Мальчик больше не упрямился.
– Здрасте, – сказал Тенька Михаилу Аркадьевичу и Витале. – Мы в гости зашли. Виталя, у тебя есть что-нибудь перекусить?
Виталя пригляделся и веско сообщил:
– Май френд! У меня крепнет впечатление, что последнее время ты занимаешь чересчур много места в моей и без того напряженной жизни…
– Раз она такая жизнь, – ответствовал Тенька. – Трудная и голодная…
– Сирота казанская…
– Ага… Хотя бы сухарик. Один на двоих…
Михаил Аркадьевич коротко посмеялся и встал со скамьи.
– Пойду я… Ты, Виталий, если что, звони моментально. И студиозусов там предупреди. А то, не дай бог, развяжут гражданскую войну…
– А может, пусть? – хмуро спросил Виталя. – Егорка Лесов спрашивал вчера: не пора ли?
– Не пора. Попрошу мать надрать уши этому экстремисту…
– Егорка хороший человек, – заступился Тенька, хотя не понял, о чем речь.
– Все вы хорошие… – подпоручик Куликов на ходу растрепал Теньке отросшие волосы, а на незнакомого мальчика только посмотрел мельком. И ушел.
– Сухарик, значит, вам? – спросил Виталя. – Чревоугодники… – Он расстелил на верстаке газету «Старый Колыбельцев», открыл побитый и расхлябанный холодильник, выложил копченую курицу, надрезанный каравай и две редиски. Выставил коробку с молоком. С полки взял фаянсовые кружки. Курицу рванул так, что в кулаках остались коричневые ножки с косточками. Мальчик крупно глотнул, дернулось тонкое горло. Тенька тоже глотнул, потому что сегодня не завтракал.
– Лопайте, – велел Виталя.
Они оседлали лавку, привалились к верстаку и вцепились в куриные ножки зубами. Молча.
И так, без слов, насыщались они минут пять. Виталя прервал чавканье и сопенье короткой фразой:
– Тень, изложи ситуацию.
– М-м… какую?
– Которую мы имеем на данный момент… Я впервые вижу этого юношу… Как тебя зовут, незнакомый гость?
Мальчик перестал жевать, сделал глоток из кружки, глянул исподлобья и сипловато сказал:
– Кабул…
– Кабул, – сказал он, и на Теньку будто повеяло жарким песчаным ветерком. Похоже, что и на Виталю.
– Романтика гор и пустынь, – заметил он. – Ты что, не из этих краев?
– Из этих, – со вздохом сказал Кабул. – Только так вот… получилось.
– Рассказывай, – с таким же вздохом велел Виталя.
– А вы… меня не сдадите?
– Куда? – хмыкнул Виталя. – В ломбард, что ли? Много за тебя не дадут…
– Ментам или в комиссию по опеке…
Виталя сел на чурбак против Кабула и деловито объяснил:
– Ты неправильного мнения о своей персоне… Кабул. Ментам ты на фиг не нужен… если за тобой не тянется крупного уголовного дела. По-моему, не тянется, а?
– Не-е! – вскинулся Кабул.
– В таком случае ты простой беспризорник. Зачем тебя ловить? В стране у нас беспризорников… точно никто не знает, сколько, но, говорят, не меньше миллиона. Поймают одного, а дальше что?.. А всяким опекам и ювеналкам ты опять же ни к чему. Им нужны ухоженные дети из приличных семей, чтобы можно было засадить в детдом, в приют, а оттуда перепродать в патронажное семейство или за рубеж. Это бизнес. Вот когда ты был мальчиком из хорошей семьи… был ведь? – неожиданно жестко спросил Виталя.
Кабул кивнул:
– Был… только не всегда… Я везде был…
– Вот и рассказывай, – опять велел Виталя.
– А… зачем?
– Чтобы решить: как быть дальше?
– А… как тут можно быть? – Кабул прижал к бокам локти. Метнулся взглядом по Теньке и Витале.
– Я не знаю пока, – мягко выговорил Виталя. – Для начала скажи: кто твои родители?
– Их нет…
– Ну, случается… А кто они были?
– Если бы я знал! – вырвалось у Кабула с такой тоской, что Тенька съежился.
Витале тоже стало не по себе. Он помолчал с полминуты.
– Ну… а все-таки… Где ты рос?
Третья часть Кабул
Его жизнь…
Сначала Кабул рос в доме малютки. Туда его привезли из Южного Края, где гремели бои. Группу младенцев спешно эвакуировали в глубь Империи. В сопроводительных бумагах было сказано, что родителей нет в живых. И даже имена родителей не названы. Видать, никто и не старался их узнать в той кровавой круговерти…
Потом он жил в дошкольном детском доме. И тогда его звали Владиком. Владик Иванов. С этим именем он перешел в детской дом для школьников. То есть его перевели. Никого ведь не спрашивали, где они хотят жить. Если бы спросили, Владик ни за что не согласился бы покидать привычное место.
И в доме малютки, и в дошкольном «курятнике» жилось неплохо. Владику казалось, что это вполне нормальное детство. Временами даже счастливое. Потому что другого детства он просто не знал. Иногда на ребят покрикивали, иногда в угол ставили, а бывало, что и шлепки они получали. Но зато и хорошего хватало. Поездки на дачу, мультики по телевизору, игры, друзья-приятели, пирожные к чаю по праздникам, сказки всякие, которые кто-нибудь рассказывал шепотом, когда на ночь выключали свет… И были воспитательницы, которые умели приласкать, утешить при каких-то горестях, пригрозить наказанием за провинности, а потом пожалеть и погладить по голове: «Ох ты, горюшко непутевое…»
В старшем детдоме (точнее, в «интернате для детей-сирот») все оказалось не так. Там верховодили большие ребята, их надо было слушаться. Делать все, что они велят: застилать их постели, чистить им башмаки, убирать со столов. Иногда старшаки не очень приставали – живи спокойно, малявка. Но бывало, что кого-нибудь невзлюбят, и у бедняги начинается беспросветная жизнь. Называлось это «дрессировать мышку». «А ну, иди сюда, сперматозоид! Почему ночью хныкал, спать не давал? Щас потанцуешь. Дай башмак и подставляй ж…»
И жаловаться бесполезно. Воспитатели не хотели связываться со старшаками – себе дороже. И делали вид, что все хорошо.
С виду и правда все было хорошо. Ковровые дорожки в коридорах, цветочки на окнах, отглаженные рубашечки и платьица на детках. В туалетах, правда, пованивало, но там время от времени разбрызгивали пахучую жидкость. Иногда приезжали улыбчивые дяди и тети, привозили игрушки и конфеты. Конфеты, правда, куда-то исчезали, а плюшевые медвежата и обезьяны валялись в игровой комнате (и накопилось их видимо-невидимо).
Но это была дневная жизнь. А после отбоя… натягивай одеяло на голову и надейся, что ночь пройдет спокойно.
Симпатичного светловолосого Владика Иванова тоже попробовали сделать «мышкой». Тощий, с табачной вонью изо рта и сладкой улыбкой семиклассник Дама велел семилетнему Владику:
– Ты, одуванчик, почисти мои кроссовки. Чтобы как из магазина…
Владик Иванов был тихий мальчик, вежливый мальчик. И упрямый мальчик. Понимая, что рискует если не жизнью, то здоровьем, он сказал:
– Чисти, пожалуйста, сам. Не маленький…
Дама разозлился не сразу. Сначала просто удивился:
– Какой непослушный ребенок! Делай, что сказано, или отшлепаю…
– Только попробуй, – обмирая, сказал Владик.
Дама сощурился, поддернул рукава и поплевал на ладони.
– Иди сюда, личинка…
Все замерли, ожидая забаву. Кто-то выжидательно хихикнул.
Владик не пошел к Даме. Он сцепил зубы и бросился на Даму! Он ненавидел всех вокруг и очень хотел обратно, в прежний детский дом. К старым приятелям, к нянечке тете Маше. А поскольку туда было нельзя, оставалось кинуться, как в яму, в черную битву, и пусть хоть убьют… Владик ударил Даму головой в живот, обежал его, согнувшегося, и по-кошачьи прыгнул на спину. Одной рукой вцепился в волосы, другой замолотил по плечам. И укусил за ухо.
– Гад! – с брызгами слюней заорал он. – Гнида! Искалечу! – Так иногда в прежнем детдоме кричали доведенные до крайней обиды мальчишки. Те, у кого была склонность к истерике. С Владиком такого там не случалось, а сейчас прорвалось. Наверно, потому что он оказался здесь совершенно среди чужих. Почему-то его перевели сюда одного, а остальных ребят из его группы в другие интернаты и приюты…
– Гад!.. – А еще он кричал совсем жуткие слова, которые вырывались у детдомовцев-дошколят в минуты большого гнева (они, ребята эти, были малыши, но кое-что знали в жизни).
Вбежал воспитатель Юрий Юрьич – носатый, усатый, очкастый. Легко отцепил Владика от врага, бросил на кровать, а Даме хладнокровно объяснил:
– Ты, Гусаков, должен смотреть, с кем затеваешь свару. Есть личности, в которых отсутствует чувство самосохранения, они как камикадзе. На такого и нарвался. В следующий раз бди…
Владик знал, кто такие камикадзе, и вовсе не был таким. И чувство самосохранения в нем не пропадало. Просто в каких-то случаях оно могло отключиться на миг. Но здешний народ, кажется, решил, что он такой всегда. Юрий Юрьич ушел, мальчишки осторожно отошли от кровати, на которой судорожно всхлипывал Владик… Он повсхлипывал и встал – будто другим человеком. С той поры его обходили сторонкой – и старшаки, и младшие. С такими шизиками лучше не иметь дела. Кто-то однажды сказал у него за спиной: «Псих, как Юзя-пулеметчик в кино «Афганская баллада…» – показывали этот фильм недавно по телику. И приклеилась к первокласснику Иванову кликуха Кабул – это, как известно, столичный город в Афгане…
Ну, Кабул, так Кабул. По крайней мере, больше никто не лезет… Хотя пацану с таким прозвищем надо было бы выглядеть смуглым и носатым (вроде Юрия Юрьича), а он был бледный, с длинными, почти белыми волосами вразлет. Его даже стричься не заставляли, воспитательница Анна Даниловна говорила: «Ах, не надо портить такую прелесть…»
Эта же Анна Даниловна записала Кабула в интернатский хор мальчиков – услышала, что у Владика Иванова звонкий и чистый голос («и слух у ребенка очень даже неплохой…»). Кабулу заниматься в хоре нравилось. В этом был какой-то жизненный смысл. Какое-то «звучание». Поешь, например, «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать», и в глазах даже щекотно от слезинок и кажется, что в жизни когда-нибудь (конечно, не скоро еще) случится что-то хорошее.
Хорошее случилось, когда Кабулу исполнилось десять лет.
Мама
Тенька узнавал про жизнь Кабула не сразу. При первой встрече Кабул рассказал только главные моменты, а уж потом – иногда Теньке один на один, а порой при Витале, при Шурике и Егорке – добавлял разные события и случаи. Но потом все это Теньке запомнилось как один длинный и связный рассказ.
Говорил Кабул не очень охотно, однако и не отмалчивался. Понимал, что не надо таиться от людей, которые хотят ему помочь. А бывало, что улыбался открыто, хорошо так, словно зажигался у него в душе фонарик. Или наоборот – вдруг застревал в его горле комок и наворачивались капли среди ресниц. Тогда остальные понимающе опускали глаза.
…Однажды Кабула посадили в «ящик». Так называлась каморка, в которую отправляли провинившихся. Убогая, с обитыми фанерой стенами. Не совсем карцер, без решеток и холода, но тесная и – главное – нестерпимо скучная. Не было в ней ничего, кроме широкой дощатой лавки. Сильно провинившихся узников здесь раздевали догола – чтобы сильнее ощутили свое ничтожество, – но Кабулу оставили одежду, потому что вина его была не так уж велика (по сравнению с провинностями других). На него во время репетиции хора наорала Анна Даниловна (в скверном настроении была – видать, дома полаялась с мужем). А Кабул сказал, что больше не будет петь. Аннушка заорала снова, отвела его к старшему воспитателю Юрию Юрьевичу и велела «принять меры». Тот был настроен добродушно и велел:
– Иди в столовую убирать посуду и вытирать столы, Кобзон несчастный…
Но Кабул был обижен крепко и ответил, что пусть Аннушка сама вытирает столы, раз такая горластая, а он не обязан. После чего был схвачен за шиворот и отведен в эту вот внутренность фанерного кубика. С обещанием, что будет сидеть здесь без еды «до полной потери голоса».
Он посидел, позевал, прошелся глазами по надписям, которые щедро украшали голую фанеру. Арестанты, как правило, оставляли здесь свои имена и даты отсидки. Владик отыскал свою прежнюю роспись: «Кабул 20 января 2008 года. Да здравствуют крылья свободы!» Это написал он, когда посадили первый раз (не надолго, на три часа, за то, что после отбоя читал с фонариком под одеялом книжку «Приключения Карика и Вали»). Сейчас Кабул достал из щели за фанериной карандашный огрызок и нацарапал на свободном месте: «Кабул, 15 мая 2008 г.». А чуть в сторонке: «Аннушка дура». После этого он ощутил в душе облегчение. Сел на «нары», отодрал от щиколотки засохшую болячку, отвалился к стенке и стал вспоминать планету «Земляника», на которой водятся красные кони. Планета придумалась у него – еще давно – сама собой, и кони на ней были добрые: длинногривые и губастые…
Через час лязгнула снаружи щеколда, и появилась практикантка Вера. Хорошая, кудрявая и веселая. Таких вот молоденьких студенток иногда посылали в детдом из педучилища на практику. Ребята к ним буквально прикипали, но практика заканчивалась быстро, и девушки исчезали. У многих от этого была большая грусть (а иногда и слезы).
– Привет, жертва режима! За что тебя сюда?
– За Аннушку. Петь заставляла, а я не стал.
– А почему?
– Потому что вопит слишком громко… Если бы только на меня, а то и на Вовку Винтика, а он еще маленький, сразу в слезы… Я и говорю: «Пойте тогда сами про наше солнечное детство…» А она меня к Юрьичу…
– Трудная у тебя жизнь, Владик… – Она никогда не говорила ему «Кабул».
– Обыкновенная, – сказал он. – У всех такая…
– Ну… да. У всех, кто в детдомах…
Вера принесла с собой берестяной баульчик. Теперь открыла его и достала маленький термос, кружку и салфеточный сверток. Кружку поставила на скамью, налила из термоса горячий какао. В свертке оказалась большущая ватрушка с творогом.
– Подкрепись, узник, ужин тебе, видимо, не светит…
Кабул вцепился в теплую ватрушку зубами, глотнул какао. Да, бывают в жизни радостные моменты. Между двумя глотками он сказал сквозь жеванье:
– Вера, спасибо… А тебе не попадет, что ты сюда, ко мне…
– А я не боюсь. На меня много не поорешь. – И стала вдруг не улыбчивой, а серьезной, со сведенными кучерявыми бровями.
Кабул доглотал из кружки, собрал на ладонь крошки и бросил в рот. Подышал, помолчал. Снова дотянулся до щиколотки, пальцем промокнул росинку крови на месте оторванной болячки.
Вера пригляделась.
– Подожди-ка… Что у вас тут за привычка расчесывать царапины…
Она достала из баульчика косметичку, а из нее кружевной платочек и пузырек с духами. Пропитала ими тонкую ткань. Прижала ее к алой точке на ноге Владика.
– Щиплет?
– Не-а…
– Это плохо. Должно щипать, чтобы убилась вся зараза…
– Ой, щиплет… маленько…
– Вот и хорошо… Владик, а можно задать тебе один вопрос?
– Хоть сто! – благодарно сказал он и незаметно придвинулся к Вере. От нее пахло духами и чем-то еще непонятно-хорошим. Возможно, густыми кудряшками прически.
– Слушай, Владик, а ты всегда жил в детдомах? Без родителей? – полушепотом спросила Вера.
– Всегда… – Кабул уперся подбородком в обтянутое хэбэшной штаниной колено.
– И… совсем не помнишь маму и папу?
– Я даже не знаю, кто они. Мне говорили, что в дом малютки меня принесли почти что новорожденного… Вроде бы родители погибли под обстрелом, но как их звали, узнать не удалось…
Вера взяла его за плечо.
– Я тоже росла совсем без мамы. Она умерла при моем рождении…
– Ты детдомовская?!
– Нет, я жила с отцом…
– Это все же не интернат, – умудренно заметил Кабул. Среди ребят – и в малышовом детдоме, и здесь, в интернате – часто велись разговоры: кто совсем сирота, а кто не совсем, и если «не совсем», то у кого, где и какие есть родители. Те, у кого они есть, были счастливцами. Например, если даже мать спилась, а отец в тюрьме, все равно оставалась хоть капельная надежда: вдруг в будущем все наладится? Вдруг они однажды появятся и скажут: «Пойдем домой…» Ходили даже слухи, что где-то когда-то такое случалось…
– Да, конечно, – согласилась Вера. – Папа хороший. Это замечательно, что он есть… Но самое замечательное, что однажды он сказал мне простую и… такую очень прочную вещь…
– Какую? – шепнул Кабул и почему-то встревожился.
– Вот такую. Он сказал: «Верочка, несмотря ни на что, у тебя все равно есть мама…»
– Как это? – выдохнул Кабул.
– Я тоже ахнула: «Как это?» И даже перепугалась: может, решил жениться? И тогда – мачеха? А он объяснил… Хочешь, я это объясню тебе?
Владик понял, что сейчас откроется небывалая тайна.
– Да… да, я хочу…
– Тогда по порядку… Человеческая жизнь главным образом состоит из прошлого. То, что ожидается в будущем – его еще нет. Не было. А то, что сейчас, – оно очень моментальное сейчас. А самое большое в жизни – то, что уже было. Ну, недаром же, когда человек думает о жизни, он обязательно вспоминает, какая она была… А раз была, значит, есть… Понимаешь меня?
– М-м… – осторожно сказал Кабул.
– Ну, посмотри. Вот вчера вам читали «Руслана и Людмилу» поэта Пушкина. Эта книга есть сейчас. Но если бы раньше не было Пушкина, никогда не было бы книги. Значит, он тоже есть – всегда… Если бы не было мам, не было бы меня и тебя… А раз мы есть на свете, они тоже есть. Их можно вспоминать и можно… представлять живыми, будто они рядом…
Теперь Кабул понимал. Он сказал с трудом:
– Тебе… хорошо. У тебя, наверно, фотки сохранились. И ты знаешь, как ее звали… зовут… А у меня что?
– А у тебя… а тебе известно, что она все равно была, значит, есть. Ну, пусть не знаешь имени и не видел лица. Но ты можешь представить. Пускай даже не очень ясно, а будто в сумерках, полутень. Словно она подходит сзади и гладит по голове: «Владик, это я…»
Короткий, как удар, плач едва не рванулся из него. И тогда было бы не остановить. Но Кабул в последний миг сдержался. Закусил губу и совсем крепко прижался к Вере.
Распахнулась дверь, и возникла воспитательница. Наталья Зиновьевна.
– Иванов!.. Ой, Вера… Вера Олеговна, а вы здесь… зачем? Вы… как-то странно обнимаетесь и…