Обладая жадным всепоглощающим эго, Найты алчно впитывали жизнь в момент быстрого отлива, а всякую мертвечину выбрасывали в море. Нью-Йорк — отличное место, чтобы быть на подъеме.
Манхэттенский клерк не поверил, что они женаты, но комнату им сдал.
— Что ты? — спросил Дэвид, сидя на кровати под ситцевым балдахином. — Не можешь сама справиться?
— Могу. Когда поезд?
— Уже пора. У меня есть два доллара, чтобы встретить твоих родителей, — сказал он и потянулся за одеждой.
— Я бы хотела купить цветы.
— Алабама, — назидательным тоном проговорил Дэвид, — это нецелесообразно. Это просто дань предписаниям эстетики — своего рода формула украшательства.
— Но ведь на два доллара все равно ничего не сделаешь, — вполне логично возразила Алабама.
— Думаю, нет…
Слабые ароматы из цветочного магазина в отеле, словно серебряные молоточки, стучались в раковину бархатного вакуума.
— Конечно, если придется платить за такси…
— У папы будут с собой деньги.
В стеклянную крышу вокзала бились клубы белого дыма. Похожие в сером свете дня на незрелые апельсины, висели на железных балках фонари. Толпы и толпы людей встречались и расходились на лестнице. Со скрежетом — словно тысяча ключей повернулась в заржавевших замках — остановился поезд.
— Знать бы, что в Атлантик-сити будет так трудно добираться. Мы опоздали на полчаса, просто не верится… В наше отсутствие город не изменился, — говорили пассажиры, энергично разбирая вещи и понимая, что их шляпы не годятся для города.
— Мама! — крикнула Алабама.
— Ну, как вы тут?..
— Разве это не великий город, Судья?
— Я не был здесь с тысяча восемьсот восемьдесят второго года. С тех пор многое изменилось, — сказал Судья.
— Хорошо доехали?
— Алабама, где твоя сестра?
— Она не смогла приехать.
— Она не смогла приехать, — неубедительно подтвердил Дэвид.
— Знаешь, — сказала Алабама в ответ на удивленный взгляд матери, — в последний раз, когда Джоанна была у нас, она взяла лучший чемодан, чтобы увезти мокрые пеленки, и с тех пор… ну, с тех пор мы почти не виделись.
— Почему бы ей не одолжить у тебя чемодан? — строго спросил Судья.
— Это был мой лучший чемодан, — терпеливо объяснила Алабама.
— Ах, бедная малышка, — вздохнула мисс Милли. — Полагаю, мы сможем позвонить им по телефону.
— Ты будешь иначе относиться к таким мелочам, когда у тебя появятся собственные дети, — сказал Судья.
Алабама заподозрила, что ее выдала изменившаяся фигура.
— А я понимаю, что чувствовала Алабама. — Милли великодушно отпустила дочери грехи. — Она и в детстве не любила делиться с кем-то своими вещами.
Такси подкатило к исходящей паром вокзальной стоянке.
Алабама не знала, как попросить отца заплатить таксисту, — она вообще чувствовала себя неуверенно с тех пор, как, выйдя замуж, перестала получать полные негодования приказы отца. Она не знала, что говорить, когда девушки картинно прохаживались перед Дэвидом в надежде увидеть свой портрет на его рубашке, и что делать, когда Дэвид рвал и метал, проклиная прачечную из-за оторванной пуговицы, которая-де загубила его талант.
— Дети, если вы займетесь чемоданами, я заплачу за такси, — сказал Судья.
Зеленые холмы Коннектикута вносили успокоение в душу после качки в скрежещущем поезде. Цивилизованные, укрощенные запахи новоанглийского газона, ароматы невидимых машинных парков вязали воздух в тугие букеты. Деревья с виноватым видом клонились к крыльцу, насекомые наполняли звоном сожженные зноем луга. В окультуренной природе не было места ни для чего неожиданного. Если захочется кого-нибудь повесить, фантазировала Алабама, то придется делать это на собственном дворе. Бабочки то складывали, то закрывали крылья, это было похоже на фотовспышки. «Тебе не стать бабочкой», — будто говорили они. Это были глупые бабочки, они порхали над дорожкой, демонстрируя людям свое превосходство.
— Мы хотели скосить траву, — начала было Алабама, — но…
— Так намного лучше, — вмешался Дэвид. — Живописнее.
— Мне нравятся сорняки, — добродушно отозвался Судья.
— Они так хорошо пахнут, — добавила мисс Милли. — А вам не одиноко тут вечерами?
— Нет, друзья Дэвида иногда заезжают, да и в городе мы бываем.
Алабама не сказала, как часто они отправляются в город скоротать вечер, расплескивая апельсиновый сок в холостяцких убежищах и произнося монологи о лете за закрытыми дверями. Они стремились туда, опережая в своих ожиданиях ту праздничную жизнь, которая наступит в Нью-Йорке через несколько лет, так Армия спасения норовит поспеть к Рождеству, стремились, чтобы расслабиться, окунувшись в воды обоюдной неугомонности.
— Мистер, — поздоровался с приехавшими появившийся на ступеньках Танка. — Мисси.
Дворецкий Танка был японцем. Держать его они могли только в долг, занимая деньги у агента Дэвида. Японец стоил дорого; а все потому что создавал ботанические сады из огурцов и зелени с маслом, а со счетов на бакалею брал деньги на уроки игры на флейте. Они попытались обойтись без него, но Алабама порезала руку, открывая банку с бобами, а Дэвид, управляясь с газонокосилкой, растянул запястье на своей художнической руке.
Метя пол, восточный человек мерно, как маятник, покачивался, словно отмечая ось земли. Неожиданно он разразился тревожным смехом и повернулся к Алабаме.
— Мисси, не удельте ли мне един минутку — един минутку, пожалуйста.
«Хочет попросить денег», — с беспокойством подумала Алабама, следуя за дворецким на боковое крыльцо.
— Смотрите! — сказал Танка.
Негодующим жестом он показал на гамак, повешенный между колоннами, на котором храпели два молодых человека, положив рядом бутылку джина.
— Знаешь, — неуверенно произнесла Алабама, — ты лучше скажи мистеру — но только, Танка, когда рядом никого не будет.
— Правильна, — кивнул японец, прикладывая палец к губам. — Ш-ш-ш.
— Послушай, мама, почему бы тебе не пойти наверх и не отдохнуть перед обедом? — предложила Алабама. — Ты ведь наверняка устала от долгой дороги.
Когда Алабама вышла из комнаты родителей, Дэвид по ее растерянному лицу сразу понял, что произошло нечто неприятное.
— Ну что?
— Что? В гамаке спят пьяницы. Папа увидит, тогда не миновать бури!
— Выгони их.
— Да они шагу не сделают.
— О Господи! Пусть Танка проследит, чтобы они дали нам спокойно пообедать.
— Думаешь, Судья поймет?
— Боюсь, что…
Алабама огляделась с несчастным видом.
— Ну… Полагаю, рано или поздно наступает момент, когда приходится выбирать между ровесниками и родителями.
— Они совсем плохи?
— Почти безнадежны. Если послать за врачом, то без драмы не обойтись, — бросила пробный шар Алабама.
Дневное муаровое сияние солнца наводило глянец на безликие, по-колониальному затейливые комнаты, а также на желтые цветы, свисавшие с камина, как вышитая тамбуром салфетка. Это было будто священное сияние, высвечивавшее склоны и лощины грустного вальса.
— Непонятно, что можно сделать, — решили оба.
Алабама и Дэвид опасливо ждали в тишине, пока удар ложкой о жестяной поднос не возвестил об обеде.
— Очень рад, — заметил Остин, наклоняясь над розой, вырезанной из свеклы, — что вам удалось немного приручить Алабаму. Кажется, она стала неплохой хозяйкой.
Судью потрясла свекольная роза.
Дэвид подумал о своих оторванных пуговицах.
— Да, — сдержанно произнес он.
— Дэвиду здесь хорошо работается, — испуганно вмешалась Алабама.
Она уже собиралась нарисовать картину домашних радостей, как услыхала громкий стон, донесшийся со стороны гамака. С видимым усилием одолев порог столовой, в дверях показался молодой человек и уставился на собравшихся. Каким он был с перепоя, таким его увидели сидевшие за столом — и не заправленную в брюки рубашку тоже.
— Добрый вечер, — вежливо поздоровался он.
— Полагаю, вашему другу не мешало бы поесть, — проговорил несколько озадаченный Остин.
Друг разразился дурацким смехом.
Мисс Милли смущенно изучала цветочную архитектуру Танки. Конечно же, ей хотелось, чтобы у Алабамы были друзья. И она всегда внушала детям, как хорошо иметь друзей, однако при определенных обстоятельствах на нее порою накатывали сомнения.
Еще один неопрятный фантом появился в дверях. Тишину нарушали лишь старательно подавляемые истерические всхлипывания.
— Он так выглядит, потому что после операции, — торопливо произнес Дэвид.
Судья ощетинился.
— Ему удалили глотку, — в страхе сказал Дэвид, ища глаза на оплывшем лице. К счастью, его приятели вроде бы прислушались к тому, что он говорил.
Еще один неопрятный фантом появился в дверях. Тишину нарушали лишь старательно подавляемые истерические всхлипывания.
— Он так выглядит, потому что после операции, — торопливо произнес Дэвид.
Судья ощетинился.
— Ему удалили глотку, — в страхе сказал Дэвид, ища глаза на оплывшем лице. К счастью, его приятели вроде бы прислушались к тому, что он говорил.
— Совсем немой, — вдохновенно соврала Алабама.
— Очень рад этому, — с непроницаемым видом отозвался Судья.
В его тоне можно было различить враждебную ноту, однако он с очевидным удовольствием воспринял известие о невозможности вести беседу.
— Не могу произнести ни слова, — неожиданно вырвалось у фантома. — Я немой.
«Ну вот, — подумала Алабама, — это конец. Что теперь будет?»
Мисс Милли заговорила о том, что от морского соленого воздуха быстро чернеет столовое серебро. Судья не сводил с дочери сурового взгляда. Необходимость в словах отпала благодаря причудливой, но не требующей никаких объяснений карманьоле вокруг стола. В сущности, это была не пляска, а некие попытки преодолеть растительное состояние, перемежаемое торжествующими пеанами, которые состояли из похлопываний по спине и зычных призывов присоединиться к празднику жизни. Судью и мисс Милли тотчас радушно включили в число приглашаемых.
— Похоже на фриз, сценка на греческом фризе, — ни к кому не обращаясь, сказала мисс Милли.
— Не очень познавательно, — добавил Судья.
В изнеможении молодые люди раскачивались, едва удерживаясь на ногах.
— Нам бы двадцать долларов, — выдохнула эта аморфная масса, — мы бы в придорожную гостиницу. Но если у Дэвида нет, нам придется еще немного побыть тут.
— А, — произнес потрясенный Дэвид.
— Мама, — подала голос Алабама, — ты не могла бы одолжить нам двадцать долларов, а завтра мы возьмем деньги в банке…
— Конечно, дорогая. Кошелек наверху в ящике комода. Как жаль, что вашим друзьям пора уходить; похоже, им тут совсем неплохо, — рассеянно проговорила она.
Напряжение спало. Мирное стрекотание сверчков, словно хруст только что сорванного салата, изгнало из гостиной даже намек на диссонанс. Лягушки хрипло квакали на лугу, где обычно цвел золотарник. Все семейство настроилось на вечернюю колыбельную, долетавшую сквозь дубовую крону.
— Спасены, — вздохнула Алабама, когда они с Дэвидом уютно устроились на своей экзотической кровати.
— Да уж, — отозвался Дэвид, — кажется, обошлось.
По всей Бостон-Пост-роуд катили в автомобилях люди, уверенные, что обойдется, даже если они напьются, и им не грозит врезаться в пожарный кран, грузовик или старые каменные стены. Полицейские тоже предпочитали думать, что обойдется, и никого не арестовывали.
В три часа ночи Найтов разбудил громоподобный шепот — со стороны газона.
Прошел час, с тех пор как Дэвид оделся и спустился вниз. Шум нарастал волнами.
— Ну-ну, я выпью с вами, только постарайтесь поменьше шуметь, — донесся до Алабамы голос Дэвида, пока она аккуратно натягивала на себя одежду.
Что-то непременно случится; к тому же имело смысл выглядеть получше на случай прибытия полиции. Похоже, компания расположилась на кухне. Алабама со злостью просунула голову в дверь.
— Эй, Алабама! — окликнул ее Дэвид. — Я советую тебе не совать нос куда не надо. Ничего лучше не могу придумать… — хриплым шепотом доверительно произнес он, как актер — реплику для зрителей.
Алабама в ярости осмотрела всю в красных пятнах кухню.
— Заткнись! — крикнула она.
— Послушай, Алабама…
— Это ты все время твердишь, что мы должны вести себя достойно, а сам… полюбуйся на себя!
— С ним все нормально. Дэвид в полном порядке, — пробормотал лежавший ничком гость.
— А если сюда заглянет мой отец? Что он скажет о вашем порядке? — Алабама обвела рукой разгромленную кухню. — Это еще что за банки? — гневно продолжала она.
— Томатный сок. Он тебя отрезвит. Я как раз угощал им наших гостей, — пустился в объяснения Дэвид. — Сначала томатный сок, потом джин.
Алабама попыталась отобрать у Дэвида бутылку.
— Дай мне.
Дэвид оттолкнул ее, и она отлетела к двери. Чтобы избежать треска — если дверь сломается, — Алабама сумела на лету перегруппироваться, но сильно ударилась о косяк, да еще получила удар в лицо крутящейся дверью. Платье обагрилось потоками крови из носа, хлынувшей, словно нефть из новой скважины.
— Посмотрю, нет ли бифштекса в морозилке, — деловито произнес Дэвид. — А ты давай под холодную воду. Сколько сможешь не дышать.
К тому времени, когда кухня кое-как была приведена в порядок, коннектикутский рассвет, словно из пожарного шланга, оросил землю. Гости, спотыкаясь, побрели спать в гостиницу. А Алабама и Дэвид с печальным видом разглядывали синяки под глазами Алабамы.
— Они решат, что это я ударил тебя, — сказал Дэвид.
— Естественно — и мои слова ничего не изменят.
— Думаешь, если они увидят нас вместе, то поверят в это?
— Люди всегда верят в самое невероятное.
Судья и мисс Милли спустились вниз к завтраку. В окружении вонючих гор из мокрых окурков они ждали, пока Танка палил бекон в предчувствии беды. Сидеть было практически негде — повсюду липкие высохшие пятна от джина и апельсинового сока.
У Алабамы голова болела так, словно внутри черепа жарили воздушную кукурузу. Синяки она попыталась скрыть под толстым слоем пудры, отчего казалось, что кожа у нее жутко шелушится.
— Доброе утро, — жизнерадостно проговорила Алабама.
Судья от неожиданности мигнул.
— Алабама, — сказал он, — помнишь, мы хотели позвонить Джоанне — мы с мамой решили, что лучше это сделать сегодня. Ей нужно помочь с ребенком.
— Да, сэр.
Алабама предвидела реакцию родителей, однако внутри у нее все перевернулось. Ей было известно, что нельзя вечно навязывать другим людям свое мнение о себе — рано или поздно все равно сталкиваешься с тем, что думают о тебе другие.
«Что ж! — мысленно воскликнула она. — У родителей нет права призывать своих детей к ответу за то, что они старательно внушали им, пока те не могли еще возражать!»
— А поскольку, — продолжал Судья, — ты и твоя сестра, похоже, не в ладах, мы решили, что поедем к ней без тебя, завтра утром.
Алабама сидела молча, разглядывая оставшиеся с ночи горы мусора.
«Надеюсь, Джоанна сполна вознаградит их пристойным поведением и россказнями о том, как трудно теперь жить, — продолжала Алабама свой горький мысленный монолог. — И хорошенько отделает нас, чтобы покрасоваться перед ними. Наверняка изобразит нас этакими черными демонами».
— Пойми, — продолжал Судья, — я тебя не осуждаю. Ты взрослая женщина, так что это твое дело — решать, как тебе жить.
— Я все поняла, — отозвалась Алабама. — Ты просто недоволен, поэтому не хочешь остаться. Если я не стану на твою точку зрения, ты предоставишь меня самой себе. Что ж, полагаю, у меня нет права просить тебя остаться?
— Люди, попирающие права других, — ответил Судья, — не имеют права на свои права.
Поезд, увозивший в город Судью и мисс Милли, громыхал молочными канистрами и милым сердцу перевозным летним имуществом. Прощались они, оставшись каждый при своем мнении. Через несколько дней родителям пора было обратно на юг, так что на еще один визит времени едва ли хватит. Дэвиду надо будет как раз уезжать — к своим фрескам, а Алабаме, пожалуй, тогда лучше побыть дома. Их, мол, очень радуют успех и известность Дэвида.
— Да не переживай ты так, — сказал Дэвид. — Не в последний раз виделись.
— Как прежде больше не будет, — причитала Алабама. — Теперь нам всегда придется думать о том, кем они воображают нас.
— А разве прежде так не было?
— Было. Но, Дэвид, очень трудно, когда в тебе сразу два разных человека. Один сам себе голова, а второй не хочет расставаться со старыми, милыми вещами, хочет быть любимым, защищенным, оберегаемым от всего плохого.
— Думаю, ты не первая сделала это открытие, — отозвался Дэвид. — Полагаю, единственное, что мы можем разделять с другими, это мнение о погоде.
Винсент Юманс сочинил новую песню. Старые песни летели в больничные окна с шарманок, пока рождался ребенок, а новые песни обитали в роскошных холлах и обеденных залах, в пальмовых садах и на крышах.
Мисс Милли прислала Алабаме детские вещи и список процедур, необходимых при купании младенца, настоятельно прося прикрепить его к двери ванной комнаты. Получив телеграмму о рождении Бонни, бабушка телеграфировала Алабаме: «Моя голубоглазая девочка стала взрослой. Мы очень гордимся тобой». В телеграмму вкралась забавная ошибка — «голубеглазая» девочка. В материнских письмах всегда была просьба вести себя как следует, что подразумевало некоторую безответственность Алабамы и Дэвида. Читая их, Алабама словно слышала, как скрипят проржавевшие пружины: именно так звучало кваканье лягушек в родных болотах, под кипарисами.