечатаны его письма из Польши: легкое сочувствие к "туземцам", сетования на излишнюю суровость войны - роскошь, которую мог себе позволить завоеватель в порыве минутного благодушия.
Для д-ра Бера основной приметой, определяющей принадлежность того или иного "отдельно взятого" человека к "роду", служит спасительное "интимное начало". Фотография из семейного альбома, письмо к жене, к любимой - пропуск в человеческое сообщество. Слова "любовь", "бог", "милосердие" - пароль.
Но так ли это? Являлось ли "интимное начало" противоядием против озверения и жестокости? Вспомним "сентиментальных" эсэсовцев, которые хранили на сердце фотографии белокурых младенцев! Какого фашистского солдата уберегли от участия в преступной войне святочные песни, рождественская елка во фронтовом блиндаже?
Была любовь к детям, доброта польского педагога и писателя, автора замечательной книги "Король Матиуш Первый", Януша Корчака, который разделил со своими воспитанниками - еврейскими детьми из варшавского "Дома сирот" их горькую участь и добровольно пошел вместе с ними на смерть, и "доброта" немецкого солдата Эбергарта Лиеса, который, находясь в Вязьме, больше всего тревожился о "религиозной нравственности" своих детей, ничуть не стыдясь того безнравственного и кровавого дела, в котором он принимает самое непосредственное участие.
К чести немецкого народа, существовали тысячи и десятки тысяч немцев, которые совсем по-другому понимали свою человеческую миссию и воспринимали принадлежность к роду человеческому как обязанность бороться не на жизнь, а на смерть против фашистского варварства, за свободу и счастье своего народа и всех людей на земле. Лозунгом этих немцев были слова "Интернационала" "Воспрянет род людской!". И для того чтобы род человеческий воспрял, они бесстрашно шли на муки, на лишения, на отказ от личного благополучия. Нет, они не были аскетами. В их предсмертных письмах самые нежные слова обращены к близким, к родным, к товарищам по борьбе, но вся их жизнь была озарена светом той высшей любви, о которой иные "добрейшие" персонажи д-ра Бера не могли даже подозревать.
"...Пламя, которое озаряет наши сердца и наполняет наш дух, как яркий светоч, ведет нас по полям битвы нашей жизни". Эрнст Тельман, тюрьма Баутцен, 1944 год.
"...Я верю в жизнь... бесконечно люблю людей... Об этой-то любви к людям я и говорила в своем последнем слове. Никогда до этого мне не было так ясно, насколько я люблю Германию. Я ведь далеко не политик, и я хочу быть только одним - Человеком". Это голос молодой работницы Като Бонтьес Ван-Беек, приговоренной к смерти имперским военным судом за сотрудничество с коммунистическим подпольем.
"...Сегодня моя голова... скатится в песок и пребывание мое на этой земле будет закончено. Как и многие другие, я буду "вписан в сердца людей", на долю которых выпало так много страданий!.. "Все люди станут братьями!" Да, ради этого я, собственно, жил, за это я боролся с юных лет. И хотя моя жизнь кончается таким вот образом, я все же благодарю судьбу за то, что прожил свою жизнь именно так..." Коммунист Вильгельм Бейтель, 27 июля 1944 года.
Разве д-р Бер не заглядывал в книгу "Воспрянет род людской" - краткие биографии и последние письма борцов антифашистского сопротивления", изданную в Германской Демократической Республике за три года до выхода его сборника? В этой книге он мог бы найти ответ на многие "проклятые вопросы", которые томили его флейтистов и философов. Он прочел бы точное определение "мирового зла".
"...До тех пор пока существует капиталистический общественный строй, будут и войны, подавляющие всякого рода гуманные устремления человеческого общества и приводящие к чудовищным разрушениям материальных ценностей".
Так говорил перед гамбургскими судьями немецкий механик Бернгард Бестлейн, гильотинированный 18 сентября 1944 года в Бранденбургской каторжной тюрьме.
За семь дней до Бестлейна в той же тюрьме был казнен электросварщик Георг Шредер. В последнее мгновение он успел написать короткую записку, завет живущим: "Бойтесь стать бесхарактерными людьми!"
Эти слова не дошли до Генриха Линднера, Себастиана Мендельсона-Бартольди, Альфреда Рабофски, но почему д-р Бер не захотел, чтобы их услыхали живые, нынешние?
Бесхарактерность - сестра трусости и предательства, - обывательская пассивность привели ко множеству бед, дорого обошлись человечеству. В сборнике д-ра Бера, однако, эта бесхарактерность (когда речь идет о немцах) возводится подчас в добродетель, в средство "внутреннего сопротивления" злу.
Линднер, Гуттенберг, Хинтерлейтнер и другие глубоко ошибались, полагая, что находятся "над" схваткой, "вне" схватки. Самая их гибель на войне опровергает это убеждение, и оппонентами тут выступают осколок и пуля, которые не пожелали считаться с "внутренней позицией" авторов. Впрочем, "политика" так или иначе проступает сквозь самые, казалось бы, абстрактные строки, и, когда, укрывшись в окопе на берегу Донца, немец Гюнтер фон Шевен, верный своему "интимному началу", пишет на родину о доме, о "милом Рейне" и вдруг восклицает, что ведет войну "против чудовищного явления материализма", мы начинаем понимать, с кем имеем дело, и недоумеваем, зачем потребовалось д-ру Беру такое письмо в книге, призванной раскрывать людям глаза на роковые ошибки минувших лет.
Мертвые не ушли из жизни бесследно, у каждого из них есть наследники: у Гюнтера фон Шевена, убитого на Донце, и у Бернгарда Бестлейна, казненного в Бранденбургской каторжной тюрьме. Мы знаем, как живут и что делают сегодня наследники Бернгарда Бестлейна, Вильгельма Бейтеля, Георга Шредера в Германской Демократической Республике, знаем также о делах и настроениях наследников Шевена в Западной Германии.
Какое же наследство предпочел д-р Бер? Кого ставит он в пример современникам? От повторения чьих ошибок предостерегает?..