Холодные игры - Наталья Майорова 24 стр.


– И что ж – нарушил? – Машенька печально склонила голову.

Петя медленно кивнул.

– Два года… больше… Она ко мне привыкала, училась говорить со мной. Потом перестала дичиться, радовалась, ждала встречи… Тебе небось смешно, а мне с ней по-настоящему интересно было. Как я ее понимать научился, а она – меня, так Элайджа много рассказывать стала. У нее накопилось. Родителям да Илье не до того, бабка померла давно. Она мир вовсе по-иному видит, но кто сказал, что мы – правильно, а все иные – нет? Вон самоеды тоже всякую нечисть признают, а шаманы ихние вверх вниз по Мировому Древу путешествуют. Это что? Все брехня да ересь? Или все-таки есть что-то?.. Так же и с Элайджей… Впрочем, я не думал тогда. Я счастлив был, впервые, поверь, в жизни… Она именно меня ждала и видеть хотела, для меня венки плела, цветами место встречи украшала, и не был я для нее ни непутевым, ни бездельным. А потом она сказала, что любит меня, и хочет, чтоб я ее тоже любил… Я, Машка, нынче геенны не боюсь. На земле в ней побывал. Горел несколько месяцев кряду. Вином да водкой огонь заливал, а он только пуще разгорался. Тогда и столбы телеграфные головой пробовал. Хотел Илье рассказать. Но что ж он, мне самому понятно, у него выход один: все разом прекратить. Разве я мог?

Она после меня утешала, говорила, что ангелы нам поют. Сама пела. Голос у нее удивительный, и на гитаре немного играет. Помнишь, Хаймешка в спектакле играла? Так это Элайджи гитара… И вот… Илья сначала ничего не прознал, она вообще-то врать совсем не умеет, но тут как-то сообразила: не то что напрямую врала, а так – молчала обо всем… А теперь уж…

– Что ж теперь?!

– Беременна она.

– О Петя! Ты ж говорил, она умом ребенок…

– В том-то и дело!.. Так кто ж Илюшку-то осудит? По крайней мере, не я…

– Но что ж теперь?

– Если бы я знал!

– Петя! – Машенька решительно поднялась со стула, на котором сидела. Пешка, свернувшаяся у хозяина в ногах, подняла седую морду и слегка оскалилась. – Петя, ты теперь должен батюшке открыться и… ну, я не знаю, выйдет ли на ней жениться, но хоть как-то свой грех искупить! Если ты искренен с ним будешь, вот как со мной сейчас, он непременно поймет и, может, посоветует что дельное…

– Ща-ас! – Петя оскалился совершенно на манер Пешки. – Так он мне и даст на ней жениться!

– Ну что ж, если в этом твое счастие, разве ж батюшка когда поперек пойдет?

– Ой, Машка, ну не смеши ты меня в самом деле! Ты ж с отцом ближе моего, неужто ты его и вправду доселе не разгадала?! Это ж нужно специально глаза закрыть да смолой поверх замазать, чтоб не разглядеть. Он же чистый хищник по природе своей, ни о чем и ни о ком, кроме своей добычи, думать не может и не хочет. Пока меня от земли не видать, пока я нолик, он меня еще терпеть может. Но коли я поперек его желаний пойду, что-то в его системе нарушу, так он меня не задумываясь с пылью смешает или вовсе в могилу сведет, как нашу с тобой мать…

– Что-о?! Что ты сказал?!! – Маша с пылающими щеками схватила брата за плечи, встряхнула, позабыв о его ране. Петя побледнел, но, закусив губу, сдержал стон, превратив его в поистине дьявольскую усмешку. – Да он матушку по сей день любит!

– А то! – не стал возражать Петя. – Любит, согласен. И ране любил. Только это любовь хищника к добыче. Ты мала была, не помнишь ничего, а я-то уж был большой мальчик. Помню небось, как он ее к телеграфным столбам ревновал да каждый раз после поездки в кладовой запирал, камчу киргизскую на стену вешал и допрашивал: куда без него ходила, с кем разговаривала да кому улыбнулась… Мне не веришь, хоть у Каденьки спроси. Она тебе, если захочет, расскажет, как к ней сестра старшая с дитем малым в одной рубахе ночевать прибегала, когда наш с тобой батюшка по пьяному делу уж очень круто разбор брал…

– Ты врешь все, Петя! Нарочно врешь, чтоб батюшку в моих глазах очернить!

– Больно мне надо. Хуже, чем он сам, его уж никто очернить не может. Пора и тебе знать, чтоб свою-то жизнь правильно решить. Рабочих треть в чахотке, и все поголовно ему должны. Это он сам, своим умом. Самоеды до Ишима спились все, позабыли не только веру свою, но и как самих звали. То в пару с Алешей твоим любимым. Ах, ути-пути, игрушечки да птичек он тебе в детстве приносил… А сколько из-за него младенцев в Неупокоенную лощину снесли, ты знаешь? Из крестьян-переселенцев самых дельных они с Печиногой на пару хотят с земли сманить, сделать пролетариями. Промышленность развивать… Он тебе эти байки не травил? Нет? Ну да, ты ж девка, какой с тебя спрос! Промышленность – это когда у человека ничего своего нету, кроме рук его да штофа, как мечты заветной… Но не будет по его! Я по книгам не шибко-то образован, но лесной охотник с детства. Я носом ветер чую: не быть по его! Не может так быть, чтоб человек по собственной воле от всего себя отказался, от земли своей, от могил, от хлеба, что своими руками вырастил, теленка, которого молоком поил… Не верю!.. Ты знай, Машка: мать наша Мария по-настоящему доброй была, по-христиански. Все говорила: уж больно ты крут, Иван! Рабочие к ней жаловаться ходили, а он: распустишь, работать не будут… Розгами секли, в карцер сажали… Мать не могла терпеть, за всех просила, а он при людях-то держался, а потом на ней и отыгрывался. Она знала, что так будет, но все равно просила. А он Марфе велел за ней следить и все ему докладывать. Даже меня, ребенка, расспрашивал, я помню. Я его пьяным, да и трезвым, боялся, прятался от него, один раз он меня на руки взял, так я его за палец укусил… Мать все меня уговаривала не бояться… Она сама не жаловалась никому, все терпела… А у нее с детства грудь слабая была, мне Каденька после говорила. И еще тебе скажу…

– Будет, Петя! – Машенька встала, пошатнулась. – Не надо! – Она подняла руку, защищаясь и желая немедленно уйти.

Весь ее мир рушился от Петиных слов. Дряхлая Пешка уразумела поднятую Машенькину руку как угрозу хозяину и вскочила на диване, вздыбив загривок и обнажив наполовину выпавшие зубы.

– Лежи, Пешка, лежи, милая! – тихо скомандовал Петя. – Все хорошо.

Псина облегченно вздохнула и закружилась на месте, укладываясь у Пети в ногах.

Глава 17, в которой Иван Парфенович подводит некоторые итоги и пробивает лед головой сына, а Маша объясняется с Сержем

– Господи, как же я устал!

Только дома можно себе в этом признаться, сесть на лежанку, разуться и сидеть, ни о чем не думая… Какие у меня, однако, пальцы стали кривые и желтые… И что ж с промывкой-то на лето? Нешто вторую паровую машину на подмен поставить, как Печинога говорил… А будет ли оно у меня, лето?.. Не думая, как же… Разве думы отпустят? На них нельзя прикрикнуть или выгнать вон, как нерадивых служащих… Я сам – раб своих дум. Они теперь – мои хозяева. Мои последние хозяева в этой жизни… Других уж не будет. А будет ли что после смерти? Как-то никогда не было времени об этом задуматься… В молодости казалось не важным и далеким, потом всегда находились дела, требующие неотложного разрешения. Только после смерти Марии… Тогда от раздумий спас пьяный угар, из которого едва не отправился прямиком на тот свет. Без всякого соборования-исповедования… Марфа у нас по этим делам дока. Надо будет расспросить при случае, как ей-то это открыто. Если не забуду, конечно… Рад бы, да мирские дела не отпускают…

Вот Петька-оболтус чего-то опять наворотил… К отцовскому, так сказать, возвращению. Не выйдет, видать, толку из мужика. Слаб слишком, хребтины нету. Стало быть, надобно напоследок все его клубки распутать, денег дать да и отделить, в мир выпустить. Пускай живет как знает. Глядишь, и сложится что-то, если водка не погубит окончательно… Татьяну Потапову жалко. Говорил Марфе: не дури голову девке, пусть замуж идет. А теперь? Ну, пусть не на Петьку-остолопа она с родными зарилась, а на деньги его, так что ж… Все одно, получается, обманули. Кто ж ее теперь, в двадцать-то пять лет, замуж возьмет? Не станет Петька, отделившись, на ней жениться. Ни в жизнь не станет… А что у него вообще-то по этому делу? Тридцать лет мужику, а никаких зазноб нет, детишек приблудных тоже не наблюдается… Может, он больной какой? Это бы многое объяснило… Поговорить бы с ним? Как же! Будет он со мной о таком разговаривать! Пустое…

Видать, правильно я все же с Опалинским этим рассудил… Прохор, сморчок старый, конечно, мог бы и посолиднее кого прислать, вдового, к примеру, с опытом. У этого-то еще гусарство всякое в голове играет… Да и не только в голове… Но это все дело наживное. Главное, что он к людям подход имеет. А без этого нынче никуда. Крепости-то нет нынче, отменили, стало быть, надо народ хвилософией брать. Как там он мне объяснял, перевести-то? А! Любовь к мудрости! Вот это самое. А он умеет. И не то чтоб кнут и пряник в своем чистом виде, как мужики да купчины привыкли, а тоньше, тоньше… Этому-то, видать, в столицах дворян и учат. Не всех, правда, если по Коронину да Евпраксии судить… Ну да Опалинского научили, и ладно. Но не слишком ли мягко стелет?.. А на этот случай у нас Печинога каменная имеется. Говорил уж ему, надобно еще напомнить: инженера не трогать и все его просьбы исполнять железно. Вдвоем-то они, пожалуй, дело в руках и удержат…

Видать, правильно я все же с Опалинским этим рассудил… Прохор, сморчок старый, конечно, мог бы и посолиднее кого прислать, вдового, к примеру, с опытом. У этого-то еще гусарство всякое в голове играет… Да и не только в голове… Но это все дело наживное. Главное, что он к людям подход имеет. А без этого нынче никуда. Крепости-то нет нынче, отменили, стало быть, надо народ хвилософией брать. Как там он мне объяснял, перевести-то? А! Любовь к мудрости! Вот это самое. А он умеет. И не то чтоб кнут и пряник в своем чистом виде, как мужики да купчины привыкли, а тоньше, тоньше… Этому-то, видать, в столицах дворян и учат. Не всех, правда, если по Коронину да Евпраксии судить… Ну да Опалинского научили, и ладно. Но не слишком ли мягко стелет?.. А на этот случай у нас Печинога каменная имеется. Говорил уж ему, надобно еще напомнить: инженера не трогать и все его просьбы исполнять железно. Вдвоем-то они, пожалуй, дело в руках и удержат…

Но вот все-таки с Машей странно все… какая-то у него такая манера ухаживать, что я не разберу… Специальный столичный подход, что ли? То вроде как и подружились они, а потом опять – врозь. Или это моя Машенька дурит? Неужто не по нраву пришелся? Ну, тогда я уж и не знаю… Чего еще девке надо? Молод, статен, собой хорош, говорун… Надо будет с ним напрямики поговорить, как он-то видит? Может, они уж и договорились обо всем и на сеновал сходили, а я тут себе придумываю… Как-никак несколько месяцев, считай, под одной крышей жили да каждый день видались. А коли так, так и свадьбу откладывать не стоит. Хочется мне погулять напоследок у дочки на свадьбе, хочется, чего от себя таить-то… И пусть Мария видит…


Уж неделя почти прошла, как отец с управляющим вернулись из Екатеринбурга, а Машенька с Опалинским так толком и не повидались. Все на людях. Сначала вроде бы обрадовался, за руки взял:

– Марья Ивановна! Машенька! Как я рад вас снова видеть!

Переменчивые глаза, губы, руки – все улыбается. Тут бы и ей сказать что-нибудь соответственное, ласково-приветливое, намекнуть игриво, мол, после без людей свидимся, тогда и поговорим, кто как рад. Софи бы не преминула. Ей хоть при людях, хоть без людей, все едино – своего не упустит. Машенька не сумела. Обмерла, стояла как столб, только глазами хлопала. Дмитрий Михайлович поклонился дружелюбно и дальше пошел, с Марфой Парфеновной здороваться и прочими домашними. И для каждого у него доброе слово находится, улыбка, случай, когда о нем именно вспоминал. И Машенька, стало быть, в ряду прочих…

После у него с батюшкой всякие дела были, разговоры. А потом и вовсе на прииск уехал, новое оборудование на месте устраивать. А Машеньке – что ж? Сиди на месте, таракан запечный. Неймется, так в церковь иди или вон крестом вышивай, как поповна Фаня (весь дом боголюбовский салфетками да скатерками завален, хоть на продажу давай). Ее-то Андрей обещался после Пасхи в Егорьевск прибыть. У них уж все сговорено… Дождаться только. А у Машеньки? Даже насчет Николаши с батюшкой поговорить никак времени не выбрать.

А теперь и вовсе. После того, что от Пети услышала. И не хотела об этом думать – выгнать бы совсем из памяти! Раньше ей такое легко удавалось. Не нравится что-то – слишком грубое, допустим, или просто не очень подходящее к привычной картине мира – выбрасывала из головы и жила себе дальше. Мир не делался от того уютнее, но зато пропадала нужда в активных действиях, позволяя с чистой душой продолжать запечное существование.

И к чему же она эдаким манером пришла? Маша оглядывалась вокруг, и от того, что перед ней представало, хотелось выть. Самые родные люди – далеки и непонятны, как ледяные горы какие-нибудь в северных морях. Отец – хищник, как сказал Петя. Его громадное дело, из-за которого – да, из-за него, а вовсе не из-за сына с дочерью! – у него вот-вот разорвется сердце. Митя с его переменчивой улыбкой и двумя душами. Чего от него ждать? Зачем в купель кидался? Кровь заиграла, или в романтику с дурочкой захотел поиграть, или…

Брат. Совсем вроде простой, как валяный сапог. И вот – скажите пожалуйста, какие мысли в вечно пьяной голове! А главное, главное, у него – любовь! Почему-то Маша теперь отчетливо понимала, что это именно так. И, мучаясь раскаянием, жгуче сознавая собственную ни к чему непригодность, от души желала брату счастья. Все равно с кем. С полоумной ли, с убогой… Она сама-то разве не убогая? Чем эта Элайджа хуже ее? Тем, что иудейка? Да ладно! Это только для отца Михаила… Вот владыка Елпидифор, тот бы понял. Да и не иудейка она вовсе, у нее какая-то своя вера. Тот мир… За зеркалом, за рекой, по которой плывет шаман на берестяной лодочке… Она, эта Элайджа, выходит, знает… Маша впервые, наверное, в жизни чувствовала острую, тоскливую зависть к брату.

Однако ж свои дела надобно было решать. Николаша ждет ответа; он-то ведь ни в чем не виноват. Ну, хочет денег… А кто их не хочет? У нее ведь тоже свой расчет: семья, ребеночка родить. Если уж Мите не нужна… Она вспомнила, как решительно и бесповоротно собиралась говорить с Митей сразу по его приезде, и только вздохнула. Разве ж она на что решительное способна! Посоветоваться бы… Да с кем, с кем?!

А если с этой петербургской девочкой, Софи Домогатской?

Маша сразу встрепенулась. Да, Софи бы поняла. Она – такая… Только не до советов ей сейчас. Надя говорила, что у нее камеристка заболела горячкой. Всегда молчаливую, недобрую на вид Веру Машенька помнила по времени спектаклей и почему-то слегка побаивалась, но зла не желала. Дай ей бог здоровья; однако не вовремя же она слегла… Впрочем, так, может, и проще объясниться. Чем смотреть в острые, ничего не прощающие и ничего не обещающие глаза умной и злой Софи… Машенька присела к столу, взяла листок, прилежно и неторопливо выбрала перо поострее…


Милая Софи! Знаю, что Вы нынче заняты. Но мне Ваш совет очень кстати, потому решаюсь писать. Николай Полушкин мне предложил пойти за него замуж. Я теперь ответить должна, а посоветоваться не с кем. Тетенька твердит: обитель, обитель! А батюшке недосуг, не подступиться никак. Но то не главное. Главное – я объясниться решила сами знаете с кем. Чтоб уж потом с Николаем знать наверняка. Может ли девушка сама, как Вы думаете? Или я после того навек в его глазах паду? Ждать же мне более невозможно. Потому что чувства в смятении и последнего благоразумия лишаюсь.

Аниске наказано ждать от Вас ответа. Ежели Вы сейчас в хлопотах, так она посидит, подождет, когда у Вас свободная минута выдастся. Вере мои пожелания выздоровления. Прочим – сердечный привет.

С надеждой.

Ваша Мари Гордеева


Отправила Аниску и приготовилась ждать. Против всех предположений, горничная вернулась быстро. По улице бежала оглядываясь – Машенька видала из окна горницы.

– Гнался, что ли, за тобой кто? – спросила Машенька почти добродушно.

Запечатанное письмо с терпким запахом Аглаиных духов было уж у нее в руках. Теперь можно и время потянуть.

– А то! А то! Страх-то божий! – зачастила Аниска. – Барышня Софья сказала, что если я забегу куда, или замешкаюсь по дороге, или расскажу кому, куда и от кого послания носила, то она на меня Печиногину собачину спустит, и та меня по ее слову найдет, и жрать-то она меня не станет, а прямо весь подол до пояса обдерет, и будет мне сраму на весь город, и меня тогда никто взамуж не возьмет. Все так и будут говорить: вот, это та, которая телешом по улице бегала! А собачина та у них прямо на заднем крыльце лежит, и слюни у ей текут, и смотрит так, будто правда человеческую речь понимает. А когда барышня Софья ей на меня указала, так она как будто ухмыльнулась…

– Ладно, ладно! – Неожиданная проворность Аниски нашла свое объяснение в педагогических упражнениях Софи, и Машеньке снова сделалось невтерпеж. – Иди, иди! Не тронет тебя инженерова собака, не бойся.

Софи писала кратко и четко, видно, и впрямь была занята. А может, у нее и всегда слог такой. Когда-то Машенька читала книжку, в которой говорилось, как по почерку угадать характер человека. Помнилось мало, но мелкий, летящий, почти без женских завитушек почерк Софи явно выдавал человека энергичного, твердого и не склонного отказываться от своих слов и убеждений.


Дорогая Мари! Поступайте, как Вам сердце и разум велят. Николай – прохиндей еще тот, но ведь семейное счастье – штука, как говорят, сложная. Коли будете с тем объясняться, ни в коем случае не надевайте розового и коричневого – Вам не к лицу. Можно голубое, тогда надо румян немного, если у Вас нет, хоть у Аниски возьмите. Посылаю трость – это от нас подарок. Пройдитесь перед тем для разминки, впрочем, Вы и так уж все умеете. Ежели он Ваших чувств не оценит, можете треснуть его рукоятью по лбу. После приятно будет вспомнить.

Назад Дальше