Фрамугу над дверью Дикси заклеила картоном, чтобы отец не знал о посиделках за полночь. Подруги появлялись и исчезали. Когда Лора как-то осталась на ночь, все испугались, как бы не подхватить туберкулез; у золотоволосой и лучезарноглазой Полы отец выступал за смертную казнь; у прелестной и злой Маршалл было много врагов и плохая репутация; когда же Джесси проделала долгий путь из самого Нью-Йорка, то отослала чулки в химчистку. Во всем этом было что-то непристойное на вкус Остина Беггса.
— Не понимаю, — говорил он, — почему моя дочь выбирает себе подруг из всякой грязи.
— Это как посмотреть, — возражала Милли. — Иногда грязь может оказаться весьма ценной.
Подруги Дикси читали друг дружке вслух. Сидя в маленькой белой качалке, Алабама внимательно слушала, перенимая их элегантность и мысленно составляя каталог вежливых смешков, которые они перенимали друг у друга.
— Она не поймет, — повторяли они, глядя на девочку с неведомо откуда взявшимися англосаксонскими глазами.
— Не поймет чего? — любопытствовала Алабама.
Зима задыхалась в девичьих рюшах. Дикси плакала, когда какому-нибудь мужчине удавалось добиться от нее свидания. А весной прошел слух о смерти Рэндольфа.
— Ненавижу жизнь, — в истерике кричала Дикси. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Если бы я могла выйти за него замуж, этого не случилось бы.
— Милли, вызови врача!
— Ничего серьезного, Судья Беггс, у нее немного сдали нервы, — сказал доктор. — Не волнуйтесь.
— Не могу больше терпеть все эти ваши эмоции, — заявил Остин.
Дикси поправилась и нашла работу в Нью-Йорке. Прощаясь с родными, она плакала и не выпускала из рук букетик анютиных глазок. В Нью-Йорке она поселилась на Мэдисон-авеню вместе с Джесси и встречалась со всеми, кто приезжал из родного города. Работу ей подыскала Джесси — в той же страховой фирме, в которой работала сама.
— Мама, я хочу поехать в Нью-Йорк, — сказала Алабама, когда они читали письма Дикси.
— Это еще зачем?
— Чтобы мной никто не командовал.
Милли засмеялась.
— Пустяки. Чтобы тобой не командовали, не надо куда-то ехать. Почему бы не добиться этого дома?
Через три месяца Дикси вышла замуж — за уроженца штата Алабама. Когда они приехали после свадьбы, Дикси пролила много слез, словно оплакивая членов своей семьи, которым приходится жить тут. Она поменяла мебель в старом доме, купила буфет в столовую. Купила Алабаме «Кодак», и они вместе снимались и на лестнице Капитолия их штата, и под орехами, и, взявшись за руки, на парадном крыльце родительского дома. Она попросила Милли простегать для нее лоскутное одеяло и посадить розы за старым домом, а Алабаму — не краситься слишком сильно, потому что она слишком юна для этого, в Нью-Йорке девочки так не делают.
— Но я же не в Нью-Йорке, — возразила Алабама. — Но даже если приеду в Нью-Йорк, все равно буду краситься.
Потом Дикси с мужем уехали — прочь от южной хандры. В день отъезда сестры Алабама сидела на заднем крыльце и смотрела, как мать режет помидоры к ланчу.
— Лук я режу заранее, за час, — сказала Милли, — а потом вынимаю его, чтобы в салате оставался только его аромат.
— Ага. Можно мне перышки?
— Хочешь целый, с головкой?
— Не-а. Мне нравится зеленый.
Мать Алабамы была похожа на хозяйку замка, помогавшую бедной крестьянке. У мисс Милли были добрые хозяйские и личные отношения с помидорами, которые ее властью оказывались в салате. Припухшие веки над голубыми глазами были устало приподняты, в нищенских условиях творила она добрыми руками милосердные поступки. Одна дочь уехала. Но кое-что от Дикси было и в Алабаме — буйство. Она вглядывалась в лицо девочки, ища фамильное сходство. А Джоанна еще вернется домой.
— Мама, ты очень любила Дикси?
— Я и сейчас ее очень люблю.
— Но от нее много беспокойства.
— Да нет. Просто она всегда влюблена.
— Ты любишь ее больше, чем, например, меня?
— Я люблю тебя не меньше.
— Но от меня тоже не будет покоя, если я не буду делать что хочу.
— Знаешь, Алабама, такое со всеми бывает. Кому то не так, кому это — просто нельзя давать себе воли.
— Да, мама.
За решеткой, похожие на экзотические украшения, созревали гранаты в бархатной шкурке. В глубине сада бронзовые шары траурного мирта раскалывались, выпуская бледно-лиловые кисейные пузыри. Японские сливы закидывали тяжелые кули, набитые летом, на крышу птичника.
Кудах-кудах-кудах!
— Наверное, старая курица опять несется.
— Или хруща съела?
— Хрущей нет, ведь фиги еще не созрели.
Соседка напротив стала звать детей домой. У других соседей закурлыкали голуби, и из их кухни послышались ритмичные шлепки переворачиваемых бифштексов.
— Мам, я не понимаю, зачем Дикси понадобилось ехать в Нью-Йорк и там искать себе здешнего мужа?
— Он очень хороший человек.
— Будь я на месте Дикси, ни за что не вышла бы за него замуж. Я бы нашла себе ньюйоркца.
— Почему? — удивилась Милли.
— Ну, не знаю.
— Потруднее было бы? — усмехнулась Милли.
— Да, правильно.
Издалека донесся скрежет трамвая, тормозящего на ржавых рельсах.
— Это трамвай, да? Держу пари, сейчас придет твой отец.
II
— Говорю тебе, не надену я это, пока не переделаешь! — визжала Алабама, колотя кулаком по швейной машинке.
— Но, дорогая, получилось очень красиво.
— Ладно, пусть из синей саржи, но зачем такое длинное?
— Раз ходишь на свидания с мальчиками, забудь о коротких платьях.
— Но я ведь не устраиваю свидания днем, — возразила Алабама. — Днем я буду танцевать, а на свидания буду ходить вечером.
Алабама так и так поворачивала зеркало, чтобы получше разглядеть сшитую клиньями длинную юбку. И расплакалась в бессильной ярости.
— Такую мне не надо! Не надо!.. Как в ней бегать и вообще?
— Красиво, правда, Джоанна?
— Будь это моя дочь, я бы залепила ей пощечину, — отозвалась Джоанна.
— Ты бы! Ты бы! Я бы сама тебе залепила.
— Я в твоем возрасте, когда мне шили хоть что-то новое, всегда радовалась, ведь я постоянно донашивала вещи Дикси. Тебя просто чудовищно избаловали, — не унималась Джоанна.
— Не надо, Джоанна! Алабама всего лишь хочет покороче.
— Маменькин ангелочек! А мне помнится, она хотела как раз такую длину.
— Откуда мне было знать, что так будет смотреться?
— Я бы знала, как тебя приструнить, будь ты моей дочерью, — с угрозой произнесла Джоанна.
Алабама, стоя на теплом субботнем солнце, разглаживала матросский воротник. Потом осторожно сунула пальцы в нагрудный карман, не отрывая недовольного взгляда от своего отражения в зеркале.
— В этой юбке у меня как будто не мои ноги, — проговорила она. — А впрочем, может быть, и ничего.
— Никогда не слышала столько криков из-за платья, — сказала Джоанна. — На месте мамы я бы покупала тебе готовые.
— То, что в магазинах, мне не нравится. Кстати, у тебя все отделано кружевом.
— Но я же сама плачу.
Стукнула дверь в комнате Остина.
— Алабама, хватит спорить! Я хочу подремать.
— Девочки, папа! — испугалась Милли.
— Сэр, я не виновата, это Джоанна! — взвизгнула Алабама.
— Господи! Она всегда на кого-нибудь кивает. Не я, так мама виновата или любой другой, кто подвернется под руку. Сама же она всегда ни при чем.
Алабама удрученно подумала о том, как несправедлива жизнь, которая сначала создала Джоанну, а уж потом ее. Мало того, она еще наделила сестру недостижимой красотой, она была прекрасна, как черный опал. Что бы Алабама ни делала, ей все равно не удалось бы изменить цвет глаз на этот золотисто-карий и она не могла заполучить эти загадочно оттененные скулы. Когда на Джоанну падал прямой свет, она была похожа на блеклый призрак самой себя, своей красоты. От ее зубов исходило прозрачное голубое сияние, и волосы были до того гладкими, что казались бесцветными из-за блеска.
Все считали Джои милой девочкой — в сравнении с другими сестрами. Когда ей перевалило за двадцать, Джоанна как будто завоевала право быть в центре родительских интересов. Стоило Алабаме услыхать, как отец с матерью сдержанно что-то обсуждают насчет Джоанны, она тут же в этих редких родительских погружениях в прошлое отлавливала то, что, как ей казалось, могло принадлежать и ей. Ей было очень важно узнавать то об одном, то о другом семейном наследии, которое, возможно, перешло к ней, это все равно как удостовериться в том, что у нее все пять пальцев на ноге, потому что пока ей удалось насчитать только четыре. Здорово, когда есть какие-никакие опознавательные знаки, благодаря которым можно еще что-то разведать.
— Милли, — как-то вечером озабоченным тоном спросил Остин, — как ты думаешь, Джои в самом деле собирается замуж за сына Эктонов?
— Милли, — как-то вечером озабоченным тоном спросил Остин, — как ты думаешь, Джои в самом деле собирается замуж за сына Эктонов?
— Не знаю, дорогой.
— Полагаю, ей не стоит всюду разъезжать с ним и посещать его родственников, если тут ничего серьезного. К тому же она слишком часто встречается с Гарланом.
— Я тоже нанесла визит Эктонам, ведь они нам родственники по моему отцу. Почему же ты разрешаешь ей?
— Я не знал о Гарлане. Есть обязательства…
— Мама, а ты хорошо помнишь своего папу? — вмешалась в разговор Алабама.
— Конечно. Когда ему было восемьдесят три года, лошадь выбросила его из повозки. На скачках в Кентукки.
То, что у маминого папы была своя яркая жизнь, которую можно так или иначе использовать, звучало для Алабамы весьма многообещающе. Это тоже пригодится для спектакля. Она рассчитывала на время, которое само обо всем позаботится и само — обязательно — предоставит ей случай разыграть историю своей жизни.
— Так что там с Гарланом? — стоял на своем Остин.
— Да ладно тебе! — уклонилась от ответа Милли.
— Не знаю. Джои как будто от него в восторге. А ведь у него ни гроша. Зато Эктон твердо стоит на ногах. Я не могу позволить своей дочери выйти замуж за нищего.
Гарлан приходил каждый вечер и вместе с Джоанной пел песни, которые она привезла из Кентукки: «Время, место и девушка», «Девушка из Саскачевана», «Шоколадный солдатик»[16], песни из книг с двухцветными литографиями на обложках, изображавшими мужчин с трубками, принцев на балюстрадах и луну в облаках. Голос у него был звучный, как орган. Очень часто Гарлан засиживался до ужина. Кстати, у него были такие длинные ноги, что все остальное казалось неким декоративным приложением к ним.
Алабама придумывала танцы и показывала их Гарлану, аккуратно ступая вокруг ковра.
— Он когда-нибудь отправится к себе домой? — каждый раз Остин спрашивал у Милли. — Не понимаю, о чем думает Эктон. Джоанна не должна быть такой безответственной.
Гарлан умел добиваться расположения. Но Остина не устраивал его статус. Если бы Джоанна вышла за него замуж, ей пришлось бы начинать с того, с чего начинали Судья и Милли, вот только у Остина не было скаковых лошадей, чтобы поддержать ее в первое время, как это делал отец Милли.
— Привет, Алабама. У тебя прелестный нагрудничек.
Алабама зарумянилась. Однако старалась не показать, как ей приятно. Насколько ей помнилось, покраснела она тогда впервые; и это было еще одним убедительным доказательством того, что все ее реакции заложены в ней наследственностью — смущение и гордость, и умение с ними справиться.
— Это фартук. Мне сшили новое платье, а пришлось помогать на кухне с ужином.
И она продемонстрировала восхищенному Гарлану новое саржевое платье.
Тот посадил долговязую девочку на колени.
Во что бы то ни стало желая продлить разговор о себе, Алабама торопливо продолжала:
— У меня есть очень красивое платье для танцев, даже красивее, чем у Джоанны.
— Рано тебе ходить на танцы. Ты еще такой ребенок, что мне даже стыдно поцеловать тебя.
Алабама была разочарована столь отеческим обращением. Гарлан убрал светлую прядку с ее застывшего лица, на котором мгновенно обозначились геометрически ровные тени и светящиеся выпуклости и отразилась покорность одалиски. Черты этого личика были строгими, как у отца, но чистота мускульных линий выдавала ее совсем еще раннюю юность.
Пришел Остин в поисках газеты.
— Алабама, ты уже слишком взрослая, чтобы сидеть на коленях у мужчины.
— Но, папа, он не мой кавалер!
— Добрый вечер, Судья.
Судья задумчиво сплюнул в камин, стараясь сдержать раздражение.
— Все равно. Ты уже взрослая.
— Теперь я всегда буду взрослой?
Спихнув Алабаму с колен, Гарлан вскочил. В дверях стояла Джоанна.
— Мисс Джои Беггс, — объявил он, — самая красивая девушка нашего города!
Джоанна хихикнула как человек, знающий себе цену, но не желающий подчеркивать свое превосходство, щадя чувства окружающих — словно ей всегда было известно, что она краше всех.
С завистью Алабама смотрела, как Гарлан подает Джои пальто и по-хозяйски уводит ее из дома. Она рассудительно отмечала, как, доверяя себя мужчине, сестра становится все более нерешительной, более вкрадчивой. Алабаме хотелось оказаться на ее месте. За ужином будет отец. Это почти то же самое; необходимость быть другой, не такой, какая ты на самом деле, — вот в каком смысле то же самое. Алабаме пришло в голову, что отец совсем не знает, какая она.
Ужин бывал забавным; тост с угольным привкусом и иногда цыпленок — теплый, как будто из-под одеяла, под церемониальные беседы Милли и Судьи о хозяйстве и детях. Семейная жизнь превратилась в ритуальное действо, пройдя через сито глубоких убеждений Остина.
— Я хочу еще клубничного джема.
— А живот не заболит?
— Милли, я считаю, что уважающей себя девушке негоже быть обрученной с одним мужчиной и позволять себе интересоваться другим.
— Ничего страшного. Джоанна хорошая девочка. И она не обручена с Эктоном.
Но на самом деле мама знала, что Джоанна обручена с Эктоном, потому что однажды летним вечером, когда дождь лил как из ведра и шумел, как подобранные шелковые юбки, когда вода в водостоках печально курлыкала по-голубиному и текла пенистыми потоками, Милли послала Алабаму с зонтиком к Джоанне. Алабама застала обоих тесно прижавшимися друг к другу, как намокшие марки в записной книжке. Потом Эктон сказал Милли, что они собираются пожениться. А Гарлан присылал по воскресеньям розы. Один Бог знал, где он брал деньги на цветы. Но попросить руки Джоанны он не смел — из-за своей бедности.
Когда зацвели и похорошели городские парки, Гарлан и Джоанна стали брать Алабаму с собой на прогулки. И Алабама, и большие магнолии с листьями, как шершавое железо, и кусты калины и заросли вербены, и лепестки японской магнолии, устилавшие газоны и напоминавшие лоскуты от вечерних платьев, укрепляли связывавшие молодых людей тайные узы. При Алабаме Джоанна и Гарлан беседовали о пустяках. При ней они не давали себе воли.
— Когда у меня будет свой дом, мне хотелось бы иметь такой куст, — сказала Джоанна.
— Джои! У меня нет денег! Давай я лучше отращу бороду! — взмолился Гарлан.
— Мне нравятся невысокие деревья, туя, можжевельник, и у меня обязательно будет тропинка между ними, похожая на шов в елочку, а в конце я устрою террасу, как у Клотильды Суперт.
Алабама решила, что не суть важно, думает ее сестра о Гарлане или об Эктоне, зато сад у нее будет замечательный — или об обоих сразу, в замешательстве поправила себя Алабама.
— О Господи! Почему у меня нет денег! — воскликнул Гарлан.
Та весна запомнилась Алабаме желтыми флагами, похожими на листы из анатомического атласа, прудами с лотосами, коричнево-белым батиком словно присыпанных снегом цветущих кустов, неожиданным жаром от легких прикосновений и мертвенной фарфоровой бледностью лица Джои, затененного соломенной шляпкой. Алабама интуитивно понимала, почему Гарлан звенит ключами в кармане, где никогда не было денег, и почему, пошатываясь, бредет по улицам, словно тащит тяжелое бревно. У других людей деньги были, а ему хватало лишь на розы. Даже без покупки роз у него все равно еще очень долго ничего не было бы, а тем временем Джоанна все равно ушла бы, разлюбила бы его, была бы потеряна навсегда.
Когда воцарялась жара, они нанимали легкую двухместную коляску с откидным верхом и ехали по пыльной дороге на луга с ромашками, как в детских стихах, где сонные коровы, оседланные тенями, сжевывали лето с белых склонов. Алабама шла позади и рвала цветы. Ей казалось особенно важным то, что она произносила в этом чужом мире затаенных чувств, и была похожа на человека, который воображает, будто сильно поумнел, заговорив на незнакомом языке. Джоанна жаловалась Милли, что Алабама слишком много болтает для своего возраста.
Скрипя и качаясь, как парусник в бурном море, любовный сюжет одолел июнь. Наконец пришло письмо от Эктона. Алабама заметила его на каминной полке в комнате Судьи.
«И, будучи в состоянии окружить Вашу дочь необходимым комфортом, а также, надеюсь, счастьем, я прошу Вашего согласия на наш брак».
Алабама пожелала сохранить письмо.
— Пусть будет в семейном архиве, — сказала она.
— Нет, — возразил Судья Беггс.
Он и Милли никогда ничего не хранили.
В ожиданиях Алабамы в отношении сестры было предусмотрено как будто все, но она не учла, что любовь может катить и дальше, забирая с собой тела павших, чтобы закрыть ими воронки от бомб на пути к очередной линии фронта. Много времени понадобилось Алабаме, чтобы научиться думать о жизни без романтических фантазий, как о длинной и беспрерывной череде отдельных событий, где всякий эмоциональный опыт служит подспорьем в подготовке к другому.