Кто-то из них почитывал газетку, кто-то разговаривал по мобильному, а кто-то просто глазел в окно на оживленную улицу, но все точно были здесь завсегдатаями, потому что с официантами обращались по-свойски, то и дело кивали кому-то, здороваясь, и называли друг друга по именам.
Наверное, я выглядела в этом чинном курятнике как дикая утка, сбившаяся с курса при перелете на юг: растрепанная, взмокшая от жары — кондиционер в моей «Хонде» отродясь не работал, — а главное, с толстым портфелем, из которого норовила вывалиться кипа бумаг.
Дела в машине я никогда не оставляла, даже если выходила всего на секунду, даже если при этом требовалось выглядеть веселой и беззаботной леди, — портфель с документами всегда находился при мне. Это было железное правило, твердый принцип и мой женский каприз, если хотите. Меня не волновало, что при этом думают обо мне посторонние, но сейчас я почувствовала себя неуютно от многочисленных любопытных взглядов.
Будто планктон толстых портфелей никогда не видел. И деловых женщин…
Я взяла себя в руки, поправила волосы и внимательно огляделась еще раз.
Натки нигде не было.
Она не пила сок, не потягивала кофеек, не глазела в витрину, она просто не пришла, сорвав меня с работы!
Чувствуя, как закипаю от злости, я села за свободный столик, бухнула портфель на стул и набрала Натку, с таким остервенением нажимая кнопки мобильного, что в глазах проходящего мимо официанта мелькнуло беспокойство.
— Что будете заказывать? — остановился он возле меня.
— Пока ничего, — буркнула я, схватила портфель и вышла из кафе, сбросив вызов, потому что в трубке, словно в насмешку, звучали короткие гудки.
Салон в «Хонде» раскалился, как турецкая баня. Я стерла с губ расплывшуюся помаду, сосчитала до десяти, чтобы успокоиться, и снова набрала сестру. Если опять будет занято, уеду немедленно, и больше никакими мольбами Натке не удастся меня выманить, чтобы поведать, кто и за что ее собрался убить.
Сестра ответила сразу, невинным голосом, будто не трепалась с кем-то секунду назад, находясь на мушке у киллера.
— Ты где?! — заорала я. — Я сбежала с работы, а ты…
— Лен, я в кафе, как и договаривались, — заговорщицким шепотом сказала сестра. — Чего ты кричишь?
— В каком кафе, я только что была там!
— Лен, я сижу за фикусом.
— Что?!
— Зайдешь в кафе, посмотри налево, там фикус, за фикусом — я.
Я сорвалась с места, не забыв портфель, забежала в кафе и, наплевав на многочисленные взгляды, которые из любопытных превратились в откровенно насмешливые, бросилась к здоровенному фикусу в углу.
И замерла.
За уединенным столиком, спиной ко мне, сидела сгорбленная тетка в толстенной вязаной кофте, при одном взгляде на которую в такую жару становилось дурно.
Я развернулась, чтобы уйти, но вдруг услышала жалобное, тихое:
— Ле-ен…
Обернувшись, я узнала Натку, несмотря на темные очки, скрывавшие пол-лица, и непривычную прическу — убранные в тугой узел волосы. Старомодную кофту она надела поверх легкомысленного топика и короткой юбки. Такое смешение стилей делало Натку еще более приметной и запоминающейся, но сестрица, похоже, об этом не подумала.
Я огляделась, прикидывая, куда бы сунуть портфель, наконец поставила его под стол и села напротив Натки.
— Что за маскарад? — раздраженно спросила я.
— Тихо… Говорю же, меня могут убить…
Натка испуганно огляделась по сторонам, хотя из-за фикуса нас никто не мог видеть.
У стола вдруг вырос официант — бесшумно и незаметно, словно соткался из воздуха.
— Что заказывать будем? — спросил он меня с таким видом, будто ожидал, что я опять выбегу из кафе.
— Два двойных эспрессо, — улыбнулась я, даже не заглянув в меню. — Обязательно из смеси зерен эфиопской и никарагуанской арабики средней обжарки и немного робусты.
Сильно озадаченный официант ушел, а Натка, через стол нагнувшись ко мне, зашептала:
— Лен, я понимаю, что веду себя иногда как дурочка, но на этот раз все очень серьезно. Мне действительно угрожает опасность! На меня бандиты наехали.
— Что ты натворила?
— Ничего.
— Тогда почему они наехали? Насколько мне известно, бандиты просто так не наезжают, если только у тебя нет какого-нибудь криминального бизнеса.
— Говорю же, ничего я не натворила! И бизнеса у меня нет, ни криминального, никакого!
— Не тяни кота за хвост, Натка, у меня времени мало. Ты можешь внятно сказать, что от тебя требуют?
— Деньги!
— За что?
Натка нервно сглотнула, взяла со стола какой-то журнал, пролистала его, пряча от меня глаза, и только потом сказала:
— За кредиты. С процентами!
— Ты брала кредиты?! — от возмущения я даже привстала. — И не думаешь их возвращать?!
— Не брала я ничего! — Журнал выпал у Натки из рук, она подняла его и со слезами в голосе выкрикнула: — Не брала! Хоть раз в жизни ты можешь мне поверить?!
Почему-то я ей поверила.
Напялить нелепую кофту в такую жару, соорудить «учительскую» прическу, закрыть лицо очками и спрятаться за фикус Натку могли заставить только чрезвычайные обстоятельства. Я видела, как дрожат ее руки, слышала слезы в голосе — а может, они и на самом деле были под темными очками, эти слезы, — и понимала, что моя взбалмошная, непутевая, легкомысленная сестрица вряд ли способна разыграть такой тонкий спектакль.
Мне вдруг стало очень жаль ее.
Я отобрала у нее журнал, который она терзала наманикюренными пальчиками, и мягко спросила:
— Нат, что ты в последнее время покупала?
— В смысле? — удивленно посмотрела она поверх очков.
— Ну, что-нибудь крупное, не знаю, — плазменный телевизор, «Мерседес», виллу на Багамах…
— Издеваешься? — Из-под очков в кофе закапали слезы. — Из крупного я в последний раз покупала тональный крем «Ланком».
Официант принес кофе — крепкий, ароматный эспрессо, я уж не стала уточнять у него степень прожарки зерен. Наверное, он хотел спросить, не желаем ли мы чего-то еще, но, наткнувшись на мой колючий взгляд, быстро ушел.
— Нат, я к тому, что, может, ты взяла пару кредитиков и просто про них забыла?
— Я так и знала, что ты считаешь меня идиоткой… Я была уверена: ты откажешься мне помогать… — Голос у Натки опять дрогнул, из глаз полились слезы.
— Я разве сказала, что отказываюсь? Просто у тебя память девичья, и ты могла забыть…
— Лена, — в отчаянии перебила меня Ната, — Лена, клянусь! Я в трезвом уме и здравой памяти, или наоборот… Я не брала никаких кредитов!
Ее отчаяние набирало обороты с каждой фразой и в конце концов переросло в крик.
— Тише, тише… я тебе верю, но что тогда происходит?
— Не знаю, не понимаю, — всхлипнула Натка. — Я потому и позвонила тебе! Мне никто больше не сможет помочь! — Натка сняла очки и разрыдалась. — Понимаешь, сначала они звонили, пугали, мол, если кредит с процентами не отдашь, пеняй на себя. Я сказала, что ничего не брала, думала, там разберутся… А вчера… — Натка перешла на прерывистый шепот. — Вчера вечером подкараулили меня у подъезда два лба, громилы бритые. Что, говорят, на халяву денег нахапала и отдавать не хочешь? Я говорю, не брала ничего, а они… Лен, они откуда-то все про меня знают! Все, все… Где живу, где работаю, в какие магазины хожу, какой марки у нас телевизор, а главное… Они меня Сенькой шантажируют! Про ребенка своего, говорят, подумай. Что делать, Лен?!
«Что делать, Лен?» — сама себе задала я вопрос и несколько секунд маленькими глотками пила крепкий кофе, надеясь, что ответ придет сам собой — простой и логичный, как приговор суда.
Странная какая-то история, ей-богу!
Натка, конечно, особа легкомысленная, но не сумасшедшая. Сеньку своего она любит и не сделает ничего, что могло бы навредить сыну.
«Дело отправляется на доследование», — подсказывала интуиция судьи.
«Как всегда, по глупости влипла в историю и даже не поняла», — утверждал опыт старшей сестры.
В любом случае Натку надо спасать.
— У тебя в мобильнике сохранился телефон, с которого звонили?
— Конечно!
Натка достала из сумки мобильник и протянула мне. Я переписала номер, который она показала.
— Что ж, — вздохнула я, — без доблестного Таганцева все равно не обойтись.
А заодно и объяснение будет, зачем я звонила ему с утра и просила помочь…
— Он номер по базе пробьет, да? — всхлипнув, спросила сестра.
— Пробьет. И установит, кто тебе звонил. А ты, Нат, вспоминай пока, кому насолила в последнее время… по мужской части, — я подмигнула ей. — Ты это умеешь.
— Я не солила, — всхлипнула Натка. — Во всяком случае, до такой степени… Лен, я домой боюсь ехать и на работу боюсь, вдруг меня там караулят?
— А Сенька где?
— Сейчас он в детском саду, а начальнику я сказала, что заболела.
— Я не солила, — всхлипнула Натка. — Во всяком случае, до такой степени… Лен, я домой боюсь ехать и на работу боюсь, вдруг меня там караулят?
— А Сенька где?
— Сейчас он в детском саду, а начальнику я сказала, что заболела.
— Штирлиц, — проворчала я, отыскивая в сумке ключи от квартиры. — Ладно, бери такси, забирай Сеньку из сада и дуй ко мне.
— Спасибо, Лен!
— Где ты эту жуткую кофту взяла? — поморщилась я.
— Баба Люба, соседка, поносить дала… Для конспирации.
— Ладно, езжай, только не пугайся, у меня там Австралия на потолке.
— Что?
— Иди, горе луковое, — махнула я рукой.
Натка встала и скрылась за фикусом, несчастная даже со спины.
А я вдруг поняла, что легкомысленные люди страдают и переживают как-то особенно трогательно — ведь они не привыкли видеть проблемы там, где они есть, и уж тем более не умеют их решать. Неприятности выбивают таких людей из седла, да так, что непременно хочется броситься им на помощь, потому что пропадут они со своим легкомыслием как заблудившиеся дети, набьют шишек там, где и набивать-то их вовсе не обязательно.
Натка и страдания — понятия несовместимые, нарушающие привычный ход жизни, поэтому я почувствовала, что сестрицу надо непременно и как можно скорее вернуть в состояние вечной эйфории и поиска любви. Так мне будет легче. Так всем будет легче — особенно Сеньке.
Не факт, правда, что, переложив свои проблемы на меня, Натка уже не думает, как бы провести вечер с очередным ухажером… Аромат сладких духов, оставшийся после нее, напоминал, что сестрица не сможет долго переживать.
Я видела в окно, как она, беспечно махнув рукой, поймала такси и уехала.
Машинально пролистав журнал, оставленный ею, я наткнулась на рекламу «Новые квартиры в ипотеку в Павшинской пойме. Время брать!».
Я раздраженно захлопнула журнал и швырнула его на стол.
Эта Павшинская пойма с ипотекой привязалась ко мне как назойливая муха. Думать об этом сейчас не хотелось.
Какая ипотека? Сашке нужны витамины, развлечения, модная одежда и хоть иногда — отпуск на море. Я не могу держать ребенка впроголодь и не купить ей к зиме новый пуховик…
Я допила кофе и направилась к выходу, размышляя, заслуживает ли Натка той острой жалости и сочувствия, которые ей удалось у меня вызвать.
— Портфель! — Меня догнал официант. — Вот, вы забыли под столом… — Он улыбнулся — совсем не заученной улыбкой «для клиентов», а человеческой, белозубой и искренней, словно вполне понимал мою забывчивость.
— Большое спасибо! — горячо поблагодарила я его и вышла из кафе, прижимая портфель к груди.
Натка умудрилась так выбить меня из колеи, что я первый раз в жизни забыла свои бумаги. И если б не добросовестный официант, неизвестно, у кого в руках оказались бы дела, которые я веду.
От этой мысли я, несмотря на жару, почувствовала легкий озноб и безумную злость на Натку.
Не дай бог, выяснится, что она все же брала кредиты…
Я села в раскаленную «Хонду» и рванула с места так, что завизжали шины, а некоторые пешеходы встревоженно обернулись…
Устыдившись своей неожиданной злости, я сбавила скорость, заняла место в правом ряду и поехала в суд.
* * *Виктору казалось, что этот счастливый сон будет длиться вечно. У него не было начала, а значит, не должно быть конца…
Он родился тогда в больнице заново — с сердцем, которое, казалось, сделало первые в его жизни удары, с новой чистой душой и чужой, незнакомой внешностью: Виктор не помнил, как выглядел раньше.
Все говорили о какой-то аварии, о том, что байк всмятку, а его спасли чудо и шлем…
Виктор не помнил никакой аварии, не помнил, что у него был байк, впрочем, иногда по ночам он просыпался от какого-то дикого шума в голове — этот шум напоминал визг колес и грохот металла… Он не мешал ему жить, этот шум, просто будил его изредка и подтверждал слова врачей и соседей по палате о какой-то аварии.
Как ни прислушивался к себе Виктор, он не обнаруживал в своей новой душе и новом сердце страсти к байкам, скорости, ночным гонкам…
К чему все это?
Кажется, таких гонщиков называют в народе «донорами на колесах». Молодые, здоровые девчонки и парни разбиваются насмерть — бери на органы все, что хочешь, если с родственниками договоришься…
Неужели он был таким же дураком?
Это подтвердила мать, которую пустили к нему в тот день, когда он очнулся.
Она поставила на тумбочку пакет кефира, положила несколько апельсинов в пакете и, поджав сухонькие губки, спросила:
— Ну? Допрыгался?! Я ведь предупреждала… Не дай бог, калекой останешься, я тебя кормить не буду…
Мать Виктор помнил, но смутно — какие-то крики, попреки, что «она его кормит», и губы — жесткие, злые губы, которые она всегда поджимала, и их почти никогда не трогала улыбка… Кажется, она растила его одна… Кажется, маялась, убивалась сутками на работе, не устроила свою личную жизнь, и все из-за него, Виктора…
Он почувствовал себя виноватым тогда, глядя на пакет кефира и апельсины, наверное, мать потратилась, в чем-то себе отказала, а потом ехала долго, с пересадками, в больницу и опять тратилась — на билеты…
— Прости, мам… — прошептал он, но, похоже, она его не услышала.
— У всех дети как дети, а ты… — Мать закрыла лицо руками и всхлипнула.
Виктор хотел спросить, откуда у него мог взяться байк — удовольствие дорогое, — ведь не она же ему денег дала на мотоцикл, который он якобы разбил всмятку. Он многое хотел у нее спросить, но мать развернулась и ушла, так и не оторвав рук от лица…
Амнезия…
Какое тягучее, вязкое слово. И одновременно — колючее. Врач говорил «у тебя амнезия», и Виктору казалось, что ему сообщали — прежний Виктор умер, а кто ты — неизвестно.
— А когда это пройдет? — рискнул он однажды спросить у врача.
— Одному Богу известно, — вздохнул пожилой доктор, и было невероятно странно, что он ссылается на творца…
Впрочем, Виктор не хотел ничего вспоминать — наверное, в той его жизни было мало хорошего и радостного, наверное, он что-то делал не так, жил и мыслил неправильно. Виктору нравился белый лист в его голове, сердце, душе… Этот лист можно заполнять заново, начисто, не допуская ошибок.
Так и случилось.
Он переписал судьбу благодаря амнезии.
Поэтому начала у этого счастливого сна не было, а значит, не могло быть и конца…
Утром дежурная сестра сказала, что звонила какая-то девушка, интересовалась здоровьем Виктора.
Почему она звонила медсестре?
Почему не пришла, если это его девушка?
Виктор категорически не помнил, с кем встречался, кого любил, и любил ли вообще… Поэтому, когда сосед по палате вышел в коридор, а потом, заглянув, подмигнул и сообщил шепотом: «Там твоя пришла», — Виктор напрягся. Какая она — эта «твоя»?
Вдруг сердце не дрогнет, не вспомнит, останется равнодушным… Что тогда делать, как объяснять, что на «белом листе» нет места чужому имени? Да, и кстати, как же ее зовут?
Дверь открылась… И палата словно залилась солнечным светом — несмотря на то, что за окном сумрачный день, несмотря на то, что больничный воздух пропитан страданиями…
Он сразу узнал ее.
И вспомнил имя — звенящее, переливающееся, как луч солнца в горном хрустале, — Анжелика. Это имя он готов был вписать в белый лист и оставить его там единственным.
Облако медовых волос, пронзительно-голубые глаза, фарфоровая кожа и свежие пухлые губы в полуулыбке. В руках она держала связку воздушных шаров — синих, красных, желтых и белых. Они заполнили пространство под потолком, нарушив скучную геометрию комнаты веселым разнообразием…
Эти шары Виктор тоже готов был вписать в белый лист навсегда.
— Лика! — Он подтянулся и сел на кровати, хотя прежде не мог даже приподняться.
Она засмеялась, выпустила шары, которые разноцветным ковром оккупировали потолок, и присела на край кровати.
— Лежи, Вить, мне сказали, что ты скоро поправишься.
Он схватил ее прохладную руку и прижался к белоснежной коже губами. Почему-то это ее смутило — щеки зарделись, глаза потемнели и из пронзительно-голубых стали синими…
— Вить, тебе нельзя волноваться…
— Я так ждал тебя, так ждал…
Еще минуту назад он никого не ждал, а теперь был уверен, что умер бы без этих глаз, этих тонких рук и разноцветных шаров…
Она мягко отобрала свою ладонь и быстро-быстро стала говорить. Ее голос струился серебристым ручьем, слова сливались в бесподобную мелодию, и Виктор сделал усилие над собой, чтобы из этой мелодии вычленить предложения и фразы…
Оказывается, они учились на одном курсе в лингвистическом университете, оказывается, уже защитили диплом… Все однокурсники бегают, ищут работу, иногородние разъехались по домам, поэтому его никто не навещает, и снарядили ее — от всего курса… Решили, что фруктов и соков у него навалом, поэтому скинулись на шары…