На Ривьере всё соблазн. Ослепительный блеск трепещущей синевы и белейших дворцов на ярком солнце делался еще более ослепительным. Это было до того, как Могущественные властелины «Голубого экспресса», Важные шишки с задворок Биаррица и Главные мэтры среди художников по интерьеру стали использовать здешние синие горизонты как обрамление для своих художественных поисков.
Собравшаяся здесь небольшая компания растрачивала свое время на то, чтобы быть счастливыми, и свое счастье на то, чтобы быть рядом с горячими пальмами и виноградниками, жадно цепляющимися за глинистую почву.
Длинными вечерами Алабама читала Генри Джеймса. Еще она читала Роберта Хью Бенсона, Эдит Вартон и Диккенса, а Дэвид работал. Вечера на Ривьере длинные, тихие, они полны предчувствия ночи, еще прежде чем опустятся сумерки. Летом на судах ярко освещена корма, и с моря доносится ритмичное пыхтение моторов.
«Чем бы мне заняться?» — тревожно размышляла Алабама. Она попыталась перешить платье, но из этого ничего не вышло.
Тогда она пристала к няне.
— Мне кажется, в еде Бонни слишком много крахмала, — не терпящим возражений тоном заявила она.
— Не думаю, мадам, — коротко отозвалась няня. — Ни один ребенок, который был на моем попечении за двадцать лет работы, не получал слишком много крахмала.
Няня пожаловалась Дэвиду.
— Алабама, ты можешь хотя бы не вмешиваться? — спросил Дэвид. — Для теперешней моей работы необходим абсолютный покой.
Когда Алабама была ребенком и дни так же лениво тянулись в праздном ничегонеделании, она не думала о том, что жизнь представляет собой некое монотонное кино, в котором ничего не случается, ей казалось, что такой распорядок завел Судья, желая лишить дочь положенной ей по праву радости. Теперь она начала винить Дэвида, тоже обрекшего ее на скуку.
— Почему бы тебе не устроить вечеринку? — предложил Дэвид.
— А кого мы пригласим?
— Не знаю… хозяйку и эльзаску.
— Они противные…
— Совсем нет, если посмотреть на них глазами Матисса.
Нет, эти женщины были слишком буржуазны, их приглашать явно не стоило. Компания встретилась в Рыцарском парке, пили «Чинзано». Стараясь воспроизвести мелодию из оперетты «Только не в губы»[55], мадам Полетт ритмично била по клавишам крошечного рояля из тикового дерева. Французы многословно и непонятно рассказывали Дэвиду и Алабаме о картинах Фернана Леже и романах Рене Кревеля[56]. Беседуя, они наклонялись всем туловищем вперед, будто ощущали себя не вполне на своем месте, и от этого были зажатыми и скованными, — все, кроме Жака. Тот нарочито драматизировал свою неразделенную любовь к жене Дэвида.
— Вам не страшно выполнять фигуры высшего пилотажа? — спросила Алабама.
— В небе мне страшно. Вот почему мне это нравится, — вызывающе ответил он.
Кухонные сестры, бывало, исчезали в будни, но в особых случаях они разом возникали, словно июльский фейерверк. В паутине из сельдерея грозно краснели лобстеры, а салат был свежим, словно едва проросшая весенняя травка на поле из майонеза. Стол был весь в венках из декоративной спаржи, и в подвале имелся даже лед, стоявший на цементном полу.
Мадам Полетт и Алабама, других женщин не было. Полетт держался наособицу и не сводил глаз с жены. Казалось, он считал обед с американцами не менее рискованным, чем «бал четырех искусств»[57].
— Ah, oui, — улыбалась мадам, — mais oui, certainement oui, et puis o-u-i[58].
Это звучало как подхваченный хором рефрен в песенке Мистингетт[59].
— А в Монтенегро — вам ведь, конечно же, известно, где Монтенегро? — вмешался корсиканец. — Там все мужчины носят корсеты.
Кто-то ткнул Белландо в бок, проверяя наличие корсета.
Жак не сводил мрачного взгляда с Алабамы.
— Во французском флоте, — произнес он с пафосом, — капитан с радостью, с гордостью пойдет на дно вместе с кораблем. Я — офицер французского военно-морского флота.
Все заговорили по-французски, и ничего не понимавшая Алабама совсем не к месту предложила:
— Пожалуйста, попробуйте «одеяние дожа», — сказала она, погружая ложку в смородиновое желе, — или возьмите хотя бы немного «Рембрандта».
Они сидели на продуваемом с моря балконе, разговор шел об Америке, Индокитае и Франции, одновременно все прислушивались к визгам и стонам ночных птиц, доносившимся из темноты. Невеселая луна потускнела от летнего соленого воздуха и черных теней, льнущих друг к другу. На балкон влезла кошка. Вечер был очень душный.
— Там пещеры неандертальцев, — сказал Дэвид, показывая на лиловые углубления в горах.
— Нет, — возразил Жак. — Неандертальцев нашли в Гренобле.
Рене и Бобби отправились за нашатырем, чтобы отогнать комаров; Белландо пошел спать; Полетт с супругой отбыл домой, верный своим французским привычкам. Лед в подвале понемногу таял. Стали жарить яичницу на черных чугунных сковородках. Когда занялся бронзовый рассвет, Алабама, Дэвид и Жак отправились в Адау; по елям прыгали кремовые солнечные зайчики, в воздухе реяли свежие ароматы закрывающихся ночных цветов.
Жак сидел за рулем их «рено». Автомобиль он вел точно так же, как самолет, на большой скорости, со скрежетом и протестующим визгом, разгоняющим звуки наступающего утра, словно стаю перелетных птиц.
— Будь этот автомобиль мой, я бы прокатился на нем по морю, — произнес Жак.
Они мчались, оставляя позади сумеречный Прованс, к побережью, неслись по скучно тянувшейся дороге, прошивавшей холмы, словно смятые несвежие простыни.
На ремонт автомобиля уйдет по меньшей мере франков пятьсот, думал Дэвид, оставляя Жака и Алабаму в павильоне, так как они собирались поплавать.
Сам Дэвид отправился домой, чтобы поработать, пока не ушел свет, — он упорно считал, что не может писать ничего, кроме полдневных пейзажей Средиземноморья. А поработав, двинулся по берегу туда, где была Алабама, ему хотелось немного поплавать перед ланчем. Алабама и Жак сидели на песке, словно парочка, да, — парочка… не важно кого, мысленно проговорил он с обидой. Влажные и гладкие, они были похожи на вылизавших себя кошек. От быстрой ходьбы Дэвид был весь в поту. Солнце жгло мокрую шею, словно воротник из крапивы.
— Поплаваем еще? — спросил Дэвид, просто чтобы что-то сказать.
— Ах, Дэвид… сегодня утром ужасно холодно. Наверно, будет ветер, — ответила Алабама таким тоном, словно говорила с явившимся некстати ребенком.
Дэвид плавал один, не выпуская из виду эту парочку, блестевшую на солнце.
— Таких наглецов я еще не встречал, — со злостью пробормотал он.
Из-за ветра вода стала холодной. Косые лучи солнца разделили ее на множество серебряных рябинок и погнали их на пустынный берег. Уходя переодеться, Дэвид видел, как Жак наклонился над Алабамой и прошептал ей что-то сквозь налетевший мистраль. Но он не слышал, о чем они говорили.
— Придешь? — шепотом спросил Жак.
— Да… не знаю. Да.
Когда Дэвид вышел из кабинки, взвившийся песок залепил ему глаза. По загорелым щекам Алабамы катились слезы, чуть выступавшие скулы отливали желтым. Она попыталась свалить вину на ветер.
— Ты больна, Алабама, ты сошла с ума. Если ты еще раз увидишься с этим типом, я оставлю тебя тут, а сам вернусь в Америку.
— Ты не сможешь этого сделать.
— Еще как смогу! — угрожающе воскликнул Дэвид.
Несчастная, она лежала на песке под колким ветром.
— Я ухожу, а тебя он пусть везет домой на своем аэроплане.
Дэвид зашагал прочь. Потом Алабама услыхала удаляющийся шум мотора. Море сияло, словно металлический отражатель, под холодными белыми облаками.
Пришел Жак; принес портвейн.
— Вызвать для тебя такси? — спросил он. — Если хочешь, я больше тут не появлюсь.
— Если я не приду к тебе послезавтра, когда он поедет в Ниццу, больше не появляйся.
— Ладно… — Он помедлил, чтобы помочь ей. — Что ты скажешь мужу?
— Всё.
— Это неразумно, — испугался Жак. — Давай положимся на удачу…
Днем было ветрено и уныло. По дому летали клубки пыли. А на улице из-за ветра не слышно было голосов.
— Няня, не стоит после ланча идти на море. Слишком холодно.
— Но, мадам, Бонни становится беспокойной, когда поднимается ветер. Я думаю, мадам, нам лучше пойти, если вы не возражаете. Мы не будем купаться — просто погуляем. Мистер Найт отвезет нас.
На пляже не было ни одного человека. Прозрачный, как хрусталь, воздух сушил губы. Алабама легла было позагорать, однако ветер прогнал солнце с небес, прежде чем оно успело ее согреть. Все было против нее.
Из бара вышли Рене и Бобби.
— Привет, — коротко поздоровался Дэвид.
Они уселись рядом с таким видом, словно знали некий секрет, касавшийся семьи Найтов.
Из бара вышли Рене и Бобби.
— Привет, — коротко поздоровался Дэвид.
Они уселись рядом с таким видом, словно знали некий секрет, касавшийся семьи Найтов.
— Флаг видели? — спросил Рене.
Алабама повернулась в сторону авиационного поля.
Над металлическими кубистическими крышами реял приспущенный флаг, блестевший в разреженном воздухе.
— Кто-то погиб, — сказал Рене. — Солдат назвал Жака — зачем-то он полетел, несмотря на мистраль.
Алабаме показалось, что стало совсем тихо, словно земля остановилась, словно страшное столкновение астральных тел стало неминуемым.
Она кое-как сумела подняться.
— Мне нехорошо, — тихо проговорила Алабама. Ее знобило, у нее заболел живот. Дэвид пошел следом к автомобилю.
Он резко повернул ключ зажигания. Действовать быстрее было невозможно.
— Мы можем пройти? — спросил он у часового.
— Non, Monsieur.
— Произошел несчастный случай. Не могли бы вы сказать, кто пострадал?
— Не положено.
За спиной солдата сверкала белизной песчаная дорога, с одной стороны огороженная домами, с другой — кланяющимися по воле мистраля олеандрами.
— Нам бы хотелось знать, это не лейтенант Шевр-Фейль?
Часовой остановил взгляд на несчастном лице Алабамы.
В конце концов он не выдержал.
— Ладно, месье, я узнаю.
Они долго ждали под немилосердными порывами ветра.
Часовой вернулся. Храбрый и самоуверенный Жак, покачиваясь, шел за ним, символ солнца и французской авиации, голубого неба и белого песка, Прованса и смуглых мужчин, живущих по жестоким законам необходимости, символ реальной, а не вымышленной жизни.
— Бонжур, — сказал он и крепко пожал руку Алабамы, это выглядело так, словно он перевязал рану.
Алабама расплакалась.
— Мы хотели знать, — с напряжением в голосе произнес Дэвид и повернул ключ зажигания. — А жена плачет из-за меня.
И вдруг Дэвид сорвался.
— Черт подери! — крикнул он. — Может быть, подеремся?
Не сводя взгляда с Алабамы, Жак твердо и в то же время ласково проговорил:
— Я не могу драться, потому что он слабее меня.
Его руки, лежавшие на капоте «рено», были похожи на железные перчатки.
Алабама попыталась поднять взгляд на Жака. Из-за слез она не могла как следует разглядеть его. Золотистое лицо и белая рубашка на фоне золотистого свечения, исходящего от его тела, сливались в одно золотое пятно.
— Ты тоже не можешь, — в ярости крикнула она, — ты тоже не можешь побить его!
Плача, она привалилась к плечу Дэвида.
«Рено» громко выстрелил выхлопными газами, и Дэвид с грохотом промчался мимо изготовившегося к защите Жака. Алабама потянулась к запасному тормозу.
— Идиотка! — Дэвид злобно оттолкнул ее. — Не смей прикасаться к тормозам!
— Извини, что не позволила ему исколошматить тебя до полусмерти! — крикнула она в бешенстве.
— Я бы убил его, если бы захотел, — презрительно отозвался Дэвид.
— Мадам, случилось что-нибудь серьезное?
— Всего-навсего кого-то убили. Не понимаю, как они могут так жить!
Дэвид сразу же направился в ту комнату, которую приспособил под студию. Мягкий романский говор двух ребят, собиравших фиги в дальнем конце сада, сначала едва слышным бормотанием поднимался в воздухе, а потом становился то громче, то слабее по мере того, как усиливался или стихал ветер.
Прошло довольно много времени, прежде чем Алабама услыхала, как он кричит из окна:
— Эй там, на дереве, убирайтесь к черту! Да будет проклято все племя макаронников!
За обедом они не перемолвились ни словом.
— Такие ветры на самом деле полезны, — сказала няня. — Они отгоняют комаров, и воздух после них становится намного чище, вы согласны, мадам? Но знали бы вы, как они досаждали мистеру Хортереру-Коллинзу! Как только начинался мистраль, он превращался в разъяренного льва. А вы, мадам, как вы переносите мистраль? Нормально?
Дэвид решил уладить ссору миром и настоял на поездке в город сразу после обеда.
В кафе они нашли лишь Рене и Бобби, потягивавших чай из вербены. Из-за мистраля стулья были положены на столы. Дэвид заказал шампанское.
— Не стоит пить шампанское, когда такой ветер, — посоветовал Рене, но Дэвид выпил.
— Вы видели Шевр-Фейля?
— Да. Он сказал, что отправляется в Индокитай.
Испуганная Алабама сразу поняла, что Дэвид надумал подраться с Жаком, если найдет его.
— Когда?
— Через неделю, дней через десять. Как получится.
Роскошный променад под такими зелеными и полными жизни и летней неги деревьями, казалось, непоправимо преобразился. Жак прошелся по их жизни, как пылесос. Ничего не осталось, кроме дешевого кафе, листьев в канавах, рыскающего поблизости пса и негра по кличке Ни-гроша с рубцом от сабли на щеке, который хотел продать им газету. Вот и все, что осталось от июля и августа.
Дэвид не сказал, зачем ему понадобился Жак.
— Наверно, он на базе, — предположил Рене.
Дэвид перешел на другую сторону улицы.
— Рене, послушайте, — торопливо проговорила Алабама, — вы же обязательно увидите Жака, передайте ему, что я не смогу прийти. Больше ничего. Сделайте это ради меня.
Сонное, со следами пережитых страстей лицо Рене озарилось сочувствием, он поднес руку Алабамы к губам и поцеловал ее.
— Я вам очень сочувствую. Жак хороший парень.
— Вы тоже хороший парень, Рене.
На другое утро Жака на скамейке не оказалось.
— Ну как, мадам, — приветствовал их месье Жан, — понравилось вам наше лето?
— Было чудесно, — ответила няня, — однако думаю, что мадам и месье скоро тут надоест.
— Что ж, и сезон скоро закончится, — с философским спокойствием произнес месье Жан.
На ланч были голуби и подсохший сыр. Горничная суетливо кружила рядом, не выпуская из рук бухгалтерскую книгу. Няня слишком много говорила.
— Этим летом здесь, должна признаться, было восхитительно, — повторяла она.
— Отвратительно. Если вы сможете сегодня упаковать наши вещи, то завтра мы едем в Париж, — с раздражением произнес Дэвид.
— Во Франции, мистер Найт, есть закон, по которому вы должны за десять дней уведомить слуг об увольнении. Этот закон следует соблюдать, — возразила няня.
— Я дам им денег. За два франка вы, вшивые жиды, продадите президента!
Няня рассмеялась в ответ на неожиданную грубость Дэвида.
— Они в самом деле любят деньги.
— Вечером я все упакую. А сейчас пройдусь, — сказала Алабама.
— Ты же не пойдешь в город одна?
Два противодействия скрестились в тревожном ожидании, словно ища поддержки в стремительном танцевальном повороте.
— Нет, Дэвид, обещаю, что не пойду. Я возьму с собой няню.
Она шла по сосновым лесам и по шоссе обратно на виллу. Другие виллы были на лето забиты досками. Подъездные дорожки были устланы листьями платанов. Расположившиеся перед языческим кладбищем хрупкие нефритовые божки казались очень домашними и совсем не подходили для бокситовой террасы и потому выглядели тут неуместными. Дороги были ровные и явно обновленные, чтобы британцам было легче ходить по ним зимой. Песчаную тропинку между виноградниками, по которой они шагали, укатали повозки. Солнце словно исходило багровой кровью — темной артериальной кровью, перекрашивавшей зеленые виноградные листья в красный цвет. Под нависшими над ней черными тучами, земля, какая-то библейская, простиралась вдаль, словно озаренная светом откровения.
— Французы не целуют своих жен в губы, — доверительно произнесла няня. — Они их уважают.
Они зашли так далеко, что Алабама посадила дочь на закорки, чтобы ее ножки немного отдохнули.
— Быстрей, лошадка! Мамочка, почему ты не бежишь? — хныкала Бонни.
— Ш-ш-ш, дорогая. Я старая загнанная лошадь, и у меня ящур.
На опаленном зноем поле они увидели крестьянина, который похотливо помахал и поклонился, напугав не на шутку няню. Она запричитала:
— Подумать только, мадам, ведь мы с ребенком! Я непременно поговорю с мистером Найтом. После войны нигде и никому нельзя доверять. Сплошные опасности.
На закате из сенегальского лагеря послышались звуки тамтама — они совершали ритуал в честь мертвых, которые лежали в земле под охраной деревянного чудовища.
Одинокий пастух, загорелый и красивый, гнал огромное стадо овец по стерне, ведущей к вилле. Овцы окружили их, топоча копытцами и поднимая клубы пыли.
— J'ai peur[60], — сказал Алабама.
— Oui, — ласково отозвался пастух, — vous avez peur![61] Gi-o.
И погнал овец дальше по дороге.
Из Сен-Рафаэля невозможно было уехать до конца недели. Алабама оставалась на вилле и ходила гулять с Бонни и няней.
Позвонила мадам Полетт. Не заедет ли к ней Алабама? Дэвид разрешил ей поехать попрощаться.