— Сказал же, ну! — Макс зябко передернулся и широко зевнул, покосившись на подружку. — Ты как сама? Ничего?
— Да так, — она пожала худенькими плечами под дешевой вязаной кофточкой с короткими рукавами. — Живу, как в тюряге! В магазин с бабушкой, из магазина тоже с ней. А какая она мне бабушка, Макс! Она Феньке родня, а мне никто! Нет же, мамаша перед ними стелется, как дура. Что ни скажут, не спорит с ними. Во дворе мне делать нечего, по их понятиям, тут одни хулиганы болтаются. На дачу надо ездить, к земле привыкать. Каждый выходной там! Прикинь, как мне весело, Макс!
— Да-а-а, тоска…
Макс, погрустнев, виновато опустил голову. Делиться с подружкой своей радостной новостью передумал мгновенно.
Родичи вчера вечером объявили, что через неделю они всей семьей на юг поедут. Если у них не получится, то с братом их отправят стопудово. Он вчера скакал по квартире как ненормальный от радости. Машке начал сразу звонить, да ее не позвали. Мать или бабка там — по голосу не понял — сказали, что она уже спит. Но чтобы Машка спала в половине девятого вечера, Макс не поверил, конечно. И решил новость приберечь до утра. А теперь что? Теперь молчать придется. Не травить же человека.
— Чего хоть отцу написала? — слегка толкнул он ее локотком в бок. — Жалуешься?
— Жалуюсь, — согласно кивнула Маша, опуская голову. Поелозила носком босоножки по пыльным шкуркам от семечек и пробормотала со вздохом: — Хотя что он может, отец? Ну, посочувствует, ну пожалеет, что мне с того? Воевать за меня он с ней точно не станет.
— А почему? Взял бы проявил характер, власть применил. Он же у тебя кто? — Макс недоуменно дернул худенькими плечами, на которые вот уже который месяц безрезультатно пытался нарастить мышцы, ворочая гантели. — Он же у тебя мент! Значит, при власти. Как бы приструнил Фенечку этого! Наверняк, какой-нибудь косяк в его бизнесе имеется.
— Вот надо сначала узнать, а потом уже милицию привлекать! — фыркнула Маша, зачерпнув пыли носком босоножки.
— И узнаю!
— И узнай! А пока письмо лучше передай из рук в руки, ладно? А то вон мамаша показалась из-за угла.
Она сунула переломленный пополам конверт Максу в руки. Удостоверилась, что тот убрал его в карман шорт, и, быстро простившись, побежала к подъезду.
Объясняться на глазах у Макса с матерью, с которой по ее мнению в последнее время творилось бог знает что, ей было неловко. А точнее, стыдно за визгливый голос матери, за глупые слова, которые та употребляла. За развязные манеры, обнаружившиеся вдруг как бы из ниоткуда в браке с Фенечкой.
У Макса семья была прочная, приличная и совсем не такая, как теперь у Маши. У них все было дружно. Они были всегда вместе и рядом и в радости, и в горе, и в работе, и в отдыхе. Еще давно, еще тогда, когда они все вместе жили вполне сносно с папой, родители Макса приглашали ее к ним на дачу.
Как ей там понравилось!
У них на даче было совершенно не так, как у мамы с Фенечкой. Не было капустных и помидорных грядок, а были цветы. Не было посажено картошки, а была посеяна какая-то сортовая трава. По ней брат Макса утром проезжал косилкой, и в воздухе потом долго носился сочный аромат срезанной зелени.
И смородиновых кустов у Макса на даче не было тоже, и вишен с яблонями. Вместо них плотным частоколом росли березы, между них растягивались гамаки, где семейство после полудня предавалось дремоте.
Еще позади двухэтажного дома асфальтированная площадка имелась с баскетбольным кольцом. Они с Максом тогда набросались мячика в нее до кругов в глазах.
Потом ужинали. Не за столом! Не под березами! А на берегу пруда, что располагался метрах в десяти от забора их дачи. Пришли всем кагалом со складными стульчиками и столом. Располагались минут двадцать, смеясь и гомоня. Потом сели ужинать. Долго ужинали! И рыбой под маринадом, и картошкой, которую специально для Маши потолкли с маслом и жареным луком, и мяса нажарили столько, что на следующий день доедать пришлось. Вкусно было так, что Маша, невзирая на стеснение, жевала не переставая. А потом чай пили из старого самовара, растопив его сухими еловыми шишками. Сушки были с маком и конфетки в дешевых обертках, но с такой потрясающей абрикосовой и сливовой начинкой, что Маша, не удержавшись, тайком сунула себе пяток конфет в карман…
— Чего это в такую рань поднялась? — Мать осторожно пристроила на скамейку две большие сумки, поправила косынку на голове и неодобрительно покосилась в спину улепетывающему Максу. — Этому что надо было? Тебе сколько раз говорить, держись от него подальше! Нашла с кем дружбу водить!
— А чем он тебе не нравится? — моментально вскинулась Маша.
— А тем! — Мать снова ухватилась за сумки и кивком подбородка приказала Маше открыть ей подъездную дверь. — Идем уже, будешь еще препираться тут со мной на глазах у соседей! Мать ей слово, она сорок! Сопля еще, чтобы перечить. Нет бы, помогла сумки до квартиры дотащить.
Маша дождалась, пока мать пройдет через удерживаемую ею дверь на тяжелой пружине, забрала одну из сумок и молча поплелась с ней вверх по ступенькам.
Мать продолжала бухтеть ей в спину:
— Нашла себе друга! Лучше ведь поискать, да негде. И хулиган, и учиться не учится, и семья у них вся ненормальная!
— Чем же она ненормальная, ма? — слабо возразила Маша, постоянно с теплом вспоминающая о семье Макса. — Очень хорошие люди.
— Ага, хорошие. Мамаша на мотоцикле в кожаном костюме носится, как проститутка какая-нибудь. Курит! Отец до сих пор по бильярдным ошивается. А братец чуть в тюрьму не сел, во как!
— Он не был виноват. Это была ошибка!
— Ага, рассказывай, — мать фыркнула, останавливаясь возле двери Фенечкиной квартиры, порыскала по старомодной сумке в поисках ключей, нашла их в кармане и вставила в замочную скважину, тут же не удержавшись, чтобы не уколоть, спросила: — Разве отец твой когда-нибудь ошибался?
— Папа… Он…
Маша замялась, не зная, что и сказать. Мать была великим провокатором, она запросто могла обронить эту фразу лишь для того, чтобы снова наговорить кучу гадостей об отце. А вовсе не за тем, чтобы доказать безупречность несения им службы. Она оказалась права. Мать тут же обрадовалась и понесла:
— Папа, он, конечно, не ошибается. Папа же у нас кто? Ангел! Это другие милиционеры способны на ошибку, на беспредел, на бессердечность, на выходки всякие, а папа нет! Папа у нас — супермент! Папа у нас… А ты знаешь, как мне с ним весело жилось все эти годы?! Знаешь, как это жить с мужиком, будто по протоколу! Будто на допросе каждый раз пребываешь?!
— Не врала бы ему, он бы и не допрашивал.
Маша всегда обижалась, когда мать начинала говорить так об отце, и спорила всегда с ней, но ни разу прежде не решалась ей намекнуть на то, что мать изменяла отцу. А теперь вот не сдержалась.
— Что-о-о?! Да как ты… — Мать швырнула на пол свою сумку, там что-то звякнуло, булькнуло, не иначе опять вчерашние щи из своей столовки притащила. — Как ты смеешь, мерзавка, говорить мне такие вещи?! Кто ты вообще такая?!
— Вообще-то я твоя дочь, — бунтовать так бунтовать, решила Маша. — И вещи я тебе говорю правильные. Ты же все время врала отцу. Врала, изменяла ему с дядей Федей. Деньги жилила отцу даже на сигареты, не говоря уж о том, чтобы дать ему на обед в кафе.
— Нечего! Не бариня, чтобы по кафешкам харчиться! — заорала мать, присела перед сумкой на корточки, ощупала ее, убедилась, что банка не разбилась и похлебка цела, повеселела чуть. Тут же ткнула по банке ногой. — Щи, вишь ли, ему мои не нравились! А какая разница?! Не такие, что ли, щи ему в его кафе подавали? Только эти бесплатные, а за те нужно было деньги платить. И от котлет морду вечно воротил. Ты, говорит, своих наделай. А эти чьи, морда ментовская? Эти чьи? Эти тоже мною выделаны… А что врала и изменяла… Правильно и делала. Бабий век короткий, пока он своих урок по подворотням ловил, я бы сорок раз состарилась.
— А с Фенечкой ты расцвела, да? — съязвила Маша. — С ним у тебя и времени свободного навалом, и денег. Да ты… Ты постарела с ним даже за эти месяцы! И одежду он тебе не покупает, хотя и обещал. И что-то я новой косметики у тебя не наблюдаю. Во всем тебе отец виноват, а Фенечка твой он…
— Ну что он?! Что?!
Лицо матери пошло красными пятнами. Руки затряслись, а губы повело вбок. Маша даже испугалась — не парализовало бы, давление у родительницы последнее время скакало без меры.
— Жлоб он, твой Федька, вот!
— Ах ты дрянь!
Трясущиеся руки матери взметнулись как-то грациозно даже, будто крылья усталой не виданной никем прежде птицы, и раз за разом принялись щелкать Машу по щекам.
— Вот тебе за жлоба, чей хлеб ты жрешь, мерзавка! Вот тебе за то, что мать у тебя врушка! Вот тебе за то, что мать у тебя потаскуха и папочке твоему изменяла! Вот тебе…
Она все что-то перечисляла и перечисляла, все щелкала и щелкала Машу по щекам, распаляясь все сильнее и сильнее. И останавливаться, кажется, даже и не собиралась вовсе. А Маша будто остолбенела. Ей даже больно вроде бы не было. Лицо горело, да. Но кто знает, отчего оно горело? Может, и не от пощечин материнских вовсе, а от стыда и обиды.
Она все что-то перечисляла и перечисляла, все щелкала и щелкала Машу по щекам, распаляясь все сильнее и сильнее. И останавливаться, кажется, даже и не собиралась вовсе. А Маша будто остолбенела. Ей даже больно вроде бы не было. Лицо горело, да. Но кто знает, отчего оно горело? Может, и не от пощечин материнских вовсе, а от стыда и обиды.
Как она могла ударить родную дочь из-за какого-то чужого дядьки?! Как не стыдно было поднимать на нее руку только из-за того, что Маша посмела нечаянно задеть его? А разве она была не права, обзывая дядю Федю жлобом? Да сто раз права, тысячу!
Он был жаден до безобразия. И мерзок в своей жадности настолько, что Маша уже за один стол с ним обедать садиться боялась. Почему? Да потому, что он всякий раз щурился в ее сторону, будто приценивался, и бурчал что-то про дармоедов и бездельников.
Маша прекрасно понимала, куда он клонит. Ей, видимо, надлежало помогать дяде Феде в его нелегком предпринимательстве, где он — с его слов — горбатился с утра до поздней ночи. Чем конкретно он занимался, она не знала и знать не желала. А матери сказала, что, если они начнут делать из нее поденщицу, повернется и уйдет к отцу. Она бы, конечно, и так ушла, но беда была в том, что отец ее и не звал вовсе. Сжался весь как-то, сгорбился, смирился с положением.
— Дура! — орала мать, когда Маша попыталась осторожно поделиться с ней своей жалостью. — Да его все устраивает! Нужна ты ему очень, как же! Проблемы с тобой, возись! А так пришел один и ушел — один. Да квартира свободная, всегда можно бабу на ночь привести. А станешь ты там жить, что тогда? Тогда уж постесняется. Не нужна ему, Машка, такая обуза, поверь мне. Не нужна!
Обузой быть отцу Маша не хотела. И, невзирая на свой невеликий возраст, прекрасно понимала, какими неудобствами может обернуться ее переезд к отцу. Нужно будет самой стирать на себя, что-то готовить, убирать в квартире. Она, конечно, помогала матери, но не во всем же. И вещи, которые поглаженными обнаруживались в шкафу, уж не ею были постираны и выглажены. Да и щи она самолично не варила, разогревала только. А уборку делала только в своей комнате.
Приходилось мириться и терпеть.
Но так было до утра сегодняшнего. До того момента, когда мать подняла на нее руку. И из-за кого?! Из-за Федьки своего! Который доброго слова не стоил! Машу воротило просто от рыхлого овала его лица. А кожа была такая… Такая, как рельеф на Луне, вот! Грузный, огромный, с большими лохматыми ручищами. Даже на спине у него росли волосы, и торчали пучками из-под майки в потных разводах. Копна черных кудрей, может, и могла выглядеть шикарной, мой Фенечка голову, когда полагалось. А так ведь от его башки овином несло за версту. Тьфу, одним словом, а не мужчина! И чего мать могла в нем найти, непонятно?
— Я тебе покажу жлоба, мерзавка, — уже много тише пробормотала мать, подхватила сумки и поволокла их в кухню, сильно сгорбившись. — Дармоедка… Правду Федя на тебя говорит. Давно пора к делу приставлять. Тем более что каникулы. Я все жалею ее, все жалею… Пусть, говорю, поспит в каникулы, а она все равно свет по двору скачет. И с кем?! Ладно бы путевый кто! А то с Максом-уголовником!
— Он не уголовник, — прошептала Маша сквозь слезы, прячась в своей комнате, успев подхватить телефон с тумбочки в прихожей. — Сами вы… Алле, Макс, это я!
— Что случилось?! — Он сразу почувствовал в ее голосе слезы. — Ты чего это опять ревешь с утра?! Че мамаша что-нибудь, да?
— Она меня… Она меня пощечинами, Макс… — И Маша заревела в полную силу, еле выговаривая: — Из-за Федьки своего, представляешь?! Я… Я же не виновата ни в чем! Я же… Это не я ее заставляю сумки таскать из столовой! И горбатиться потом весь день после ночной смены на него! Это не я, Макс…
— Слышь, Машка, ты это, того, давай успокаивайся.
Макс отчаянно засопел в трубку, боясь разреветься с ней на пару. Не хватало еще! Но жалость к подружке до того саднила горло, задохнуться было можно.
— Слышь, Машка! Хорош орать!
— Что мне делать, Макс?! Что делать?! Я не могу с ними больше! Я к отцу хочу! — Слезы заливали лицо, пощипывая на губах, по которым нащелкала мать. — Что мне делать?!
Макс сопел и молчал минут пять. Потом прокашлялся и заговорил:
— Маш, я тут подумал… Короче, не поеду я со своими на юг…
— Ты на юг собрался?! — ахнула Маша, перебивая друга. — А я и не знала. Ты не говорил ничего.
Представить себе теперь существование без надежного плеча рядом было невозможно. Это же совсем-совсем с ним не говорить. Мобильник ей никто не подарил. А другой связи, когда он будет очень далеко, быть не могло. С домашнего ей Максу звонить было очень дорого.
— Надолго?
— Да не поеду я! — взорвался Макс от ее непонятливости. — Некогда!
— А чем станешь заниматься?
— Для начала тебя к себе перевезу.
— Как это?
— А так! Мои все уедут если, то хата будет свободная. Вот у меня и поживешь.
— Они меня найдут!
Маша покосилась на дверь. Мать, до того момента громко звенящая банками в кухне, вдруг подозрительно притихла. Не иначе снова подслушивает.
— Не найдут, — заверил Макс. — Если дома не захочешь у меня пожить, поселю на даче.
— Я одна там боюсь, — шепнула Маша, заметив под дверью две характерные тени от материных тапок.
— А я на что? Я тебя, Машка, никогда не брошу. Согласна?
— Согласна, — она улыбнулась сквозь слезы, возблагодарив судьбу за такого верного, надежного друга, которым был Макс. — А когда твои приедут, что делать станем?
— Поглядим, посмотрим, что там будет дальше, — философски крякнул Макс.
Об этом он пока не подумал, конечно, не до того было. Первостатейной задачей было — высушить Машкины слезы. Ревет и ревет второй день, беда просто. Вчера потому, что день рождения ей мать с отчимом испоганили. Сегодня из-за того, что мать поколотила.
Вообще уже с ума сошли! Наезд за наездом на бедную Машку. Нужно что-то думать…
— Куда глядеть, Макс, куда? Если я недели на две из дома сбегу, а потом вернусь, меня вообще уроют! — Раскаяние, за еще не содеянное, нахлынуло как-то вдруг и сразу, и Маша испугалась. — Может, идея твоя не очень… В том смысле, что не очень удачная?
— Идея моя что надо, поняла? — Критики Макс, как всякий мужчина, не переносил. — Пока моих не будет, станешь жить у меня, мы с тобой должны будем нарыть на твоего отчима криминал. Помнишь, как договаривались?
— Ну!
— Если нароем, то к отцу тебя отпустят жить, как не фиг делать. Кто оставит ребенка с криминальным авторитетом? — весело заявил Макс.
— С чего ты решил, что он криминальный авторитет, Макс? — Она растерянно заморгала. — По-моему, он из простых. Вкалывает и все такое. А если мы ничего на него не нароем?
— Да ладно тебе париться! Где бизнес есть, там всегда криминал присутствует. По-другому не бывает. Я, во всяком случае, не слыхал. Ты слыхала?
— Не знаю. — Она никогда об этом не думала особо. — А вдруг Федька честно работает?
— Федька?! Честно?! Ты чего несешь, Машка, не пойму?! Ты рожу его видала?
— На день по сто раз!
— Вот и я о том же. Чтобы с такой-то рожей, да быть честным… Не верю!
Макс протяжно вздохнул в трубку, с испугом запоздало осознав вдруг, что именно пообещал подруге.
Ох, и тяжело ему придется. Тяжело во всех отношениях.
На юг ехать не придется, а хотелось до рези в животе, — раз.
На отчима ее надо информации надыбать попоганее, а есть ли она — еще вопрос, — два.
И Машку к себе придется переселить, раз обещал, — три. С последним, как ему казалось, головняка будет больше всего.
Он же не раз представлял себе тайком… Ну… это самое… Как они с ней одни, там, дома. Музыка, там, свечи. Они целоваться начинают и все такое.
Так до этого момента у них возможности побыть одним не было вообще никогда. То брат дома, то родители. То бабка припрется. А теперь! Теперь они вообще одни дома будут целых две недели. В одно время станут просыпаться, в одно время засыпать, в одной ванной купаться и зубы чистить. И в кухне ужинать и завтракать станут в одной, за одним столом! Вот, блин…
О чем он вообще думал, когда предлагал ей все это? Идиот, блин! Он же может не выдержать, он ведь уже знает про себя как про мужчину все, хотя родичи и считают его желтоперым.
— Макс? Ты чего замолчал? — шепнула Маша.
И от ее шепота у него по животу неожиданно побежали мурашки. И прямо вниз, прямо туда, где все его еще считают несозревшим. Знали бы!..
— Я не молчу, я думаю, — пробормотал он.
— О чем?
— Да так… С чего начинать компромат собирать на Федьку? Он вообще чем занимается?
— Кто бы знал!
— Вот тебе первое задание, Машка! Узнай во всех подробностях: как Федька деньги зарабатывает? Чем торгует, где ворует?.. Шучу. Нет, но у матери осторожно спроси. Типа, там помогать собралась, и все такое. Знать ты должна, что у него за бизнес! Сделаешь?