Самые зоркие поочередно подходят смотреть сквозь стекло на воду — животных нет!
Говорить больше не о чем. Шурави всегда врут.
И в сущности они, к сожалению, правы. Мы не только им — себе врем. Лейтенант врет майору, майор — полковнику и так до самого верха. Там, на Олимпе, наша брехня приглаживается, причесывается, фильтруется и водопадом обрушивается на наши же головы. И сама собой вылезает ассоциация: некто в Кремле держит в руках вот этот древний бинокль и сквозь единственную линзу пытается разглядеть нас.
Шурави всегда врут.
… Как всегда, неожиданно приехал Пашка — на «Запорожце» с ручным управлением. Из самого Краснодара. Ну, гусар! Вывалился, шкандыбает ко мне — маятник на костылях.
— Вовка, отгадай загадку! — издали вместо приветствия кричит он. — Безногий на ногах и импотент с метровым х… А? Хорош автопортрет?
И рот до ушей, хохочет, зараза.
— Сам придумал?
— Сам! — гордо ответил Пашка. — Слабо тебе так-то!
— Слабо, — согласился я. — Пошли в апартаменты, у меня в холодильнике вроде что-то осталось.
— Отставить, Володенька, сегодня ни-ни.
— Дивны дела твои, господи! — изумился я и втайне даже обрадовался: предстояло суточное дежурство, пьянка была бы совсем некстати.
— Сначала дела, — пояснил Пашка. — Я в бизнес ударился, а тут кое-какие сделки наклевываются, усёк?
— Ты — и бизнес?
— А что я, пальцем делан, что ли? Кое-что и мы умеем.
— И чем спекулируешь?
— Чем придется, — спокойно ответил он. — Но это только при случае, а вообще-то бизнес у меня производственный.
— Ага, понятно, — кивнул я, хотя ровно ничего не понял.
— Понимаешь, какое дело: собралось десяток толковых парней, мастера на все руки, стали мебель делать не хуже румынской, а их хлоп! То налогом по башке, то рэкетирам долю отдай, то взятку чиновнику — хоть закрывайся. А тут я. Выбирайте, говорю, меня в свои президенты, я хоть ничего делать не умею, но от этих напастей вас избавлю. Подумали, подумали — избрали. Ну, сам понимаешь, я-то не с бухты-барахты предложил. Рэкетиров я давно знал — свои же ребята, афганцы, они ко мне всей душой. Только заикнулся, что это теперь мое хозяйство — всё, никаких вопросов, еще и от других охраняют. Ну, а с властями по-иному: форму нацепил, костылями грохнул — что ж вы, вашу в бога-душу-семь звезд-Большую и Малую Медведицу мать! В Афгане не добили, так здесь задушить хотите? Что я вам должен? Какие налоги с инвалида первой группаы? Не знаю, с испугу, нет ли, только отступились они, никаких налогов. Вот так и живем. Ребята дело делают, деньгу заколачивают, а я при них вроде главного пугала. Им выгодно, и мне директорская зарплата идет, так что и на экономку хватает, бабуля одна хозяйство ведет. Ты сегодня в ночь?
— Да, на сутки.
— Значит, гуляем послезавтра. Много наших здесь?
— Не очень. Сокращение, многих демобилизовали. Кто мог, поуезжали на родину. Терентий уехал, Мишка Щербинский…
— Зови всех, кто есть, — перебил он. — Мне еще покататься надо. Пока!
— Будь.
— Да, возьми у меня в багажнике ящик водки и рюкзак с провиантом. Отнеси к себе. Гулять где будем — у Сереги?
— Как всегда.
…Где ты, кабульский подполковник? Все еще готов «помочь»? — Тройка, на вызов! Тройка!
— Слушаю, Аллочка, — подошел я к диспетчеру.
— Михалыч, вызов повторный! Была там доктор Агеенко. Вот ее карта и кардиограмма.
— Давно была?
— Часа четыре назад.
— Ладно, пиши — принял, — кивнул я, разглядывая ЭКГ. Параксизмальная тахикардия, пульс двести — может быть и инфаркт на фоне пароксизмалки, так сходу и не разберёшь… Стоп, что за хреновина? В карте-то пульс 72, в лечении вообще ерунда какая-то, ничего антиритмического нет, а на ЭКГ пульс 200. Значит… значит, ни фига эта докторесса в ЭКГ не смотрела, да и больного так же! Это ж надо — в упор не видеть такой тахикардии!
Пока наша колымага, скрипя всеми своими ржавыми костями, трясется по окраинной улице, вспоминаю: Агеенко ведь онколог и ни хрена в нашем деле не смыслит. Ей два года до пенсии, пожалело начальство старушку, перевело на повышенный оклад. Да если б ее одну! Тетка-то она хорошая, душевная, большая мастерица по всякого рода соленьям, грибки у нее — пальчики оближешь. Только вот беда — не умеет думать быстро. А здесь же не раковый корпус, здесь у тебя на размышление секунды! У космонавтов, надо полагать, тоже зарплата немалая — вот бы в их команду престарелых офицеров! Так сказать, из гуманных соображений.
Ну ладно, приехали. Судя по карте, больному семьдесят два, один инфаркт уже был два года назад.
Знаете, у меня какое-то особое отношение к таким вот старикам. Детям и внукам они уже изрядно надоели (бесконечно болеют, мешают пить-гулять, всем недовольны, покой им подавай!) Помер — и слава Богу! Они чаще всего кроткие, тихие, как пришибленные. И мне больше всего хочется во что бы то ни стало вытянуть их, вопреки чаяниям их милых детушек.
Ну, смотрите сами: лицо бледное, холодный пот, не шевелится, губы, мочки ушей, крылья носа — синие. И называется это кардиогенный шок, работы часа на два.
… Вот и порядок. Час пятьдесят пять минут, как и предполагал. Но вытянули! С того света вытянули. Во всяком случае пока. Можно везти.
Родичей дома нет, где-то гуляют.
— Записку оставить? — смотрит на меня Аня.
— Обойдутся! Впрочем, оставь: мол, были, увезли в больницу, и дед непременно будет жить, назло им будет!
— Так и писать? — лукаво щурится Аня и смеется. — Петя, взяли!
Такой вызов называется вызовом первой категории, то есть высшей. Бригаде, то есть мне и Ане, от этой суммы идут какие-то проценты. Это называется хозрасчетом. Соответственно вызовы более низких категорий расцениваются ниже. Но кроме процентов существует и некая гарантированная зарплата — на тот случай, если в городе и районе под воздействием радиации все сразу вдруг выздоровели и мы, лекари, остались без хлеба.
Вот. И, значит, гарантированная зарплата — точнее, не зарплата, а жалованье, а к нему плюс то, что заработал. Так сказать, по вложенному труду. Справедливо? А как же! Когда вводили, все радостно хлопали — наконец-то! И только через месяц спохватились, что не учли, в какой стране мы живем. А у нас, как известно, все благие намерения выполняются с точностью до наоборот, то есть дорога в ад вымощена именно этими намерениями. Могу доказать, что мне заплатят вдвое больше, если больной умрет, спасать его, получается, невыгодно.
Итак, ситуация. Вариант А. У больного приступ стенокардии, я приехал, помог, то есть сделал все, как надо, приступ снял. Вызов, стало быть, третьей категории, 1000 рэ. Ему хорошо — мне не очень: заработал мало. Вариант Б. Я этот приступ лечил неправильно — не умышленно, конечно, но ошибся или не знал, как надо. В результате развился инфаркт, вот его-то я уже лечил правильно и доставил больного в больницу. Это уже четвертая категория — 2500. Больному хуже — мне лучше: больше заработал. Вариант С. Мало того, что я не совладал с приступом стенокардии, я еще и с инфарктом обошелся не слишком квалифицированно, довел больного до кардиогенного шока, фибрилляции, остановки сердца, проводил нечто реанимационное — и все безуспешно, мой пациент умер. Зато у меня — вызов пятой, высшей категории, и заплатили мне по высшей ставке. Не знаю, как ему, а мне хорошо.
В стоимость вызова не заложено такое понятие, как ЭФФЕКТ терапии, то есть главное, ради чего мы существуем. Учитывается лишь ЧТО делал, а не результат твоих действий.
Само собой, вряд ли найдется врач, который будет умышленно нечто подобное творить. Но для равнодушия, халатности, неквалифицированности — простор. И дает его хозрасчет.
Взглянем на сей хозрасчет с другой стороны. Если я успеваю за смену на 14–15 вызовов, а Агеенко только на 5–6, справедливо ли платить нам одинаково? То есть суммировав стоимость всех вызовов и разделив на всех поровну, мы получим жалованье. И выходит, что половину жалованья для Агеенко заработал я.
Долой эксплуататоров, за что боролись?!
Ну, а вдруг… при таком подсчете баланс окажется отрицательным? То есть все вместе мы не заработаем столько, сколько стоят все наши вызовы. Вывод: значит, есть лишние бригады, надо срочно увольнять лишних. И кого же в первую очередь? Вот, скажем, есть у нас доктор Милюков — здоровяк лет шестидесяти, превосходный, опытнейший врач. И есть уже известная дура Агеенко, коей до пенсии еще два года. Кого из них? Ну, мы же гуманисты: Милюков уже имеет право на пенсию, ему и уходить, Агеенко надо же надо дать доработать, она же человек. А те, кого она угробила и угробит, не суть человеки, они лишь объекты труда.
Вот вам Сцилла и Харибда нашего «скоропомощного» хозрасчетного бытия.
Итак, сегодня 15 февраля, наш день, афганский. Почему пятнадцатое? Конец афганской войны, наш праздник. У моего отца 9 мая, День Победы. А у нас победы не было — и слава богу. Мы празднуем просто окончание войны.
Итак, сегодня 15 февраля, наш день, афганский. Почему пятнадцатое? Конец афганской войны, наш праздник. У моего отца 9 мая, День Победы. А у нас победы не было — и слава богу. Мы празднуем просто окончание войны.
И ни слова о «скорой». На сегодня эта тема закрыта.
Сегодня с утра мы сидим у Пешкина и пьем. Жена его тоже чтит эту нашу традицию, знает, что это на весь день. И, чтоб не мешать, ушла к родителям.
Мы — это Серега Пешкин, Вовка Клячин, Стас Карацуп, я и, конечно же, Пашка. Вместе служили, вместе и воевали в одной и той же ДШБР — десантно-штурмовой бригаде и живем тоже рядом, в одном и том же военном городке. Кроме Пашки — помните, тот обитает в Краснодаре, но 15 февраля — это святое, может не может, а приползает ежегодно.
Начинается игра-представление.
— Господа офицеры, прошу разрешения представить коллегу — мой друг, однокашник по академии и тезка Владимир Шуля-табиб!
— В Афгане был? — сурово спрашивает Пашка.
— Само собой, — оскорбленно поднимаю плечи я, разве я привел бы не афганца. — Начмед бригады, был рядом с нами в Джелалабаде.
— То-то я гляжу, вроде знакомый! — радушно улыбается Серега. — Прошу! Стас, стакан гостю!
— Знакомьтесь, Шуля, — облегченно вздыхаю я. — Наш бессменный тамада Павел Клюев, бывший командир танковой роты, капитан, ныне…
— Безногий на ногах и импотент с метровым х…! — протягивает руку Пашка.
Так он представляется только в нашей компании и больше нигде. И хохочет.
— Стас Карацуп, бывший хирург нашей медроты, ныне главный пупкорез районной детской больницы!
— Сам такое слово! — ворчит Стас.
— Р-разговрчики в строю! Обратите внимание, коллега, последние афганские полгода он был моим подчиненным, и я как начмед…
— Хватит трепаться, начмед! Дай выпить человеку, потом трепись! — протягивает беспалую руку Вовка и, скрипнув протезом левой ноги, представляется сам: — Капитан Владимир Клячин!
— Бывший начальник бригадной разведки, а ныне начальник штаба ГО города, — добавляю я.
— ГэО — аббревиатура, — поясняет Серега. — Означает Говно Отменное!
— Если уже где и есть говно, так это в твоем здравоохранении! — беззлобно огрызнулся Клячин. — Наливай, сундук! Сколько можно ждать!
— Начали! — скомандовал Пашка и поднял полный стакан. — За всех, кто не вернулся из Афгана!
Ритуал у нас разработан давно. Вернее, не разработан, а как-то сложился сам собою. Пьем только водку и спирт. Первый стакан полный, все последующие — кто сколько может. Начинаем с утра, к ночи ящик водки должен быть пуст.
Здесь, в военном городке, две трети жителей — афганцы, еще служащие и уже отслужившие, поэтому пятнадцатого февраля весь городок гудит большой всеобщей пьянкой.
После первого стакана, что «за всех», пьем за Лешку, за Ивана, остальных друзей-офицеров, поименно за каждого погибшего. Потом — кто во что горазд.
— Ты, Паша, зря с ними связался, — тяжело ворочая языком, выговаривает ему Серега. — Все это сволочье, шкуродеры! Ты Никанора знал? Штурманец из авиаполка. Не знал? Вот хоронили его недавно. Нормально похоронили, как положено. И памятник заказали, чтоб через год был готов. Ты знаешь, сколько эти хапуги заломили за памятник?
— Афганец? — уточнил Пашка.
— Ну.
— Афганцам я памятники делаю бесплатно! — выпрямился Пашка. — И матерям их бесплатно! Понял? Бес-плат-но! А остальные пусть платят — и за себя, и за них! Понял?
— А женам?
— Им-то за что? — Пашка презрительно скривил губы. — Жена не родственник, понял? Ты у дока спроси, — кивнул в мою сторону, — стал бы он своей мадонне беплатный памятник ставить?
— А я своей с удовольствием! — хохотнул Вовка Клячин, от которого тоже сбежала жена, еще когда он в госпитале лежал. — Пусть только отдаст сына — и я ей два поставлю! Один в головах, другой в ногах! С превеликим удовольствием!
Я промолчал. Черт с ней, пусть живет, как хочет. А дети… Ну, допустим, она мне их отдала — и как бы им со мною жилось? Пока служил — с утра до ночи на службе, неделями на учениях, а то и больше. А теперь на «скорой» и того хуже: то на сутки, то на ночь, пришел домой да завалился спать, на иное уж сил нет. Вообще я заметил: на «скорую» идут чаще всего люди с неустроенной личной жизнью. Не обязательно разведенные: просто если человеку неуютно дома, не рвется он домой, самое ему место у нас. А если рвется, долго не выдержит, уйдет. Здесь работа на износ. Кто-то, поняв и почувствовав это, пугается и бежит.
«Скорая», наверно, самая грязная и вонючая работа в медицине. Конечно, в больших городах и на «скорой» есть своя аристократия — на специальных реанимобилях катаются, в кардиобригадах, ну а нам, провинции, до них как до неба. Мы земство, только что вместо рессорной брички-двуколки катаемся на стареньком «уазике» и зарабатываем раз в десять меньше.
— А я тебе говорю, не там! — гремит Вовка Клячин. — Вот еще док с нами был, спроси у него! Володя! — кричит он мне. — Костя Селезнев разве в Лошкаревке был убит?
— Никого там не убило, только двух дембелей, — говорю я.
— Вот! — торжествует Вовка и тычет беспалой культей своей в нос задремавшему Сереге. — Не смей спать, когда с тобой начальство разговаривает!
Но Серега всегда где-то в районе третьего стакана отключается. На время, правда, Через часок-другой может начинать по второму кругу.
Поседел Серега. Да и все мы изрядно пооблезли и вылиняли. Кто плешив, кто сед, а я так вообще похож на пивной бочонок.
— Пустыня — самое милое место на земле! — вещает Вовка Клячин, безуспешно пытаясь растрясти Серегу. — Чтоб ты это знал, реаниматочник чертов!
Это точно, здесь он не врет.
Лошкаревкой мы называли город Лошкаргах.
И было такое: девятая рота третьего батальона, которой тогда командовал капитан Вовка Клячин, высадилась с вертолетов неподалеку от кишлака Джида. Был с ними и я. С ходу взяли кишлак, захватили здание школы и засели в ней. Захватили, быстренько обложились минными полями, сидим, ждем подхода батальона. А батальон что-то не торопится. То ли другое задание получил, то ли еще что, только деться нам некуда: душманы со всех сторон, носа не высунешь. Как в том анекдоте: «Батя, я медведя поймал, что с ним делать?» — «Отпусти да иди сюда.» — «Дак он не пускает!»
Обложили нас капитально, одно спасенье — минные поля. Знаете, есть такие впечатляющие мины с направленным горизонтальным взрывом — в секторе действия даже траву сбривает, не сунешься. Ну вот, сидим день, второй, третий, еду нам с вертолетов сбрасывают — десять дней сидели, пока за нами не пришла Пашкина танковая рота.
А в нашей роте, понимаете, уже около двадцати дембелей, им домой поскорей, они каждый день считают, и рваться в атаку им резона нет. Лучше еще год просидеть в этой дыре, только бы выскочить живым из «зеленки» в пустыню. Зеленка — это зона рощ и садов, там под каждым кустом пулемет, на каждом дереве снайпер. То ли дело пустыня! Эдем, рай, мечта! Там нам сам черт не брат, там нас и танки прикроют, и вертолеты заберут, там мы к себе никого и близко не подпустим.
До этого рая, то есть до пустыни, было всего два с половиной километра — точнее, огромное расстояние, аж два с половиной километра! Десять минут на танках и и бэтээрах. Но ведь эти десять минут надо еще прожить, десять минут — это срок! В общем, до пустыни мы все же добрались, Пашка вывез на своих бэтээрах, но двое дембелей попали домой только в цинковых ящиках. Ну, мы, офицеры, наша доля такая, а вот эти мальчишки-дембеля…
— Подъем! — орет Пашка. — Подъем! Дома отоспитесь, подъем! — жестким командирским, не терпящим возражений голосом возглашает: — Пьем расхожую, пьем за наш Афган, где мы были молоды, сильны, отчаянно смелы и правы! Все подняли? Взрогнули!
Я кивнул и выпил вместе со всеми. В его тосте все правда, за исключением одного-единственного слова, а именно «правы». Мы уже не раз спорили — я, Пашка, Клячин. Я им цифры, факты, а они свои культяпки, и против таких аргументов я бессилен. На кой им черт то ужасное знание, что искалечены они зазря, по недомыслию нескольких кремлевских старцев? Это я, целый и почти невредимый, могу позволить себе роскошь называть вещи своими именами.
Молодость, отвага, сила, бескорыстная дружба — все было, все правда. Как правда и то, что нас ненавидели. И самое страшное — для меня, по крайней мере, — было за что ненавидеть. Где-то, кажется, у Горького, я прочел: «Правда — это та единственная женщина, которую никто не хочет видеть голой». Я врач, мне по штату положено видеть голых. И я вижу, что правда о нашей родной десантно-штурмовой бригаде страшна и уродлива — как правда о зондеркомандах СС.
— Да как ты смеешь! — кричат мне в ответ. — Да знаешь ли ты, что творили эсэсовцы у нас, в Беларуси!
— Знаю. Они убили половину моих родственников. А вы знаете, что творили мы в Афгане?