Авиатор - Евгений Водолазкин 19 стр.

Читал сегодня книгу про Соловки – описывался там Кемский пересыльный пункт. А ведь это место, где я в последний раз видел моего кузена Севу. Что-то мне не хочется об этом писать.

Иннокентий рассказал мне, что ему звонил “некто Белков” из правительства. Разговаривал с ним довольно долго.

Имелся в виду, конечно, Желтков. Человек, всем (кроме Иннокентия) известный. Желтков предлагал всяческую поддержку. Оставил свой телефон, чтобы Иннокентий в случае необходимости звонил. Будучи в Питере, обещал “заехать на чай”.

Sehr demokratisch[4].

Платоше звонил Желтков из правительства. Я бы сказала, сам Желтков. Предлагал всяческую поддержку. Кто-то, правда, заметил, что, когда предлагают всяческую поддержку, стоит испытывать сомнения: такое предложение ни к чему не обязывает. Но Желтков здесь, думаю, ни при чем – что же он может предложить, если Платоша ни в чем не нуждается?

А Платонов тоже хорош – разговаривал без особых эмоций, довольно, можно сказать, невозмутимо. Без преувеличенной (ах) радости, без даже волнения, сдерживаемого с трудом, – оч. спокойно. Я перед ним рукой помахала – мол, реанимируйся немного. Внутренне же моим Платоновым гордилась – ему из руководства страны звонят, а он вот так, без суеты, разговаривает. Мужчина.

Гейгер, конечно, не так прямолинеен, как я его на днях описал. Это я ему за Настин прагматизм. Он уже понял, что меня такие слова задевают, и теперь помалкивает. Гейгер, лучше молчите… Так вот: хоть я в своих записях что-то преувеличил, в главном, думаю, не ошибся. Гейгер – умный и тонкий человек, верящий в общественные идеалы, которые отражены у него в разного рода высказываниях, нередко – в довольно пафосных воззваниях. Как я заметил, их Гейгер много знает. Он произносит их внешне небрежно, но в душе очень ценит.

Чего он, кажется, не понимает, так это того, что действительность устает от воззваний и начинает из них испаряться. Остаются лишь фразы, которые используются совсем не так, как ожидалось. Допустим, в мое время любили фразу о мире народам и земле крестьянам. И что? Вместо мира получили гражданскую войну, вместо земли – продразверстку, а потом колхозы. Никто такого и помыслить бы не мог – даже Гейгер, живи он тогда. Как бы он приспосабливал тогда свои лозунги к действительности?

Или эти вот его рассуждения об опыте – всё о них думаю. Может быть, синяки и рождают кое-какой опыт, но я продолжаю считать, что он не главный. Вот, скажем, в детстве я часто видел в церкви покойников – тоже ведь, если угодно, синяк. Но как сейчас помню: эти покойники не рождали во мне страха смерти. Я рассматривал их внимательно, не боялся даже дотрагиваться. Погладил как-то одного старика по лбу: лоб был холоден и шершав. Мама, испугавшись, бросилась меня оттаскивать, а я не понимал, почему, собственно.

Смерть я открыл и ужаснулся ей лишь спустя годы, в пору моего взросления, но это не было результатом встреч с покойниками. Открытие было обусловлено логикой моего внутреннего развития.

Нашего Иннокентия тема опыта затронула всерьез. У нас был еще один разговор на сей счет. Иннокентий сказал, что его формировали не побои в лагере. Совсем другие вещи. Например, стрекотание кузнечика в Сиверской. Запах вскипевшего самовара.

Я попытался объяснить ему, что и это учитывается. В конце концов, всякое действие происходит на каком-то фоне. А он только руками замахал. Кузнечик, мол, – это и есть основное действие. И самовар тоже.

– Хорошо, – спрашиваю, – вы признаёте, что история – это цепь событий?

– Признаю, – отвечает Иннокентий. – Вопрос только в том, что считать событием.

История Иннокентия не только вневременная. Ее особенность еще и в том, что состоит она не из событий, а из явлений.

Или так: ее событием является всё, что ни происходит на белом свете. Включая, разумеется, кузнечика и самовар. Почему? Да потому, оказывается, что и тот, и другой распространяют спокойствие и мир. В этом-де их историческая роль.

День начался с разочарования. Позвонили наши предполагаемые квартиранты и от жилья отказались. Я зачем-то спросила, по какой причине, ответили – по личной. Я сообщила это гражданину Платонову, но он отнесся к произошедшему спокойно. А мне – жаль. Я потратила на поиск много времени и сил, нашла супружескую пару без детей – и вот на́ тебе. Придется всё начинать с самого начала. Нет счастья, подумалось. Тут же вспомнила стишок времен Платошиной юности об австралийском жителе – тот, значит, спускается на дно морское и ищет счастье людское. Вот кто нам нужен.

Интересно, что сегодня же вечером мы были на приеме в Австралийском консульстве. Я, вообще-то, впервые на иностранном приеме – забавно. Вначале появился консул и от имени австралийских жителей всех поприветствовал. Выступал, среди прочего, и неавстралиец: неожиданно для всех стал объяснять, почему нужно было бомбить Сербию. Самое смешное, что, подобно игрушке, он был пучеглаз, а речь его оказалась пересказом платоновского стишка.

Затем последовал фуршет. К Платонову моему то и дело подходили какие-то люди и выражали признательность за мужество. Он откладывал очередную тарталетку и вежливо их благодарил. Говорил, что у него просто не было выбора. Я любовалась своим галантным спутником. Зачем его приглашали в консульство, мы так и не поняли. Возможно, в этот день здесь собирали мужественных людей.

Иннокентий изменился. Не видно в нем больше страха перед тем, чего в его время не было. Собственно, и нынешнее время – тоже теперь его. Он в нем неплохо обжился.

Держится не то чтобы уверенно – спокойно. И, кажется, привыкает к роли знаменитости.

Всюду его приглашают, всюду ему рады. Я слышал, как он отвечает по телефону: “Спасибо…”, “Нужно будет заглянуть в мой календарь…”.

У Иннокентия действительно уже есть календарь. Это Настя.

Больше всего такая жизнь нравится, конечно, ей. Настя на седьмом небе и своих чувств не скрывает. Забавно. Вспоминая порой о своей беременности, принимает утомленный вид. Но даже тогда искрится счастьем.

И я этому рад. Такой источник позитива нужно еще поискать. Для моего пациента это очень важно.

Анзер – это, наверное, единственное человеческое время из всех моих соловецких лет. Не называю это время счастливым единственно потому, что каждый день моей физической поправки приближал меня к дню моего ухода. К дню, шептал я себе, смерти моей, потому что ни я, ни другие лазари в отношении результатов заморозки не питали никаких иллюзий. Муромцев делал всё, чтобы продлить время нашего пребывания на Анзере, но что значили несколько подаренных недель в сравнении с отобранной жизнью?

Мы чувствовали себя животными, которых кормят на убой и которые – в отличие от обычных животных – об этом знают. Было в нашей жизни и в самом деле что-то животное – какое-то отупение было, не позволявшее приходить в отчаяние. Будто держали твою голову под водой и вдруг отпустили, дали вдохнуть – и ты хватаешь ртом воздух, и не очень-то думаешь о том, что тебя ждет впоследствии. Просто радуешься тому, что можешь дышать.

Муромцев выхлопотал для лазарей полную свободу перемещения. Им выдавали пропуска, позволявшие неограниченно передвигаться по острову. После завтрака (очень, кстати, сытного) я отправлялся на прогулку. На мне был овечий полушубок и шапка из волчьего меха, на ногах – мягкие офицерские сапоги. По дороге мне встречались полураздетые заключенные с тачками – такие же, каким совсем недавно был и я. Они молча провожали меня глазами: разговаривать с лазарями было строжайше запрещено. Я выходил к морю и гулял по берегу.

Хотя в глубине острова, особенно в лесистых его частях, уже лежал снег, на открытом берегу он почти не задерживался. Лишь кое-где, зацепившись за кусты, ненавязчиво обозначал свое присутствие, но даже эти пятна смешивались с песком и становились незаметными. На Анзере были удивительные песчаные берега. Ступая по песку, даже сквозь сапоги я чувствовал его мягкость и представлял себе юг: лето, влажный обод на панаме, песчинки между потными пальцами.

Я старался не смотреть на воду, потому что она была не летней. Море не имело над собой лазурных небес, так что подходящий цвет взять ему было неоткуда. Но песок имел совершенно летний вид. Он был, правда, холодным, ну да я его и не касался.

Читаю сейчас о космосе. Интересно, что первыми туда попали собаки.

Сегодня Иннокентий подписал контракт на рекламу замороженных продуктов. Это результат того, что звонившие попали на Настю.

Иннокентий мне рассказывал когда-то, что они ему звонили. Он повесил трубку. Я бы тоже, наверное, повесил.

А вот Настя не повесила. По-деловому с ними поговорила, узнала размер гонорара и впечатлилась.

В чем-то она права. Тех денег, что власти выделили на содержание Иннокентия, категорически не хватает. Да и они приходят нерегулярно. Мне пришлось ввести в клинике платные консультации. Это не вполне законно. Но доходы от этого шли на нашего пациента.

Интересно, что о подписанном контракте мне рассказала Настя. Не без гордости. Иннокентий это никак не комментировал. Испытывает неловкость?

Если контакты с замороженными продуктами продолжатся, от консультаций я смогу отказаться.

Настя как-то изменилась. В сравнении с той, что была до смерти Анастасии, она чуть другая. Каждый день я открываю ее новую, и это большое удовольствие.

В какой степени она похожа на Анастасию?

На следующей неделе запланирована большая пресс-конференция в новостном агентстве. Сначала я думала, что это инициатива агентства, но они там проговорились, что событие проплачено овощной фирмой. По невероятному (ой!) совпадению – той, что рекламирует Платоша. Как любопытно: торговцы овощами рекламируют не только свою капусту, но и того, кто рекламирует ее. Всё продумано.

Кстати сказать, мой Платонов подписал контракт на серию рекламных роликов. Сразу после подписания повезли его на киностудию для съемки первого ролика. Он вяло отказывался, говорил, что не одет для съемки, то да се, но они сказали, что нужно будет, наоборот, раздеться. Я ему шепнула, что волноваться-то особенно нечего: белье у него свежее. Только это его не успокоило.

Приехали на студию. Стоит емкость из какого-то особого материала – серебристая, с сотней полированных заклепок. По краям емкости пропитанная клеем вата, как бы наледь, а из днища подается газ, изображающий азотную стужу. Пушистыми хлопьями газ стелется вокруг емкости на полу. Платошу раздевают до трусов и сажают в бочку. Собственно, в этой бочке его едва видно – только голова да плечи. Из-за кадра Платошу спрашивают:

– Что помогло вам продержаться здесь столько десятилетий?

Он достает пачку замороженных овощей и поднимает ее над собой:

– Вот это!

Вся студия валяется от смеха.

А мне вдруг становится его жалко.

Иннокентий и Настя описали мне съемку рекламного ролика.

С одной стороны, забавно. А с другой – это снижает трагизм жизни Иннокентия. В первую очередь в его собственных глазах.

Пролежал, получается, столько десятилетий в бочке. В ус не дул, замороженными овощами питался.

Какая все-таки пошлятина. Schrecklich[5].

Снимался пару дней назад для рекламного ролика – Настя договорилась с агентством о целой серии таких. Глупость невероятная, даже пересказывать неловко, но дает сумасшедший гонорар. Никогда бы не подумал, что это приносит такие деньги.

Читаю сейчас о том, что происходило в стране после моего ареста. То и дело авторы высказывают мысль, что вся страна стала лагерем. Конечно, кое-что я еще тогда слышал от свежепосаженных, что-то знал благодаря Муромцеву, связи которого со столицами не прерывались. Но истинного размаха террора я себе все-таки не представлял.

Муромцев. Человеком он был искренним, в чем-то даже беспечным. От бо́льших бед спасало его, думаю, то, что он уже пребывал на Соловках. Находился в центре воздушного вихря, где, как известно, спокойнее всего. За то, что Муромцев говорил мне во время наших прогулок, на воле он был бы раз тридцать расстрелян. Впрочем, и я, готовясь к погружению в азот, своих суждений уже не скрывал – от всех, не только от Муромцева. Мои слова доходили, скорее всего, до лагерного начальства, но оно относилось к ним совершенно спокойно. Знало, что все мои суждения будут заморожены вместе со мной. И никогда не растают.

Другие лазари по-лагерному осторожничали, что меня искренне удивляло. Может быть, они и в самом деле верили, что их когда-нибудь разморозят, боялись возможных обвинений в будущем? Их страх действовал на меня угнетающе. Неужели, думалось, даже далекое будущее не выведет нас из большевистского ада?

Иногда Муромцев приглашал меня к себе в квартиру (у него была отдельная квартира!) и угощал кофе с коньяком. Когда его губы касались кофейной чашечки, торчащие пиками усы опускались неожиданно низко. Было видно, что усы академика подвергались особому уходу. Лицо его украшала также небольшая бородка, да и тонкие круглые очки замечательно блестели, но ничего красивее усов у Муромцева не было. Эти усы вкупе с кофе и коньяком вселяли надежду. Пока существовали те, кто так выглядел, нормальная жизнь не казалась безвозвратной.

Во время одной из бесед Муромцев сказал мне:

– Скоро начнется настоящий террор.

– А что, – поинтересовался я, – сейчас ненастоящий?

– Зря иронизируете. Настоящему террору нужны две вещи: готовность общества и тот, кто встанет во главе. Готовность общества уже есть. Дело за малым.

– И кто же встанет во главе?

Муромцев помолчал.

– Самый сильный. Он мне, как вы знаете, звонил однажды, так вот: его сила даже по телефону чувствуется. Звериная какая-то, нечеловеческая.

Я Муромцеву верил: он с крысами работал.

Утром позвонил Желтков – попал на меня. Точнее, позвонила его референт, а когда я ответила, что Платонова нет дома, в разговор вмешался сам Желтков и сказал, что так даже лучше.

– Мы с вами устроим маленький заговор: организуем чаепитие, чтобы ваш муж не знал. Пригласим его, так сказать, на всё готовое.

– Вы в Петербурге? – спросила я.

– А вы?

Хохот в трубке. Я тоже смеюсь, но больше из вежливости. Прощаемся до вечера. Желтков – отличный мужик. Юморной, легкий в общении. Правда, по словам Желткова, получалось, что о таком чаепитии Иннокентий Петрович давно мечтал, чуть ли не просил, и вот теперь оно состоится наконец-то. Но это так, штрих, который ничего не портит. Даже украшает Желткова в каком-то смысле – мол, и мы там живые люди, можем при случае и приврать. Когда совсем уж без слабостей – не по-человечески как-то…

Мы с Платошей купили пирогов в кондитерской, разных там восточных сладостей. В шесть вечера раздался звонок в дверь. Мы открыли. Первыми вошли два охранника (из ушей провода), за ними люди в униформе кондитерской “Норд”, и только затем – гражданин Желтков. За Желтковым следовал примерно десяток фото– и телекорреспондентов. Завершали делегацию еще два охранника. Мы, растерянные, пятились в большую комнату, а пришедшие (это напоминало наступление) двигались на нас.

Чай пили минут десять – ровно столько, сколько потребовалось, чтобы установить кадр и произвести съемку. Душевной беседы, скажу прямо, не получилось. Да и какой уж там она могла быть душевной, когда за стол, несмотря на приглашение всем, сели только мы с Платоновым и Желтков. Остальная делегация, стоя у стены, щелкала затворами камер и переговаривалась по рации. Мы сделали по глотку, и вся компания с шумом и топаньем отбыла. Нам остался большой заварочный чайник с надписью “От Правительства РФ” и три торта “Норд”, из которых успели распечатать только один.

Интересно, он всегда так чай пьет?

Звонила Настя. Рассказала, как сегодня вечером к ним неожиданно заехал Желтков.

А я уже знал. Посмотрел по телевизору – всё показали. Иннокентий Платонов и покровитель размороженных Желтков.

Собственно, дело не в Желткове. Звонила Настя по поводу пирогов и тортов: вкусные, а есть некому. Приглашала завтра зайти на чай.

Зайду, конечно.

Пили чай. Я не Желтков, у меня быстро не получилось. Засиделся до половины второго, возвращался домой на такси.

Неожиданно для меня Иннокентий стал рассуждать о диктатуре и терроре. О том, какая это народная беда. (Настя безмолвно указывала мне на пироги.)

А потом возьми да и скажи, что диктатура – это, в конечном счете, решение общества, что Сталин – выразитель общественной воли.

– Не бывает общественной воли умирать, – возразил я ему.

– Бывает. Это называется коллективным самоубийством. Почему на берег выбрасываются стаи китов, вы не думали?

Я не думал.

– Вы хотите сказать, – сказал я, – что Сталин – только инструмент этого самоубийства?

– Ну да. Как веревка или бритва.

– Такой взгляд освобождает злодея от ответственности, потому что какой же спрос с веревки?

Иннокентий покачал головой.

– Нет, ответственность остается на злодее. Просто нужно понимать, что злодеяние не могло не совершиться. Его ждали.

Ждали?

Сегодня утром я проснулась раньше гражданина Платонова. Села по-турецки на кровати, рассматривала спящего мужа моего. Не было на лице его безмятежности, было страдание. Губы подрагивали, веки. Отчего, спрашивается? После всех ударов судьбы и утрат – такой хеппи-энд. Всё он нашел: всеобщее внимание (да что там – полноценную славу!), деньги, даже потерянную свою Анастасию нашел в моем лице.