Авиатор - Евгений Водолазкин 18 стр.

Что ж, будем писать все – каждый на своем компьютере. Потом соединим.

Мне отчего-то кажется, что писать для Иннокентия – удовольствие. Своего рода замена живописи, с которой у него что-то разладилось. А не пишет он в последнее время потому, что жизнь для него сейчас важнее творчества.

Другое дело я. Плохо говорю. Плохо пишу. Ни жизни, ни творчества – одна наука. Всё, что мне нужно написать об Иннокентии, помещается, в общем-то, в журнале наблюдений.

Или не всё?

Всем – писать! Сначала идея мне показалась немного странной, а потом я подумала: почему бы и нет? Такой себе тройственный дневник – интересно же.

Первое, с чего надо начать – именно надо, потому что важнее новости нет, – я беременна! Это произошло, я думаю, в первую же нашу с Платоновым ночь. Его темперамент меня тогда даже испугал. Мне показалось, что раз или два он на мгновение терял сознание. Это понятно: он любит меня двойной любовью – к бабушке и ко мне. И мне это не мешает. Даже наоборот.

Что мешало и волновало – так это мысль о том, что я не девственница. Для современного человека – подробность, но ведь возлюбленный мой – особенный. Он и на “ты” со мной только в первую нашу ночь перешел, а с бабушкой так и не перешел вовсе. Гейгер вот применительно к Платонову Бунина процитировал: “Не нонешнего века человек”. В ненонешнем-то к девственности строго относились – потерять не моги! А друг мой любезный даже вопроса на сей счет не задал. Хотя всё, я думаю, заметил. Можно сказать, прочувствовал.

С тех пор, как мы перебрались к нему на Большой, ничего, кроме слов любви, я от него не слышала. Конечно, я и раньше догадывалась, как он ко мне относится, но тогда ведь он не мог мне ничего говорить. А сейчас, значит, говорит. И я говорю, потому что люблю его очень. Платоша умный, нежный. Очень, между прочим, хорош в постели: не скажешь, что парень после разморозки. Хорош, и я ему об этом постоянно сообщаю. В ответ – улыбается. Вот у кого хорошая улыбка.

Милый, улыбайся!

Итак, продолжение записок. Если быть точным, это уже не записки. Исходя из того, что теперь мне предложено использовать компьютер, я придумал слово – запечатки. Сообщил его Гейгеру и Насте, и они вяло так закивали. Не нравится оно им, ох не нравится. И красивым не кажется. Мне, правду сказать, тоже, но не подаю виду. Проверяю, как далеко мои друзья зайдут в своем терпении.

Терпят пока. Гейгер – тот вообще счастлив, что я опять взялся, выражаясь доиндустриально, за перо – около месяца я, оказывается, ничего не писал. Как-то подустал я от прежней писанины, бросил ее вроде, а тут, побуждаем Гейгером, опять начинаю. Прямо скажу: не без колебаний.

Гейгер нажимал на меня в том отношении, что дневник – старинный жанр, а потому для меня органичен. Ведь я, выражаясь по Бунину, “не нонешнего века человек”. Вел дневник распрекрасно полгода – почему бы не вести его и дальше? Он мне про “нонешний век” уже когда-то говорил. Фраза яркая, запомнилась. Я, правда, Бунина только раннего читал и не помню там такого, но мотивацию Гейгера понимаю. Ему важно документировать происходящее в моем мозгу. А мне это зачем? Я, как заметил сам же Гейгер, целых полгода писал – разве этого недостаточно?

Я сказал ему, что эти записи делают меня кем-то особенным, подопытным. Какой-то прямо-таки крысой, в то время как мне следует сливаться с новой жизнью, да и вообще (я деланно хихикнул) – у меня молодая жена, не до записей мне вечерами. Гейгер возразил мне, что крысы дневников не ведут и что никто не мешает мне (взгляд на Настю) сливаться с новой жизнью. Он был, прямо скажу, настойчив.

Гейгер убеждал меня, что мой реабилитационный курс должен остаться в науке. Реагируя на крысу, он предложил поставить всех в равное положение – меня, Настю и его. События, по его мнению, предстанут в трех измерениях, так что взгляд на происходящее будет объемным. То, что в нашей тройке писать будут все, должно меня утешить, ведь больше я не буду на особом положении. В общем, уговорил меня Гейгер.

А главное – напоследок: Настя беременна.

Интересно, как Иннокентий воспринимает Настю? Она в его жизни возникла помимо меня. Очень, на мой взгляд, удачно. Что-то по-настоящему хорошее не может быть организовано. Оно приходит само собой.

Взять Настю. Прежде всего, она его любит. При этом любит во всей полноте его жизни. С его чувством к Анастасии, с лагерным опытом, с нынешней известностью.

Его известность, как мне кажется, предмет Настиного особого внимания. Она в ней просто купается. Это извинительно: Настя, в сущности, совсем еще маленькая.

Она неглупа. Для такого человека, как Иннокентий, это важно. Эмоциональна. Может быть, чересчур эмоциональна, что иногда может раздражать. Впрочем, в нашем случае это Настино качество – скорее плюс. Ее активностью Иннокентий втягивается в свое новое время.

Русские женщины вообще удивительно живые. Мне, немцу, это в них нравится.

А еще Настя практична. Не прижимиста, не sparsam[3] – практична. Раз уж вспомнились немцы, то качество это, конечно же, немецкое. Оно у нее выражается в каких-то деталях, фразах.

Встречаем, например, на улице лоток с арбузами. Иннокентий, понятное дело, тут же хочет купить арбуз. Настя сообщает, что рядом в супермаркете арбузы лучше. И дешевле. Но штука-то в том, что он хочет купить арбуз здесь и сейчас. Ему нравится, что жизнь сама раскрывает перед ним свои богатства. А супермаркет – это уж, извините, другое. Здесь – находка, там – добыча.

В ее практицизме нет ничего плохого. Просто для ее возраста и склада это немного неожиданно. Как это уживается с ее эмоциональностью?

А может, это стиль эпохи? Поколение юристов и экономистов.

Только где же, спрашивается, мечта?

Полет где?

Когда Анастасия умерла, я спросил себя, не являются ли мои отношения с Настей изменой. Не в смысле мужчина/женщина, а в самом что ни на есть человеческом измерении. Если уж быть до конца откровенным, этот вопрос возник еще до смерти Анастасии и до отношений с Настей, но я боялся его задавать. Даже себе. Потому что я догадывался, куда лежит курс. Но и задав этот вопрос, первые недели после смерти Анастасии я боялся на него ответить, хотя откладывать ответ было уже невозможно.

То, что трудно сделать в обычных условиях, иногда легче получается на бумаге. Или на компьютере, если взять мой случай. На вопрос, является ли моя жизнь с Настей изменой Анастасии, я твердо отвечаю: нет.

Главное доказательство тому – беременность Насти. У нас с Анастасией должен был быть ребенок, но у нас уже не могло быть ребенка. Настя несет в себе плоть Анастасии, значит, наш с ней будущий ребенок – это отчасти и ребенок Анастасии. Если бы русская история не была так кромешна, то сейчас Настя была бы нашей общей с Анастасией внучкой. Впрочем, только ли в истории дело? И стоит ли так уж валить всё на нее?

Вот сейчас, я заметил, в России полюбили фразу об отсутствии в истории сослагательного наклонения. Как и в мое время, нынче тоже возникают фразы, и их повторяют к месту и не к месту. История, видите ли, не имеет… Может, и не имеет, только бывают случаи, когда она предоставляет словно бы вторую попытку. Это – повторение и одновременно неповторение того, что было.

Как же иначе объяснить, что мне был дан еще один шанс для жизни? Что я – если называть вещи своими именами – воскрес? Что Анастасия дожила до поздней своей встречи со мной? Что мне встретилась Настя, которую я люблю и которая любит меня? Неужели всё это – просто отдельные случаи или, более того, – случайности? Конечно же, нет. Я и Настя (и Анастасия!) имеем дело с кусочками одной мозаики, потому что, когда множество случайностей складывается в общую картину, это – закономерность.

Не могу заставить себя пойти на могилу Анастасии. Боюсь поверить в то, что она умерла.

Сейчас, когда жизнь понемногу входит в русло, сквозь всё, что бы я ни делал, сквозь самую бытовую повседневность проступает счастье. Собственно, повседневность и есть счастье – ходить куда хочешь, читать что хочешь… Наконец, просто жить. Но главное счастье мое – в Насте и в ожидании ребенка. Вечерами, когда сидим с Настей на диване, я глажу ее живот. В котором почти еще незаметны изменения. А то, что якобы заметно, – так говорит Настя, – плод моего воображения. Что ж, ей виднее: как ни крути, она свой живот лучше знает.

Думаю о маленьком беспрерывно. Написал сейчас “маленьком” – и вроде как соотнес с мужским полом. На самом деле это не так. Мне кажется даже, что девочку я хотел бы больше. Она продолжила бы этот ряд – Анастасия, Настя… Непонятно лишь, как ее следовало бы назвать. Неудобно, когда вся семья носит одно имя.

Ребенок – любимая Платошина тема. Даже неожиданно как-то… Откуда в мужчине столько материнства? Правильнее бы сказать – отцовства, но это почему-то не звучит. Вечерами он начинает гладить меня по животу, и мне щекотно. Спрашивает, почему я напрягаюсь, когда он меня касается. Пожимаю плечами, но сама-то знаю, почему: чтобы не засмеяться от щекотки, смех бы его наверняка обидел. И еще боюсь пукнуть. С беременностью меня стали мучить газы, особенно после ужина. Они, по-моему, делают живот больше, а Платонов мой принимает это за рост маленького.

Ребенок – любимая Платошина тема. Даже неожиданно как-то… Откуда в мужчине столько материнства? Правильнее бы сказать – отцовства, но это почему-то не звучит. Вечерами он начинает гладить меня по животу, и мне щекотно. Спрашивает, почему я напрягаюсь, когда он меня касается. Пожимаю плечами, но сама-то знаю, почему: чтобы не засмеяться от щекотки, смех бы его наверняка обидел. И еще боюсь пукнуть. С беременностью меня стали мучить газы, особенно после ужина. Они, по-моему, делают живот больше, а Платонов мой принимает это за рост маленького.

Мы тут всё думали, в какой квартире нам теперь лучше жить – в моей или в платоновской. Решили, что в платоновской. Решили – это я и Гейгер, а Платонов, лапочка, не вмешивался. Гейгер сказал, что размороженному человеку лучше жить в знакомой обстановке. По поводу жизни размороженных с ним лучше не спорить – настоящий спец. Да и нет такой необходимости: квартира на Большом лучше и удобнее. А мою квартиру сдадим – чего она будет простаивать? Гейгер хоть и выбил для Платоши государственную поддержку, но уже сейчас понятно, что ею одной не обойтись. Наше государство потому что очень вяло поддерживает.

У Платонова теперь будет много новых трат, он у нас знаменитость. Будет крутым тусовщиком – с ним кто только теперь не хочет познакомиться. Я хочу, чтобы он был лучшим. Настоящим светским львом, а не экспонатом Кунсткамеры. Мы же с малышом просто будем при нем, нам большего не надо.

Я тут прочитал, что календарные даты принадлежат к линейному времени, а дни недели – к циклическому.

Линейное время – историческое, а циклическое замкнуто на себе. Вовсе и не время даже.

Можно сказать, вечность.

Получается, что история, излагаемая нашей тройкой, никуда не стремится. Самая надежная история.

Может быть, даже и не история.

Маркс. Преподавал рисунок. Импозантен и – да, удивительное сходство с автором “Капитала”. Будучи профессором живописи, он не мог этого не понимать. Надеялся, что ли, что человека с таким обликом новые власти не тронут? Шутил? Протестовал? Не могу вспомнить его имени, так почему бы не называть его просто Марксом?

Враскачку идет мимо мольбертов. Скрипя паркетом. Толстыми пальцами почесывает бороду. Говорит:

– Форма плавает на листе. Необходимо распоряжаться всем форматом, в нем устроить мир.

Устроить мир. Голос глухой, утробный. Будто там, внутри этого человека, сидит еще один и дает указания.

Был сегодня у Платоновых. Буду их обоих так называть, хотя они пока в браке неофициальном. Хорошее наименование. Всё, что включает имя Платон, несет в себе оттенок мудрости.

Несет ли его в себе и эта пара? Да, в какой-то степени. Иннокентий – по обстоятельствам своей жизни. По количеству пережитого. Настя – по врожденным качествам.

То есть Настя не то чтобы мудрая, так смешно говорить о девочке. Я лишь имею в виду, что она разумно организует их общую жизнь. Такая женская, что ли, мудрость.

Вообще же, мудрость – это прежде всего опыт. Осмысленный опыт, конечно. Если осмысления нет, то все полученные синяки бесполезны.

Когда я сказал об этом вслух, Иннокентий возразил, что осмысление может происходить и без синяков. В устах человека с таким жизненным багажом звучит авторитетно. Только, если синяков нет, непонятно, что осмысливать. Иннокентий этого как-то не пояснил, а я не стал спрашивать.

Потом был замечательно вкусный ужин. Между прочим, при свечах. Настя укрепила их на двух принесенных из дому подсвечниках. Объяснила, что бабушкины, и спросила, узнает ли их Иннокентий. Тот сделал неопределенный жест. А Насте, по-моему, очень хотелось, чтобы он подсвечники узнал.

Мог бы, конечно, и узнать. Хотя бы в благодарность за ужин.

После ужина они сидели на диване. Я в кресле. Иннокентий не отрывал руки от Настиного живота. Из этого я заключил, что Настя беременна. Я как бы в шутку задал им вопрос об этом. Они же ответили совершенно серьезно: да, беременна.

Меня это радует. Очень. Я их поздравил.

По предложению Иннокентия стали играть в лото. В его время играли. Сейчас не играют, но разве это имеет значение? Тем более что играть так приятно. Так уютно.

Я играл и думал, что Иннокентий заслужил этот уют, как никто.

А еще думал, что, если бы я был президентом, заставил бы население РФ вечерами играть в лото. Из всего, что сейчас могли бы предпринять власти, это мне кажется лучшим.

Вчера был хороший вечер с Гейгером. Он очень воодушевился, узнав о беременности Насти. Ну да, естествоиспытателю всегда приятно, когда его подопечный размножается: это говорит о хорошем тонусе. Шучу. Наши отношения с Гейгером в первую очередь человеческие, а уж потом врачебные и пр. С тех пор как я вышел из больницы, это стало еще очевиднее. С виду он может показаться суховатым, но я-то его знаю. По-своему он очень сердечный человек.

Другое дело, что Гейгеру свойственна любовь к общепринятым истинам. Точнее, любовь к формуле, может быть, даже – к фразе. Ну, вроде того что после кофе повышается давление или, скажем, за преступлением следует наказание. А я вот прочитал на днях, что кофе, оказывается, далеко не всегда повышает давление. Не говорю уже о преступлении и наказании.

Про Настю Гейгер недавно сказал, что она-де для своего возраста удивительно прагматична, что молодежь быстро взрослеет. Человек со стороны подумал бы, что это похвала, да только я Гейгера уже неплохо изучил. Он рассматривает Настино качество как парадокс, при том что парадоксов не любит. Не друг он им. Я даже примерно представляю, от какой фразы он здесь отталкивается: юности свойственна романтика – что-нибудь в этом роде. А то, что романтика может сочетаться с деловыми качествами, его в глубине души раздражает.

Гейгер – человек правила. Он и фразу-то любит потому, что она формулирует правило. В правиле его сила (он абсолютно надежен), но в этом же и слабость: он боится исключений. Гейгер, я уверен, понимает, что жизнь сложнее всяческих схем, а в то же время он ими дорожит. Для него это вопрос упорядоченности мира. А в русской жизни исключение – правило, только Гейгер этого не понимает. Или, вернее, не принимает.

Вчерашней темой были шишки и синяки, которые будто бы автоматически рождают опыт. Синяки, подвергшиеся осмыслению, и являются опытом – вот как в точности было сказано. А мне так не кажется. То есть это возможно: синяки могут рождать опыт. А могут и не рождать. Вот, например, мои главные впечатления с синяками не связаны, хотя синяков у меня было ох как много. В прямом к тому же смысле.

Сегодня удалось договориться о сдаче бабушкиной квартиры. Быстро это получилось, ничего не скажешь. Я сказала Платоше, что не задирала цену и вознаграждена за умеренность. Он поцеловал меня в нос. Взгляд – отсутствующий, такие подробности его не интересуют. Я носом потерлась о его подбородок.

– Ты понимаешь, балда, что теперь нам легче будет жить?

– Главное, – отвечает, – жить, остальное как-нибудь приложится.

– Чтобы прикладывалось, требуются, между прочим, усилия.

Получается, что из нас двоих добытчица – я. Обидно мне это? Ни в коем случае. Было бы катастрофой, если бы добывать блага стал еще и Платоша. Мы с ним сильны тем, что разные и взаимодополняем друг друга. Это называется идеальный брак. Я окружаю его жизнь комфортом, а он наверстывает всё, что пропустил в заморозке.

Много читает. У нашей кровати две стопки книг – с его стороны большая, а с моей – ну да, маленькая. Я платоновское собрание вчера полистала: история, философия, литература. Не хухры-мухры. А что в моей стопке – и говорить как-то неприлично. Детективы да лавбургеры. Изделия по преимуществу дамские. Очечественные.

Мои книги всегда можно отложить, даже выбросить, а Платошины – не можно. Ох… Предмет ревности моей. Я подлезаю ему под руку и шепчу:

– Иннокентий Петрович, вы очень заняты?

Смеется. Просит прощения. Очень темпераментно просит, а я вяло сопротивляюсь. Я, оказывается, интереснее книги, которая летит на пол. Лежит, распластанная, вверх обложкой, наблюдает наш финал-апофеоз. А я, случается, смотрю на нее. И на верхнем фа встречаюсь глазами с Арнольдом, скажем, Тойнби. Это слегка обескураживает. Самое же трогательное в том, что через минуту Платонов мой лезет через меня за книгой и снова принимается за чтение. Вот сейчас, когда я это пишу, он читает книгу о завоевании космоса в СССР. Неожиданно как-то.

Не очень страшно, что я, беременная, так кувыркаюсь? Нужно будет спросить у врача.

Читал сегодня книгу про Соловки – описывался там Кемский пересыльный пункт. А ведь это место, где я в последний раз видел моего кузена Севу. Что-то мне не хочется об этом писать.