— А с ней что делать?
Деваха в белом халате, застегнутом на три пуговицы, сидела на скамейке, широко разведя коленки и обмахивалась бумажным пакетом из-под бинтов. Назойливые взгляды милиционера, нацеленные на самую крайнюю снизу пуговицу, ее ничуть не беспокоили. То ли привыкла к ним давно. То ли милиционер с его запретным интересом был ей безразличен.
— А что с ней делать? — снова заканючила фельдшерица, все еще помнившая о клятвенном обещании не бросать больного.
— А что с ней можно делать? Пускай вот тетенька ее забирает по месту квартирования, а завтра утром мы встретимся. — Милиционер оторвал наконец свой взгляд от распаха белоснежного халата, обращаясь к Тамаре: — Вы мне только адрес сообщите. Надеюсь, с регистрацией у вас все в порядке?
— Да уж, — Тамара вздохнула. — А утром рано прибудете?
— Как можно раньше. И вот еще что, — он подхватил Тамару под локоток и отвел подальше. — Вы там с ней поговорите аккуратненько, что она собирается с покойником делать?
— А что с ним можно делать?! — Тамара в испуге отшатнулась.
— Я не знаю… — он замялся, — понимаете, там от него мало что осталось. Везти за сотни верст… Довезет ли?
— В любом случае ей решать. — Она вздохнула, обернулась, с жалостью глянула на Юлю, с отрешенным видом глотающую ледяную минералку. — Хотя кому там решать?! Сделалась дурочка дурочкой!
— Ладно, до утра, короче.
И совершенно позабыв предложить им добраться до дома, пошел, загребая ногами, к своей машине. Фельдшерица подхватила чемоданчик и побрела за ним следом. Потом все же опомнилась, ухватила милиционера за худой локоток и подергала:
— Слышишь, Петрович, может, давай их подвезем? Нехорошо как-то оставлять тут.
— А? — тот оглянулся и нехотя согласился. — Да давай подвезем. Мне-то что, жалко, что ли? Не уснула бы в машине. На руках я ее точно не потащу.
— Уснет, вон малый крепкий. Дотащит. — Она плотоядно ухмыльнулась в сторону Сереги из Пензы.
Тот маетно слонялся вокруг скамейки, потирал голые плечи руками, и все никак не решался уйти, хотя уйти ему подальше от этого страшного места ой как хотелось.
— Девушка! Девушка! — громко позвала фельдшерица Юлю и помахала рукой. — Идите сюда, мы вас подвезем.
В милицейском «уазике» было тесно и душно. Пахло слежавшейся пылью и забродившим вареньем. Юля все никак не могла понять, откуда этот запах. Сверлила взглядом затылок фельдшерицы, греша на ее нелепый вкус. Может, духами она с таким запахом пользовалась?
Потом досталось милиционеру. Наверняка это запах его дезодоранта или крема после бритья, который тот по утрам выдавливал из дешевого тюбика себе на ладонь и размазывал потом по свежим царапинам.
Косилась и на бедного Серегу из Пензы, совсем позабыв, что после купания в морской воде тот ничего, кроме соли, на своей коже не мог иметь.
Все же рассмотрела минут пять спустя под водительским сиденьем пакет с раздавленными абрикосами. Наверное, про них забыли, взяв на ночное дежурство или на дармовую закуску. Потом пнули, не заметив, ногой. Придавили каблуком. Остальное доделала жара.
Странно, но, кажется, никого не раздражала эта кисло-приторная вонь. Никто не водил носом, не задыхался и не боролся с острыми приступами тошноты. Тамара даже про платки свои позабыть смогла, хотя воротник халата давно уже сделался мокрым от пота.
Всем было ни до чего: ни до духоты, ни до тесноты и уж тем более не до раздавленных дня три назад абрикосов. Одна она изнемогала в узком душном пространстве, потирала ладони друг о друга и косилась по сторонам.
Тамара, сидевшая слева от нее, без конца вздыхала, колыхая, будто студнем, объемной грудью. Понуро смотрела в окно и беззвучно шевелила губами.
Сережа из Пензы очень стеснялся своего голого бока и на каждой кочке настырно отодвигался от Юли к двери. Это, пожалуй, было единственное, что его раздражало.
Милиционер и фельдшерица о чем-то договаривались. Видимо, о чем-то запретном. Так Юле показалось. С чего бы тогда той похохатывать с характерным интимным придыханием и стремительным мельканием языка по губам, а тому пару раз положить ладонь на ее голую коленку?
Всем было ни до чего! И не до нее, так уж точно!..
— Тебе нужно позвонить кому-то и сообщить о случившемся, — сказала Тамара, укладывая Юлю в постель и укрывая толстым пледом.
Совсем с ума сошла! В комнате мармелад, оставшийся от завтрака, расплавился, а она ее пледом укрывает. Считает, наверное, что ее должно знобить после такого страшного потрясения. А ее и не знобило вовсе. Ей, наоборот, жарко было. У нее, наоборот, внутри все огнем горело. Будто черти принялись жарить ее — уже теперь заживо — и начали свое дело изнутри, забыв про сковородку.
— Не надо! — Юля сдернула с себя плед и села на кровати, свесив ноги на пол. — Ничего не надо, Тамара! Спасибо вам!
— Понятно… Извини… — Тамара с шумным выдохом опустилась на кровать с ней рядом. — Юля, ты прости, что я лезу…
— Лезьте, Тамара, ради бога лезьте, потому что я и вовсе не знаю, что нужно и должно делать! — перебила ее Юля.
— Нужно позвонить и сообщить о случившемся, девочка моя. — Тамарина потная ладонь легла ей на предплечье и погладила, оставляя на коже жаркий влажный след.
— Кому? — Юля передернулась от ее прикосновения.
— Ну… Родителям, родственникам.
— У Степы никого нет. Кроме… — Плечи у нее вздрогнули от неожиданно вырвавшегося смешка. — Кроме Викуси! Так он ее называл? Так?
— Не надо об этом, девочка! — Тамара снова облапила ее руку влажными ладонями. — Не сейчас. О покойниках, ты ведь понимать должна, либо хорошо, либо ничего. Его теперь нет. И все, что связывало его с той, другой женщиной, теперь уже не имеет значения и…
— Кстати, Тамара, а где его телефон? — перебила Юля, вспомнив, с чего именно начались ее скитания по пляжам в поисках супруга. — Он же ушел с телефоном. А мне его никто не отдал. И Сережа этот промолчал, ничего не сказал про телефон. И милиционер. Странно как-то.
— Да чего же тут странного! — Тамара жалостливо сморщила полные губы и полезла в карман за комком из носового платка. — Украли небось телефон. Дорогой был?
— Да, дорогой.
— Ну вот. Чего же ты хочешь! Там в такой суматохе кита бы проволокли мимо милиции, никто бы не заметил. Чего говорить о телефоне?! Да она и милиция не побрезгует, иногда грешит. А зачем тебе, Юль, я не пойму?
— Я бы позвонила ей! — Она прыснула в кулак, зажмуриваясь, и просмотрела, как неистово перекрестилась Тамара, посматривая на нее, как на душевнобольную. — И сообщила о несчастье. У него ведь нет родителей, сестер, братьев. И теток нет с дядьками, представляете! Это у меня родни, как конь напахал… Извините… А у Степки никого.
— Он что же, детдомовский, что ли? — ахнула Тамара, собравшись поплакать теперь уже по этому поводу.
Как же, жалко его очень! Мальчик рос сироткой и умер так вот несвоевременно и страшно. Но Юля ее разочаровала немного, пробормотав на смешливом взводе:
— Нет. Просто он был единственным ребенком в семье. Его родители, в свою очередь, тоже были единственными. И родители их родителей… Короче, не наплодили родни, что поделать! Степка тоже не особо хотел детей. Все говорил, давай подождем. Поживем для себя. Будто бы дети для кого-то еще предназначены. Но я с ним не спорила, боже упаси! Я никогда с ним не спорила, Тамара! Он ведь очень умный, очень рассудительный… был. А умер так глупо! Зачем?! Зачем он именно так умер, Тамара?! Зачем?!
Боже!!! Да что это с ней в самом деле??? Что она продолжает нести, о чем думать?! Что за ерунда лезет ей в голову и почему в ее душе нет ни малейшего намека на скорбь? Может, она свихнулась? А что?! Что-то незаметненько так сдвинулось в ее голове, перемутилось, а потом улеглось на свои места совершенно уже в ином порядке. Может, так, а? Может, так и выглядит помутнение рассудка, так и ощущается?
А может, это оттого, что она так и не увидела Степана мертвым? Вот завтра утром посмотрит, и тогда уже на нее нахлынет, наверное. Нахлынет, скрутит, ударит по всем уязвимым местам. И она станет тогда орать и метаться. И матери звонить с отчимом и просить совета. И требовать, чтобы они немедленно вылетели из-за своей чертовой заграницы и защитили ее от той боли, которая непременно ее настигнет, но чуть позже…
— Мама, я сошла с ума! — орала Юля на следующий день в телефонную трубку и хохотала до истеричных слез, прижимаясь спиной к шершавому кленовому стволу, одиноко торчавшему посреди больничного двора. — Я сошла с ума, мама!!!
— Юля, немедленно возьми себя в руки!
Кричать мать на нее начала спустя минут десять после того, как она все ей рассказала. Сначала все ахала и охала, что вполне естественно для женской природы, хотя мать у Юли была из породы «железобетонных» женщин. А потом уже начала орать на нее, пытаясь привести в чувство.
— Юля, немедленно возьми себя в руки!
Кричать мать на нее начала спустя минут десять после того, как она все ей рассказала. Сначала все ахала и охала, что вполне естественно для женской природы, хотя мать у Юли была из породы «железобетонных» женщин. А потом уже начала орать на нее, пытаясь привести в чувство.
— Была бы я там, рядом с тобой сейчас, надавала бы тебе по заднице! Немедленно прекрати истерику! От тебя сейчас требуется мобилизация всех чувств сразу, понимаешь ты это или нет!
— Мама! О каких чувствах речь, дорогая моя?! Я же о том тебе и говорю, что я ничего… Ну совершенно ничего не чувствую!!! — Юля оглянулась себе за спину, там тихонько плакала Тамара, жалея ее, несчастную. — Я ничего не ощущаю! Я сошла с ума, мама!
— Во-первых, ни один сумасшедший так не скажет о себе, — возразила уже более спокойным голосом мать. — Во-вторых, с чего ты вообще взяла, что с тобой что-то не так, детка?
— Мама, мне его не жалко, понимаешь?! Я только что вышла с опознания и стою в больничном дворике и…
— И что? Не рыдаешь, не падаешь в обморок и не пускаешь сопливые пузыри? — хмыкнула догадливая родительница. — Так это у нас с тобой в крови, малышка. Это я и называю мобилизацией духа. А чувства… Они потом нахлынут. Они потом скрутят тебя так, что не поднимешься. Но я надеюсь, что к тому времени ты уже не будешь одна. Мы с папой подъедем и…
Юле наскучило слушать мать, как наскучило час назад терпеть испытующие взгляды на себе работников морга, милиции и Тамары, вызвавшейся сопровождать ее повсюду.
Ну что мать, в самом деле, опять папа, папа! Какой он, к черту, Юле папа, если женился на ее матери всего лишь семь лет назад! Она к тому времени уже была достаточно взрослым подростком и все понимала. И не проводила никаких родственных параллелей между тем мужчиной, с которым спит ее мать, и тем, кто помог той в ее — Юлином — зачатии. Она и не называла ее мужа никогда папой, хотя мать постоянно настаивала, а иногда и упрекала ее в упрямстве. Так то раньше было, когда она была еще подростком. Теперь чего? Теперь-то уже и ни к чему как бы.
— Что мне нужно делать, ма? — Юля потерла взмокший лоб кончиками пальцев и брезгливо передернулась. — Он портиться уже начал. В морге отключены почти все холодильники, а те, что остались, работают не на полную мощность. Его либо в соседний город отправят, откуда я его буду добывать… — так ведь и сказала «добывать», будто речь о руде какой-то, — неделю, а то и две. Либо… либо мне надо его везти прямо сейчас домой. А на чем?! Как?! Ни катафалков, ни заморозки путевой! Дыра тут дырой! Даже цинковых гробов нет! Что я довезу, ма?!
Мать помолчала с минуту, потом проговорила с тяжелым вздохом:
— Если я правильно понимаю свою дочь, а я всегда ее понимала правильно, ты решила похоронить Степана там?
Уф! Ну, какая же у нее умница мама! Какая же проницательная, правильная и понимающая. Молниеносно сформулировала разрозненные мысли своей дочери. Те у нее еще плутали, как рваные облака в утреннем небе, цепляясь за остатки ночи, как за спасение, а мать разом — бац — и прекратила все метания. Бац! И одним своим металлическим тоном отрезала ей все пути к отступлению и возражению.
И все же Юля попыталась немного поершиться, чтобы свои собственные желания взять самой же и под сомнение.
— Ма, ну как я его тут похороню? Одного! На чужбине!
— Молча, дочь! Молча, если у тебя и в самом деле нет никаких чувств и никаких стенаний не наблюдается! Молча похоронишь и вернешься домой к своей прежней жизни. Тебе все понятно?
— Ма, ты говоришь со мной сейчас, как робот, — ахнула Юля, снова покосившись на зареванную Тамару, той как будто было больнее всех, плакала, не переставая. — А кто за могилкой присмотрит? Кто станет ее навещать?
— Ах, я тебя умоляю, Юлия! — уже начиная приходить в раздражение, оборвала ее мать на полуслове. — У тебя достаточно средств, чтобы нанять человека, способного ухаживать за могилой. И навестить ты ее сможешь, когда захочешь. Самолетом — день пути займет туда и обратно. Ты еще делай сноску на время, которое все на свете лечит и исправляет.
— Это ты о чем?
— Это я о том, что, похорони ты Степана в своем городе, посещать его на кладбище каждый божий день ты станешь лишь первое время. Потом визиты твои станут все реже и реже, и возможно, вскоре… А, ладно. Эти разговоры лишние. Это же все условности, милая. Все уже решено. Хоронишь его там, а на сорок дней мы с папой подъедем. Сейчас, малышка, прости, ну, правда, не можем. Ты держишься молодцом — моя порода. Думаю, весь процессуальный ужас выдержишь, не сломаешься. Степану нам уже не помочь, а наш внезапный отъезд теперь может стоить папе карьеры. — Мать перевела дух и закончила, как подчеркнула. — Короче, управляйся там и дня через три выезжай домой.
— Ма, а может, мне кому-нибудь из родни позвонить? Нас же много, и…
— Я тебя умоляю, Юля!!! — Мать фыркнула с такой силой, что у дочери заложило ухо. — Им только дай возможность нажраться на халяву! Помощи никакой, одна возня, охи-ахи и сплетни. Приедут как раз к столу! Они тебе нужны?! Ты же сама говорила, что там с тобой какая-то женщина.
— Тамара, — подсказала она, снова соглашаясь с матерью.
Логики той было не занимать.
Родни у них действительно было много. Двоюродные тетки, дядья, кузины и кузены, но толку-то от их многочисленности! Каждый сам за себя, в своем крохотном мирке, и до того, кто вне его, никакого дела.
— Вот! Попроси Тамару, чтобы она помогла тебе все правильно сделать. Подключи ритуальные службы и… выезжай уже домой. Нечего там киснуть на этой жаре в одиночестве. Ну, все, малыш…
— Ма! Погоди! — закричала Юля, испугавшись, что мать сейчас прервет их разговор, сославшись на занятость и великий роуминг, способный влететь в копеечку ей и «папе». — Я что хотела спросить…
— Спрашивай, детка.
— Когда папа… Мой настоящий папа умер, ты что чувствовала?
Мать любила Юлиного отца. Любила и в то же время проклинала постоянно. Хотя Юля и не понимала причины материнского гнева — это всю жизнь хранилось в тайне. Отец умер, когда Юля была еще совсем ребенком, и она его не помнила вовсе. И горе матери от потери не помнила тоже. Не спрашивала никогда, а теперь вот…
— Я?! — кажется, ее удивил вопрос дочери. Собиралась с ответом она довольно-таки долго. — Я не могу сейчас вспомнить, но… Но я была жутко зла на него.
— За что?
— За то, что он так нелепо и так несвоевременно умер, детка, оставив меня совершенно одну.
— А как, ма? Как он умер? — это тоже было темой, не обсуждаемой в их семье никогда прежде.
— Он попал под поезд, побежал мне за фруктовым мороженым. Я любила только его. А оно продавалось в одном-единственном магазине, который располагался через линию. Вот и… — немного поблекший голос матери тут же снова приобрел металлический окрас, когда она заканчивала. — Но это не значит, что он должен был переходить железнодорожные пути в неустановленном месте! И Степан твой не должен был нырять в неустановленном месте! Он нес ответственность не только за себя, но и за тебя. Он завез тебя в эту глушь! Так что бери себя в руки и… продолжай жить, детка!
Глава 6
Невзоров взялся лепить себе на субботний ужин пельмени. На кой черт ему понадобилось так издеваться над собой, он потом так и не смог понять! Мало ему было глажки пододеяльников в прошлый выходной, когда он собрал все знакомые маты воедино и декламировал их потом вслух часа полтора, волтузя утюгом бязевые швы.
Теперь вот пельмени затеял! Повар тоже еще нашелся!
Нет, начиналось все на энтузиазме. Купил фарша в магазине, муки, яиц, молока, сметаны. Чего было не взять пачку готовых, спрашивается? Купил бы, сварил, залил сметанкой, посыпал сверху перчиком и…
Нет же, захотелось повыпендриваться. Так было бы еще перед кем! Да ради чего еще!
Не перед кем. И не для чего. Это он потом уже понял. Потом, когда выгваздался в муке с головы до коленок. Когда фарш все не хотел сначала размораживаться, потом укладываться ровными комочками на раскатанные с горем пополам кругляши из теста. Когда края этого теста принялись липнуть с чего-то к его пальцам, а не друг к другу.
Вот когда он все проклял, снова принявшись материться и с раздражением задаваться вопросами: зачем, для чего, для кого?..
Понятно было бы, будь у него жена, так ведь? Устала, допустим, она от ежедневных серых будней на работе. Устала стоять у плиты, а потом у входной двери, его дожидаючись. Вот он в неожиданно выдавшийся выходной и решил ей сделать сюрприз, налепив пельменей.
Так ведь не было жены! Никто не стоял у плиты неделями, у двери тоже не стоял и не ворчал посреди ночи, когда он входил под возможным хмельком.
И дочки не было, которой можно было бы предложить вместе поужинать, а потом сериал какой-нибудь детективный посмотреть, упражняясь в дедукции. Они иногда смотрели их вместе, и наперебой строили предположения, и даже спорили на интерес.