— Боже мой! Я поцарапала ей личико. У тебя нет с собой чего-нибудь дезинфицирующего?
Алабама внимательно осмотрела грязные пальчики дочери.
— Как будто ничего опасного, но мне кажется, все-таки лучше вернуться домой и обработать царапины.
— Меня домой, — тягуче произнесла Бонни, выбивая слова, как кухарка, выбивающая толкушкой картофельное пюре. — Домой, домой, домой, — радостно тянула она, подпрыгивая на отцовских плечах.
— Вот, дорогая. «Гранд-отель Петрония» и «Золотые острова».
— Может, нам переехать в «Палас» или «Юниверс»? У них в саду больше пальм.
— И предать свою, можно сказать, историческую фамилию? Алабама, отсутствие исторического чутья — твой самый большой недостаток.
— Не понимаю, зачем мне историческое чутье, я и без него могу оценить белые пыльные дороги. Когда ты так несешь Бонни, мне на ум приходит труппа трубадуров.
— Точно. Пожалуйста, не дергай папу за ухо. Ты когда-нибудь попадала в такую жару?
— А мухи! И как люди терпят их?
— Может быть, пойдем подальше от моря?
— По этим камням не побегаешь. В сандалиях было бы удобнее.
Они шли по дороге времен Французской Республики мимо бамбуковых занавесей Йера, мимо связок войлочных шлепанцев и будок с женским бельем, мимо сточных канав, заросших буйной южной травой, мимо фиглярствующих экзотических марионеток, вдохновляющих бронзоволиких провансальцев мечтать о свободе в Иностранном легионе, мимо съеденных цингой попрошаек и пышных бугенвиллий, мимо пыльных пальм, шеренги запряженных в коляски лошадей, мимо выставленных тюбиков с зубной пастой в деревенской парикмахерской, от которой за версту пахнет «Шипром», и мимо казармы, которая придавала городу цельность, как семейная фотография в большой и неприбранной гостиной.
— Сюда.
Дэвид посадил Бонни на кучу прошлогодних газет в сыровато-прохладном холле отеля.
— Где няня?
Алабама сунула голову в отвратительную плюшево-кружевную гостиную.
— Мадам Тюссо нет. Полагаю, она собирает материал для своей Британской сравнительной таблицы, чтобы, вернувшись в Париж, сказать: «Все правильно, разве что цвет облаков в Йере, когда я была там с семьей Дэвида Найта, показался мне чуть более похожим на цвет серых линкоров».
— Она воспитывает в Бонни понимание традиции. Мне она нравится.
— И мне тоже.
— Где няня? — У Бонни глаза от тревоги стали круглыми.
— Дорогая, она вернется! Она пошла, чтобы найти для тебя что-то интересное.
Бонни явно не поверила.
— Пуговицы, — сказала она, показывая на свое платье. — Хочу апесиновый сок.
— Ну, конечно… Вот когда вырастешь, то узнаешь, что есть на свете вещи и поинтереснее сока.
Дэвид позвонил.
— Принесите, пожалуйста, стакан апельсинового сока.
— Ах, месье, мы здесь совсем наособицу. Летом у нас нет апельсинов. Всё жара. Мы даже подумывали закрыть отель из-за невозможности достать апельсины в такую погоду. Подождите минутку. Я посмотрю.
Хозяин отеля был похож на рембрандтовского лекаря. Он позвонил в колокольчик. Явился valet de chambre[39], который тоже был похож на рембрандтовского лекаря.
— У нас есть апельсины? — спросил хозяин отеля.
— Ни одного, — мрачно отозвался тот.
— Вот видите, месье, — объявил с облегчением хозяин. — Нет ни одного апельсина.
Он с довольным видом потер руки, как будто наличие апельсинов доставило бы ему массу забот.
— Апесиновый сок, апесиновый сок, — повторяла Бонни.
— Куда, черт побери, она подевалась? — вскричал Дэвид.
— Мадемуазель? — спросил хозяин отеля. — Да она же в саду под столетней оливой. Великолепное дерево. Вы должны на него посмотреть.
И он последовал за своими гостями в сад.
— Какой прелестный мальчик, — продолжал он. — И скоро заговорит по-французски. Я прежде очень хорошо говорил по-английски.
Женская суть Бонни не могла не бросаться в глаза.
— Не сомневаюсь, — отозвался Дэвид.
Няня устроила себе будуар из железных садовых кресел. На них валялись шитье, книжка, несколько пар очков, игрушки Бонни. На столе горела лампа. Сад был обитаемым. Так почему бы ему не послужить еще и английской детской?
— Я посмотрела меню, мадам, а там опять козлятина, поэтому я решила зайти к мяснику. Бонни будет есть жаркое. Простите меня, мадам, но это ужасное место. Не думаю, что стоит тут задерживаться.
— Тут действительно слишком жарко, — виновато проговорила Алабама. — Мистер Найт собирается приглядеть виллу подальше на побережье, если мы сегодня не найдем что-то подходящее.
— Уверена, нас могли бы обслуживать и получше. Некоторое время мне пришлось провести в Каннах с Хортерер-Коллинами, так там нам было очень удобно. Летом они, конечно же, переезжают в Довиль.
Алабама поняла, что им тоже следует перебраться в Довиль… ради няни.
— Почему бы не поехать в Канны? — предложил потрясенный Дэвид.
Из-за ослепительного блеска тропического полдня в пустой столовой как будто слышался звон. Старая английская пара наклонилась над резиновым сыром и размякшими фруктами. Женщина подалась вперед и провела пальцем по пылающим щекам Бонни.
— Так похожа на мою внучку, — сказала старуха покровительственно.
Няня рассердилась:
— Мадам, будьте любезны, не гладьте девочку.
— Я не гладила, я всего лишь прикоснулась к ней.
— От жары у нее расстроился желудок, — не допускающим возражений тоном произнесла няня.
— Не хочу обедать. Не буду обедать, — заявила Бонни, прерывая затянувшееся молчание английской дамы.
— Я тоже не хочу это есть. Пахнет крахмалом. Дэвид, надо пойти в агентство.
Под обжигающим солнцем Алабама и Дэвид отправились на главную площадь. Казалось, все вокруг погрузилось в волшебный сон. Возницы спали, спрятавшись под мало-мальски пригодной для защиты тенью, магазины были закрыты, нещадный липкий зной царил, не находя сопротивления. Отыскав громоздкий экипаж, они, вскочив на подножку, разбудили кучера.
— В два часа, — с раздражением проговорил кучер. — До двух часов я занят!
— Ладно, потом поедете по этому адресу, — не сдавался Дэвид. — Мы подождем.
Кучер вяло пожал плечами.
— За ожидание десять франков в час, — недовольно добавил кучер.
— Ладно. Мы — американские миллионеры.
— Надо что-то положить на сиденье, — вмешалась Алабама. — По-моему тут полно блох.
Они положили на сиденье армейское одеяло и только потом устроились на нем потными телами.
— Tiens![40] А вот и месье!
Кучер лениво показал через дорогу на красивого южанина с повязкой на одном глазу, снимавшего табличку «закрыто» с двери.
— Мы хотим посмотреть виллу «Голубой лотос», ее как будто сдают, — вежливо произнес Дэвид.
— Не получится. Никак не получится. У меня ланч.
— Месье, конечно же, позволит мне оплатить его нерабочее время…
— Другое дело, — с чувством воскликнул агент. — Месье понимает, что после войны все изменилось, и человеку надо что-то кушать.
— Ну, конечно.
Расшатанная повозка покатила мимо синих, как цветок артишока, полей, словно вобравших в себя всю энергию солнца, мимо длинных грядок с овощами, напоминавшими блестящие субмарины. На равнине то тут, то там попадались зонтичные сосны, жаркая ослепительная дорога вилась вплоть до самого моря. Волны были похожи на стружку, устлавшую пол в мастерской солнца.
— Вот она! — гордо прокудахтал агент.
Вилла «Голубой лотос» стояла на красной глине, где не росло ни одного дерева. Открыв дверь, Алабама и Дэвид ступили в прохладный холл.
— Здесь хозяйская спальня.
На огромной кровати лежали пижама из ткани, окрашенной вручную, из батика, и складчатая ночная рубашка от картезианских монахинь.
— Меня поражает несуетливость здешней жизни, — сказала Алабама. — День и ночь — сутки прочь.
— Жаль, у нас не получается так жить.
— Надо посмотреть, что тут с водой.
— Мадам, водопровод в полном порядке. Смотрите.
Тяжелая резная дверь вела в копенгагенскую ванную комнату с синими хризантемами, ползущими вверх, в бреду, будто опьяненными опиумом. На стенах были разноцветные плитки с нормандскими рыбаками, ловящими рыбу. Алабама проверила медный кран, предназначенный для работы в этом фантастическом уголке.
— Не работает.
Агент поднял брови, словно Будда.
— Неужели? Наверно, потому что у нас давно не было дождя! Иногда такое случается, если не идет дождь.
— А что вы делаете, если дождя нет все лето? — спросил заинтригованный Дэвид.
— Рано или поздно, месье, дождь все равно идет, — весело ответил агент.
— И все же?
— Месье шутит.
— Нам нужно что-нибудь более цивилизованное.
— Нам нужно что-нибудь более цивилизованное.
— Надо ехать в Канны, — сказала Алабама.
— Поеду первым же поездом, когда вернемся обратно.
Дэвид позвонил из Сен-Рафаэля.
— Тут есть дом за шестьдесят долларов в месяц — с садом, с водой, с кухней и великолепным видом из купола. Крыша из металла, видно, авиационного. Буду завтра утром. И можем сразу переезжать.
День одел их в солнечные доспехи. Лимузин, который они наняли, был полон воспоминаний о прошлом. Смотреть из окошка мешали бумажные кубистические настурции, поблекшие в треугольнике окошка.
— Едем, едем, почему машинка не едет? — кричала Бонни.
— Потому что золотые палочки надо положить сюда, а твой мольберт, Дэвид, вон туда.
— Там-там-там, — бубнила Бонни, радуясь поездке. — Хорошо-хорошо-хорошо.
Лето проложило путь в их сердца, ласково напевая им, пока они ехали по неровной дороге. Оглядываясь на прошлое, Алабама не могла отыскать там серьезных потрясений, хотя темп тогдашней жизни создавал иллюзию, будто это было сплошное сумасшествие. В счастливом недоумении Алабама пыталась понять, зачем им понадобилось уезжать из дома.
Июль. Три часа дня. Няня тихонько вспоминала Англию, оказавшись на высоких горах, в арендованных автомобилях и в прочих непривычных обстоятельствах, на белых дорогах и среди сосен — жизнь тихонько пела ей колыбельную. И все-таки жить прекрасно.
Вилла «Les Rossignols»[41] находилась не на самом берегу. Аромат цветов табака пропитывал выцветший голубой атлас в апартаментах Людовика XV; деревянная кукушка возмущалась мрачным видом дубовой столовой; сосновые иголки ковром устилали синие и белые плитки на балконе; петунии ласково льнули к балюстраде. Засыпанная гравием подъездная аллея огибала ствол гигантской пальмы, в трещинах которого росла герань, и заканчивалась возле увитой красными розами беседки. Кремовые стены дома с покрашенными окнами как будто потягивались и зевали под золотым потоком предвечернего солнца.
— Это беседка, — по-хозяйски объяснял Дэвид. — Построена из бамбука. А вся вилла выглядит так, словно к ней приложил руку Гоген.
— Прекрасно. Как ты думаешь, тут в самом деле есть rossignols?
— В самом деле — каждый вечер с тостом на ужин.
— Comme çа, Monsieur, comme çа[42], — в восторге пропела Бонни.
— Ты только послушай, она уже заговорила по-французски!
— Франция великолепна, просто великолепна. Правда, няня?
— Я прожила тут двадцать лет, мистер Найт, но так и не научилась понимать здешних людей. Да и времени у меня не было, чтобы учить французский, ведь я жила в аристократических семьях.
— Ну да, — многозначительно отозвался Дэвид.
Что бы няня ни произносила, это звучало как искусно отработанная выдумка.
— Там на кухне тоже аристократки, видимо, подарок от агента, — сказала Алабама.
— Это три могущественные сестры. Возможно даже, три парки, кто знает?
Сквозь густую листву доносилось бормотание Бонни, вдруг перешедшее в восторженный вопль.
— Купаться! — кричала она. — Сейчас купаться!
— Она бросила куклу в пруд с золотыми рыбками, — разволновалась няня. — Плохая Бонни! Так обойтись с маленькой Златовлаской.
— Ее зовут «Commeça», — заявила Бонни. — Смотри, она купается.
Куклу было едва видно под толщей стоячей зеленой воды.
— Ах, мы будем очень счастливы вдали от всех несуразностей, которые почти одолели нас, однако не одолели, так как мы оказались умнее!
Обняв жену за талию, Дэвид внес ее через огромное окно в их новый дом и поставил на плиточный пол. Алабама успела разглядеть расписной потолок. Среди гирлянд из вьюнков и роз резвились пастельные купидончики, раздутые так, словно у них была базедова болезнь или что-нибудь похуже.
— Думаешь, нам в самом деле будет тут хорошо? — недоверчиво спросила Алабама.
— Мы попали в рай, во всяком случае, ближе мы еще никогда не были, и это живописное доказательство моей правоты, — ответил Дэвид, проследив за взглядом жены.
— Знаешь, когда я думаю о соловьях, то всегда вспоминаю «Декамерон». Дикси прятала книжку в верхнем ящике. Забавно, какие возникают ассоциации.
— Да уж! Людям не дано переключаться с одного на другое, насколько я понимаю, не прихватив с собой что-нибудь из прежней жизни.
— Только не нашу неугомонность — на сей раз.
— Нам надо обзавестись автомобилем, чтобы ездить к морю.
— Обязательно. Но завтра мы поедем на такси.
Утро было солнечное и жаркое. Местный садовник делал вид, будто бережет их сон, лениво таща грабли по гравиевой дороге. Горничная накрыла завтрак на балконе.
— Закажи нам такси, о дочь этой цветочной республики!
Дэвид радовался как ребенок. Алабама, объятая утренней ленцой, думала, что совсем необязательно разводить такую бурную деятельность перед завтраком.
— И еще, Алабама, до сих пор нам не приходилось иметь дело с таким мощным и уверенным в себе гением, какой проявится в будущих полотнах Дэвида Найта! Каждый день, поплавав в море, художник принимается за работу и творит до четырех часов, после чего в следующем купании освежает свое самодовольство.
— А я буду упиваться здешним возбуждающим воздухом и толстеть на бананах и «Шабли», пока Дэвид Найт набирается ума.
— Правильно. Место женщины там, где вино, — радостно подтвердил Дэвид. — Что надо уничтожить на земле, так это искусство.
— Но, дорогой, ты ведь не будешь работать сутками?
— Надеюсь.
— Да, этот мир принадлежит мужчинам, — вздохнула Алабама, устраиваясь поудобнее на солнышке. — Ах какой тут воздух — сплошная нега и сладострастие…
И началась ничем не омрачаемая жизнь на ароматном воздухе, которую держали на плавном ходу три женщины на кухне, пока лето медленно двигалось к великолепной кульминации. Под окнами салона пышно расцветали посаженные цветы, по ночам в сеть из сосновых верхушек ловились звезды. В саду деревья шептали: «Хлещи их, бедняжек». Им отвечали теплые черные тени: «Охо-хо». Из окон «Les Rossignols» был виден римский цирк во Фрежюсе, который, как полный бурдюк с вином, плыл совсем низко над землей в лучах луны.
Дэвид работал над своими фресками, и Алабама почти все время оставалась одна.
— Что будем делать, Дэвид? — спросила она.
Дэвид ответил, что пора бы ей становиться взрослой и самой думать о себе.
Разбитый автомобиль возил их каждый день на море. Горничная называла автомобиль «lа voiture»[43] и довольно церемонно объявляла о его появлении по утрам, когда они ели бриоши с медом. И каждый раз после этого начинался спор из-за того, сколько времени надо отдыхать после приема пищи, чтобы можно было отправляться на море.
Солнце лениво играло с ними, прячась за городом с византийским силуэтом. Бани и танцевальный павильон блестели на белом ветру. Песочный пляж тянулся на много миль вдоль синего моря. Няня привычно устанавливала британский протекторат над приличным куском суши.
— Горы тут такие красные из-за бокситов, — сказала она. — Кстати, мадам, Бонни нужен еще один купальный костюмчик.
— Мы можем заехать за ним в «Galeries des Objectives Perdues»[44], — предложила Алабама.
— Или в «Occasion des Perspectives Oubliés»[45], — вмешался Дэвид.
— Конечно. Сошьем из дельфиньей шкуры или свяжем из мужской бороды.
Алабама обратила внимание на худого загорелого мужчину в парусиновых штанах, со сверкающими, как у Христа из слоновой кости, ребрами и с ланьими глазами, который совершенно неприличным образом кивал им.
— Доброе утро, — важно произнес мужчина. — Я часто вижу вас.
У него был глубокий голос с металлическим оттенком, звучавший уверенно, как положено голосу истинного джентльмена.
— У меня тут небольшой ресторан. Есть еда, а по вечерам мы устраиваем танцы. Рад приветствовать вас в Сен-Рафаэле. Летом тут немного людей, как видите, но мы стараемся жить весело. Почтем за честь, если после купания вы примете приглашение на американский коктейль.
Дэвид удивился. Он не ожидал ничего подобного. Похоже было, что они прошли в члены клуба.
— С удовольствием, — торопливо отозвался он. — Надо идти внутрь?
— Да, внутрь. Для моих друзей я — месье Жан! Но вы должны познакомиться и с другими тоже, это очаровательные люди.
Он задумчиво улыбнулся и растворился в сверкающем утреннем воздухе.
— Что-то я никого не вижу, — оглядевшись, сказала Алабама.
— Может быть, они у него в бутылках. Он похож на джинна, значит, ему это по силам. Скоро узнаем.
Вдалеке послышался гневный голос няни, недовольной джином и джинном. Она звала Бонни.
— Я сказала нет! Я сказала нет! Я сказала нет! Девочка убежала к самой кромке воды.
— Я догоню ее.