Время от времени она впадала в забытье, и тогда ей грезилась мама, она приносила ей холодный лимонад, но это случалось, лишь когда боль отступала.
Дэвид появлялся, едва что-нибудь случалось, словно отец, наблюдающий за ребенком, который учится ходить.
— Ну вот — тебе пора узнать, Алабама… — проговорил он в конце концов.
Алабама вся обмерла. Она почувствовала, как душа ее рвется на части.
— Я знала — давно знала, — сказала она с вымученным спокойствием.
— Бедняжка ты моя… нога твоя цела. До этого не дошло, — сочувственно произнес он. — Но танцевать ты не сможешь. Тебе это очень будет тяжело?
— Придется ходить на костылях?
— Нет — никаких костылей. Но сухожилия перерезаны, и им пришлось почистить артерию. Но ты будешь ходить, правда, немного прихрамывая. Постарайся об этом не думать.
— Ах, мое тело — столько труда — и все впустую!
— Бедняжка моя… зато теперь мы опять вместе. Дорогая, мы опять обрели друг друга.
— Да… только это и осталось, — прорыдала Алабама.
Она размышляла о том, что всегда надеялась получить от жизни то, что ей хочется… Что ж, такого оборота она не могла предвидеть. Чтобы это пережить, придется потратить много душевных сил…
Ее мать тоже не ожидала смерти своего сыночка, и наверняка случались дни, когда отец не хотел, чтобы его дочери залезали к нему на колени и тянули из него душу.
Отец! Хорошо бы попасть домой, пока он еще жив. Если не будет отца, в этом мире ей больше не от кого ждать помощи.
И тут Алабама вдруг с ужасом осознала, что после смерти отца она сама станет последним прибежищем для родных, если им потребуется помощь.
III
Семейство Найтов вышло из поезда на старый кирпичный вокзал. Южный город бесшумно спал на просторной палитре хлопковых полей. От забытой тишины у Алабамы заложило уши, словно она оказалась в безвоздушном пространстве. Полусонные негры раскинулись на лестнице, словно воплощения некоего измученного трудами небесного творца. Большая площадь вся в бархатных тенях, убаюканная напевами Юга, растянулась, как мягкая промокашка, в окружении окрестных владений.
— Мы найдем тут красивый дом и будем в нем жить? — спросила Бонни.
— Que c'est drle![153] — воскликнула мадемуазель. — Сколько же тут негров! А миссионеры здесь есть, чтобы их научили?
— Научили чему? — не поняла Алабама.
— Как? Вере, конечно.
— У них с верой все в порядке. Они много поют.
— Очень хорошо. А они симпатичные.
— Они не будут ко мне приставать? — спросила Бонни.
— Разумеется, нет. Здесь гораздо спокойнее, чем где бы то ни было. Твоя мама тут выросла. Я была с ними на речке, когда они совершали обряд крещения, — продолжала Алабама, — четвертого июля в пять часов утра. Все были в белых одеждах, и красное солнце освещало грязный берег реки. Меня переполнял восторг, даже захотелось принять их веру.
— Вот бы и мне посмотреть.
— Может, еще посмотришь.
Джоанна ждала их в маленьком коричневом «форде».
Увидев сестру впервые после стольких лет, Алабама вновь ощутила себя маленькой девочкой. Старый город, в котором ее отец проработал почти всю жизнь, теперь воспринимался как надежный защитник. Хорошо бродить по земле, когда душа полна азарта и стремления ничего не упустить в этом мире, но теперь, когда из всех нитей необъятных горизонтов нужно было сплести хоть какое-то пристанище, как приятно ощущать, что любимые руки, помогавшие прежде, снова помогут тебе соорудить надежный приют.
— Как хорошо, что ты приехала, — печально произнесла Джоанна.
— Дедушке очень плохо? — спросила Бонни.
— Да, дорогая. Я так и думала, что Бонни прелестное дитя.
— Джоанна, а как твои ребята?
Джоанна почти не изменилась. Она была человеком консервативным, совсем как их мама.
— Отлично. Но я не решилась их привезти. Для детей все это ужасно.
— Да. Пожалуй, мы оставим Бонни в отеле. Она сможет приходить к нам утром.
— Только пусть поздоровается. Мама обожает ее. — Джоанна обернулась к Дэвиду. — Она всегда любила Алабаму больше всех из нас.
— Ерунда! Просто я младшая.
Автомобиль ехал по знакомым улицам. Нежный, полный невнятных порывов вечер, запах покрывающейся испариной земли, сверчки в траве, деревья с тяжелыми кронами, соединявшимися в горячем воздухе, — все это приглушало безотчетный страх в сердце Алабамы, но внушало детскую беспомощность.
— Можно еще что-нибудь сделать? — спросила она.
— Мы все перепробовали. От старости нет лекарства.
— Как мама?
— Как всегда — храбрится… как я рада, что ты смогла приехать.
Автомобиль остановился перед тихим домом. Сколько раз она шагала тут пешком после танцев, чтобы не разбудить отца скрипом тормозов! В воздухе стоял милый запах спящих садов. Словно колокола, подвластные ветру с залива, раскачивались орехи-пеканы, туда-сюда, туда-сюда. Ничего не изменилось. Дружелюбные окна засветились по благословению отцовской души, дверь распахнулась его волей. Тридцать лет он прожил в этом доме, наблюдал, как цветут нарциссы, видел, как от утреннего солнца морщился пурпурный вьюнок, обрезал больные ростки на розах и обожал папоротники мисс Милли.
— Ну, разве они не красавцы? — часто повторял он. Размеренная, примечательная разве что отсутствием каких-либо колоритных интонаций, его сдержанная манера говорить была под стать аристократизму его духа.
Однажды, когда ярко светила луна, он поймал красную бабочку в виноградных плетях и приколол ее к календарю, висевшему над камином.
— Самое место для нее, — сказал он, расправляя хрупкие крылышки на железнодорожной карте Юга. У Судьи было чувство юмора.
Непогрешимый человек! Как же дети злорадствовали, когда Судья что-то делал не так! Будь то неудачная операция на зобике цыпленка (с помощью перочинного ножа и ниток из корзинки с рукоделием Милли), или опрокинутый стакан с чаем за воскресным обедом, или пятно от индейки на чистой одежде в день Благодарения — все эти недоразумения больно отзывались в сердце и мозгу этого достойнейшего человека.
Алабаму охватил страх перед неведомым, неотвратимым чувством потери. Она и Дэвид поднялись по ступенькам. До чего же высокими казались ей в детстве эти цементные плиты с проросшими папоротниками, когда она прыгала с одной на другую… а вот здесь она сидела, когда ей рассказывали про Санта-Клауса, а она ненавидела и рассказчика, и своих родителей за то, что это неправда, а ей все рассказывали, и она плакала: «Я буду верить…» Между горячими кирпичами на крыльце росла сухая бермудская трава, щекотавшая ее заголившиеся ножки, а вон там была ветка, на которой отец запретил ей качаться. Удивительно, как она могла качаться на такой тонкой ветке. «Ты не должна ее обижать», — сказал как-то отец.
— Дереву не больно.
— По моему разумению, больно. Если хочешь что-то иметь, бережно ко всему относись, и к деревьям тоже. Ко всем вещам.
И это говорил он, человек, у которого почти не было вещей! Гравированный портрет отца да миниатюрный портрет Милли, три каштана, привезенные из Теннесси, пара золотых запонок, страховой полис и несколько пар тонких летних носков — вот и все, что лежало у него в верхнем ящике бюро, вспомнила Алабама.
— Здравствуй, дорогая, — робко поцеловала ее мать, — и ты, моя дорогая! Можно мне поцеловать тебя в головку?
Бонни прильнула к бабушке.
— Бабушка, а я увижусь с дедушкой?
— Тебе будет грустно, дорогая.
Лицо старой дамы было бледным и напряженным. Она, как всегда, поворачивалась то в одну, то в другую сторону, ласково утешая своих детей, которых ждало очередное тяжкое испытание.
— О-хо-о-о-о… Милли, — послышался слабый голос Судьи.
Усталый врач вышел на веранду.
— Кузина Милли, если дети хотят видеть отца, сейчас самое время — он в сознании. — Врач с нежностью посмотрел на Алабаму. — Хорошо, что ты приехала.
Вся дрожа, Алабама последовала за худощавой надежной спиной в комнату. Ее отец! До чего же он ослаб, и бледный какой! Она едва не заплакала, остро осознав, что не может предотвратить бессмысленную и неизбежную потерю.
Алабама тихо села на кровать. И это ее красивый отец!
— Привет, детка. — Его взгляд задержался на ее лице. — Ты пока останешься тут?
— Да. Здесь хорошо.
— Я тоже всегда так думал.
Усталый взгляд обратился в сторону двери. Испуганная Бонни ждала в коридоре.
— Я хочу посмотреть на малышку.
Ласковая улыбка осветила лицо Судьи. Бонни робко приблизилась к кровати.
— Ну, здравствуй, детка. Ты похожа на маленькую птичку, — улыбнулся он. — А уж красивая, как целых две маленькие птички.
— Дедушка, а когда ты опять будешь здоровым?
— Я тоже всегда так думал.
Усталый взгляд обратился в сторону двери. Испуганная Бонни ждала в коридоре.
— Я хочу посмотреть на малышку.
Ласковая улыбка осветила лицо Судьи. Бонни робко приблизилась к кровати.
— Ну, здравствуй, детка. Ты похожа на маленькую птичку, — улыбнулся он. — А уж красивая, как целых две маленькие птички.
— Дедушка, а когда ты опять будешь здоровым?
— Скоро. Но сейчас я немного устал. Увидимся завтра.
И он махнул рукой, чтобы ее увели.
Едва Алабама осталась наедине с отцом, сердце ее замерло от боли. Он стал таким худым, таким маленьким за время болезни, под конец своей нелегкой жизни. Нелегкой, ведь ему приходилось всех их содержать. Благородство этой наполненной заботами о ближних жизни побудило Алабаму дать себе множество клятв.
— Ах, папа, мне так много надо спросить у тебя.
— Малышка.
Старик потрепал ее по руке. Его запястья стали тонкими, как птичьи ножки. Откуда он брал силы кормить их всех?
— Мне казалось, что ты тоже не знаешь. И только теперь…
Она погладила его по седым волосам, это была особая, южная, седина.
— Мне надо поспать, малышка.
— Спи, — сказала она. — Спи.
Алабама долго сидела рядом с отцом. Ей было неприятно, что сиделка обращается с ним как с ребенком. Ведь ее отец знал все. Сердце у нее исходило слезами.
Но старик с важным видом открыл глаза. Он все и всегда делал с необыкновенным достоинством.
— Ты хотела о чем-то меня спросить?
— Я подумала, ты скажешь мне. Наши тела даны нам, чтобы отвлекать от душевных терзаний? Да? Я подумала, ты знаешь, почему, когда телу надо прекратить пытку разума, оно не оправдывает надежд и терпит неудачу? И почему, когда нам так мучительно в наших телах, душа бросает нас, как временное убежище?
Старик молчал.
— Почему нам требуются годы и годы, чтобы, обучая чему-то тело, обучать разум, а он потом снова за утешением обращается к измученному телу? Почему, папа?
— Спроси что-нибудь полегче, — словно издалека, слабым голосом ответил старик.
— Судье надо поспать, — сказала сиделка.
— Ухожу.
Алабама остановилась в коридоре. Лампа не горела, отец выключил ее, когда слег; на вешалке все еще висела его шляпа.
Когда человек перестает думать о своих убеждениях и маленьких прихотях, он уже никто. Никто! В кровати лежит непонятно кто — но это мой отец, и я любила его. Не пожелай он, и меня не было бы на свете, думала Алабама. Наверно, все мы случайные составляющие на первичной стадии преобразований органической материи. Не может быть, чтобы я была целью жизни моего отца — но может быть, что целью моей жизни является то, что я научилась ценить его прекрасную душу.
Алабама пошла к матери.
— Судья Беггс сказал вчера, — Милли вела беседу с тенями, — что ему хотелось бы покататься в маленьком автомобиле, чтобы посмотреть на людей, сидящих на своих верандах. Все лето он старался, хотел научиться водить автомобиль, но он слишком стар. «Милли, — сказал он, — прикажи седому ангелу одеть меня. Я хочу выйти из дома». Сиделку называет седым ангелом. У него всегда был скучноватый юмор. А свой автомобильчик он любил.
Она вела себя как хорошая мать, она говорила и говорила — словно могла научить Остина жить снова, для этого ей нужно только повторять и повторять не раз сказанное. Как мать говорит о своем малыше, она рассказывала Алабаме о больном Судье, о ее отце.
— Он сказал, что хочет заказать в Филадельфии новые рубашки. Он сказал, что хочет бекон на завтрак.
— Он дал маме чек на тысячу долларов для владельца похоронного бюро, — вставила Джоанна.
— Да. — Мисс Милли засмеялась, словно над шалостью капризного ребенка. — А потом сказал: «Но ты вернешь его мне, если я не умру».
«Ах, бедная мамочка, — подумала Алабама, — ведь все это время он идет к смерти. Мама знает, но не может сказать себе: „Он умирает“. И я тоже не могу».
Милли так давно ухаживала за ним, и в здоровье, и в болезни. Она пеклась о нем, когда он был молодым, и другие молодые клерки в юридической конторе уже тогда величали его «мистером Беггсом»; она пеклась о нем, когда он стал старше и был обременен бедностью и заботами; и когда он сделался стариком, и у него появилось время быть добрым.
— Моя бедная мама, — сказала Алабама. — Ты отдала отцу свою жизнь.
— Мой папа сказал, что мы можем пожениться, — отозвалась мать Алабамы, — когда узнал, что дядя твоего отца тридцать два года заседал в сенате Соединенных Штатов и брат его отца был генералом у конфедератов. Он пришел в юридическую контору моего отца просить моей руки. Мой отец восемнадцать лет был в сенате и конгрессе Конфедерации.
Алабама увидела свою мать, какой она была, то есть частью мужского уклада жизни. Милли как будто не думала о собственной жизни, не думала о том, что у нее ничего не останется после смерти мужа. Он был отцом ее детей, ее девочек, которые покинули ее ради собственных мужей, собственной семейной жизни.
— Мой отец был гордым человеком, — произнесла Милли с гордостью. — Когда я была маленькой, то обожала его. Нас было двадцать детей, и лишь две девочки.
— А где ваши братья? — спросил Дэвид.
— Умерли, разъехались.
— Они были братья наполовину, — пояснила Джоанна.
— Весной приезжал мой настоящий брат. Потом он уехал, пообещал написать, но так и не написал.
— Мамин брат очень милый человек, — проговорила Джоанна. — У него аптека в Чикаго.
— Ваш отец был очень добр к нему, катал его в автомобиле.
— Мама, почему ты сама не напишешь ему?
— Я не подумала взять у него адрес. Когда я переехала к вашему отцу, у меня появилось столько дел, что я забыла о себе.
Бонни заснула на жесткой скамейке на веранде. Когда Алабама в детстве там засыпала, отец на руках относил ее в постель. Дэвид взял на руки спящую девочку.
— Нам пора, — сказал он.
— Папочка, — прошептала Бонни, уютно располагаясь под пиджаком отца. — Мой папочка.
— Вы завтра придете?
— Рано утром, — ответила Алабама.
Белые волосы ее матери были уложены вокруг головы короной, как у флорентийской святой. Алабама обняла мать. И тотчас вспомнила, что чувствовала, когда была рядом с ней!
Каждый день Алабама отправлялась в старый дом, как всегда, чистый и даже сияющий внутри. Она приносила отцу что-нибудь вкусненькое и еще приносила цветы. Он любил желтые цветы.
— Когда мы были маленькими, то собирали в лесу желтые фиалки, — сказала мать.
Приходили врачи, качали головами, приходили друзья, их было очень много, больше, чем у кого бы то ни было, и они приносили пироги и цветы, приходили старые слуги справиться о здоровье Судьи, молочник оставлял лишнюю пинту молока, платя за нее из своего кармана, чтобы выразить свое сочувствие семье, приходили коллеги Судьи с печальными и благородными лицами, как на марках или камеях. Судья же лежал в кровати и беспокоился из-за денег.
— Нам не по карману моя болезнь, — повторял он снова и снова. — Мне пора встать. Мое лежание стоит много денег.
Его дети обсудили это. Они решили поделить расходы между собой. Судья не разрешил бы им брать его жалованье, если бы знал, что ему не суждено поправиться. Его дети были в состоянии ему помочь.
Алабама и Дэвид арендовали дом поблизости. Он был больше отцовского дома, с розами в саду и изгородью из бирючины, еще там посадили ирисы, чтобы осушить почву, а под окнами росли кусты.
Алабама попыталась уговорить мать, чтобы она прокатилась с ней в автомобиле. Уже месяц тa не выходила из дома.
— Не могу, — ответила Милли. — Вдруг понадоблюсь твоему отцу, а меня не будет.
Она постоянно ждала особых слов от Судьи, чувствуя, что он должен сказать ей что-нибудь, прежде чем оставит ее одну.
— Ну, на полчасика, — в конце концов согласилась Милли.
Алабама повезла мать мимо местного Капитолия, где ее отец провел так много лет своей жизни. Клерки посылали им розы с клумбы под окном его кабинета. Неужели его книги покрылись пылью, подумала Алабама. Наверное, он заранее написал что-нибудь на прощание, и сейчас его послание лежит в каком-нибудь ящике.
— Почему ты вышла замуж за папу?
— Он хотел жениться на мне. Вообще-то у меня было много поклонников.
Старая дама посмотрела на дочь, словно ожидая возражений. Она была красивее своих дочерей. На ее лице читались такая целостность натуры, такая чистота… Конечно, у нее должно было быть очень много поклонников.
— Один хотел подарить мне обезьянку. Он сказал маме, что у всех обезьянок туберкулез. Тогда моя бабушка поглядела на него и сказала: «По мне, так ты выглядишь вполне здоровым». Она была француженкой, и очень красивой француженкой. Один молодой человек прислал мне поросенка со своей плантации, а другой прислал койота из Нью-Мехико, но кто-то пил не в меру, а еще один женился на кузине Лил.