Правительство Анны Ивановны не доверяет гвардии. Гвардия согласилась на незаконное воцарение одной из Ивановн в чаянии конституции. Не получив конституции, русское дворянство настроено оппозиционно, а вслед за ним, естественно, и гвардия. А ведь гвардия — это 4 тысячи вооруженных людей, неплохих профессиональных бойцов, живущих в Петербурге и стоящих на карауле в императорском дворце…
Анна Ивановна очень хотела бы что–то противопоставить гвардейцам… Но не в силах придумать ничего, кроме других гвардейцев же.
Князь Михаил Михайлович Голицын за время командования Украинской армией составил из мелкой местной шляхты шеститысячный корпус ополчения–милиции. Он, конечно же, ни о какой такой гвардии и не думал, но в 1730 году из этой милиции выбрано было 2000 человек и из них составлен гвардейский Измайловский полк — по названию села Измайлово, любимого местопребывания Анны Ивановны. Как видите, даже в этом, казалось бы, полная преемственность от Петра — заводится новый гвардейский полк и называется по одному из подмосковных сел… Но на этом кончается сходство.
Князь Голицын рассчитывал, что ему поручат и выбор офицеров… Но это не ему, а Карлу Густаву Левенвольду, брату Рейнгольда Левенвольда, поручили набрать остальных офицеров «из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев и из русских». А шотландец Кейт, перешедший из испанской службы в русскую, назначен подполковником Измайловского полка. Фактически всё в полку делал именно он, а вовсе не К. Г. Левенвольд, то есть получается, был угнетаем временщиками, даром что иноземец.
Желание завести «своих» гвардейцев более чем понятно; ведь
«…почти все правительства, сменявшиеся с смерти Петра I до воцарения Екатерины II, были делом гвардии; с её участием в 37 лет при дворе произошло 5 — 6 переворотов. Петербургская гвардейская казарма являлась соперницей Сената и Верховного тайного совета, преемницей московского Земского собора»
[21, С. 132].Ну и убогий же преемник, говоря между нами, у Земского собора! Почему это стало возможным?! Как получилось, что гвардия стала такой мощной политической силой?! Да потому, что гвардия стала настоящей партией Дворянства. То есть сами дворяне, скорее всего, не поняли бы такого определения… по крайней мере, многие из них не поняли бы. Дворяне того времени прекрасно знали, что такое партия в карточной игре — скажем, в «фараон» или в экартэ, но вот о политической партии имели самое смутное представление. И все–таки гвардия была партией русского дворянства и силой, вполне способной отстаивать интересы этого сословия.
Гвардия была самой организованной частью дворянства и при необходимости могла стать нешуточной военной силой.
Гвардия была самой образованной частью дворянства, а гвардейцы — самыми культурными и знающими людьми в Российской империи, кроме разве что ученых монахов (ведь светской науки в Российской империи еще нет, и Ломоносов за ней вынужден ехать в Германию).
Гвардейцы лучше всех других дворян представляли себе реалии государственной службы, тонкости политического устройства Российской империи и ее международной политики, династические проблемы и придворные интриги. Каждый гвардеец много раз видел царя вблизи, и если даже не общался с ним, то мог наблюдать и делать выводы. Причем среди гвардейцев всегда были те, кто разговаривал с царем не раз и не два, и говорившие с царем и его ближайшими приближенными жили в. той же казарме и делились с товарищами тем, что узнавали.
В гвардии смешивались все группы дворян — от людей с историческими фамилиями и обширными имениями до простолюдинов, которым еще предстояло выслужить дворянство, и, может быть, только к концу жизни. Здесь, в гвардейской казарме, исчезал наивный снобизм Рюриковичей и «худородные» поднимались до повседневной службы и дружбы с недавними потомками бояр.
Все они общались между собой, обменивались мнениями, вырабатывая ту общественную позицию, которая была самой приемлемой для всего дворянства в целом, всех его категорий. Гвардия имела и возможность, и силы для того, чтобы отстаивать интересы дворянского сословия, и она делала это теми средствами, которые находились в её распоряжении.
И гвардия все больше и больше начинает осознавать, какую силу она из себя представляет. Действительно, Екатерину I посадили на престол гвардейцы. Против Петра II они ничего не имели, потому что был он, как–никак, внуком Петра I по прямой мужской линии. Анна Ивановна села на престол, потому что от её воцарения дворяне много чего ожидали. Понимают ли это гвардейцы? Даже если и не понимали в год смерти Петра I, сама жизнь заставляет их осознавать, что происходит.
В 1725 году гвардия еще легко идет туда, куда ей покажут начальники — Бутурлин и Меншиков. Пока она — только орудие в руках вышестоящих. Но уже в 1730 году это далеко не так. Гвардия хочет играть собственную роль, роль дворянского авангарда… и она ее успешно играет!
Допустим, с 1730 по 1740 год частные мнения по любым поводам в Российской империи как–то не очень поощрялись, это вам не январь 1730–го! Но у гвардейцев очень даже есть свои мнения по разным поводам, и если в годы правления Анны Ивановны они вынуждены молчать, то сразу после ее смерти языки развязываются.
Еще царствует всесильный регент Бирон, еще страна не отошла от действий Тайной канцелярии, а некий гвардейский капитан Бровцын на Васильевском острове собрал толпу солдат и с ними горевал о том, что регентом поставлен Бирон. Кабинет–министр Бестужев, поставленный на должность Бироном, с обнаженной шпагой погнался за Бровцыным, и тот еле успел спастись в доме Миниха (а Миних и не подумал его выдать).
Подполковник гвардии Пустошкин подговорил многих, в том числе и гвардейских офицеров, подать челобитную о назначении регентом принца–отца, Антона Брауншвейгского.
Пустошкин хотел подать эту бумагу через кабинет–министра князя Черкасского (князь был одним из активнейших деятелей 1730 года, это запомнилось). Но князь Черкасский выдал Пустошкина Бирону… Пустошкин и его товарищи сгинули в недрах Тайной канцелярии — режим «анновщины» уже ослабел, но тут–то возникали уже реальные угрозы для Бирона, а в таких случаях он шуток не терпел. Этих гвардейцев били кнутом, давая по 15, 16, 17 ударов, потом сослали.
(В скобках отмечу, когда гвардейцы в ночь на 9 ноября 1740 года выбили Бирону несколько зубов, они, надо полагать, и про Пустошкина тоже очень хорошо помнили; ох, царедворцы, не ссорились бы вы с гвардейцами!)
В 1740 году, идя от присяги Ивану VI, царю–ребенку, гвардейцы толковали о принцессе Елизавете, и некий капрал говорил при большом стечении народа:
— Не обидно ли? Вот чего император Петр I в Российской империи заслужил: коронованного отца дочь государыня–цесаревна отставлена.
Свои политические убеждения, конечно, имели и самые скромные по своему положению люди, вовсе не только гвардейцы. Когда Манифест о воцарении Ивана Антоновича и о регентстве Бирона пришел в канцелярию Ладожского канала, некий писарь был навеселе. Ему говорят: мол, поди приведи себя в порядок. А тот и отвечает: «Не хочу — я верую Елизавет Петровне».
Гвардия выражала мнения всех этих людей, вплоть до дремучего племени сельских помещиков, и действовала от их имени.
Не случайно же Бирон жаловался на строптивость гвардии, её несговорчивость и своевольство, обзывал гвардейцев «янычарами». Впрочем, «янычарами» их стали называть европейцы еще при Екатерине I. Им эта кличка казалась очень обидной, но, в конце концов, турецкие янычары были и прекрасными воинами, и сословием довольно образованным, и очень преданны султанам… С точки зрения Бирона, строптивость была качеством всего русского дворянства (если так же думала и Анна» вполне понятно, что именно она пыталась выжечь в России своей Тайной канцелярией).
И уж конечно, Бирону не нравилось вовсе не то, что гвардейцы — это злые янычары. Они были не его янычарами, вот в чем была основная причина нелюбви к ним. Причина, по которой Бирон все свое короткое регентство спал и видел, как бы ему отделаться от гвардии.
«Зачем это в гвардии рядовые из дворян? — рассуждал Бирон. — Их можно перевести офицерами в армейские полки, а на их место набрать гвардию из простого народа…»
При нем в Семёновском и Преображенском полках появилось много гвардейцев из простолюдинов, — Бирон хотел разбавить оппозиционное дворянство. Кстати, вот прекрасная иллюстрация того, как неглупые вроде бы люди могут «в упор не замечать» закономерностей, по которым живет общество. В данном случае Бирон совершенно не видел (может быть, не желал видеть?), что гвардия совершенно непринужденно «переваривает» своих худородных членов и что простолюдины в гвардии вовсе не стремятся составить какую–то особую свою партию; наоборот, все их силы направлены на то, чтобы поскорее стать до конца «своими»…
Бирон даже подумывал о переводе гвардейских полков на окраины страны, и это желание разогнать гвардию в самой большой степени побудило гвардейцев так легко пойти за Минихом против Бирона.
Интересно, что если Анна считала русское дворянство оппозиционным, а Бирон боялся гвардии, то иностранные наблюдатели считали как раз гвардию очень надежной и основной опорой правительства.
Гвардия казалась иноземным наблюдателям самой лояльной силой, на которую престол может опираться в первую очередь уже потому, что гвардейцев ставили во главе доимочных отрядов, и они честно выполняли свои функции.
Ещё в начале «немецких» бесчинств, в самом начале «анновщины», в 1730 году, польский посол, прислушиваясь к разговорам в народе, выразил секретарю французского посольства опасения: а не сделают ли русские с немцами того же, что сделали с поляками в Смутное время?! (Имелось в виду поголовное истребление поляков при погроме 1606 года.)
— Не беспокойтесь, — покачал головой Маньян. — Тогда у них не было гвардии.
Удивительно, как иностранцы ухитрились совершенно не понимать происходящего!
Не понимают они, во–первых, политического расклада. Какими бы националистами ни были гвардейцы, ровней мужикам они себя никак не считают и приказ выколотить из крестьян налоги выполнят всегда с рвением. Так себя будут вести, наравне со всеми, и гвардейцы–простолюдины. Но из сказанного вовсе не вытекает, что, выполнив приказ, гвардейцы не готовы потом своей волей расправиться и с немцами…
Во–вторых, иноземцы удивительно не понимают, не чувствуют важной особенности русского дворянства (и всего русского народа): гвардия должна была повиноваться правительству, и она будет повиноваться, что называется, до последнего. Гвардия не умеет торговаться о своих правах, о том, чтобы ей дали положенное… Он просто не знает, как это делается. Но если уж придется восстать и будет «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», грянет «ночь длинных ножей», то не поздоровится её врагам…
Со времен по крайней мере переворота в пользу Елизаветы (если не раньше):
1. Гвардия начала очень высоко оценивать свою роль в государстве.
2. Еще сильнее возросла политическая роль дворянства, поскольку гвардия была верхушкой и организованным отрядом дворянства.
ЕЛИЗАВЕТА — ЛИДЕР ГВАРДИИ
Тогда, в 1740 году, Бирон достаточно легко пода вил волнения гвардейцев. Это ведь были стихийные, кем не организованные выступления, не связанные между собой.
Такие выступления подавить, как правило, нетрудно, но ведь у стихийных движений есть и другая сторона — они практически неистребимы. Действительно, если есть какой–то вождь и его люди мутят воду, поднимают гвардию на безобразия, тогда все сравнительно просто, — ну, отрубить ему голову, этому вождю оппозиции! Без него и другие утихнут…
Тут же оппозиция многоголова, и эта толпа оппозиционеров сама ищет себе вождя. Ему (вождю) и голову руби не руби, потому что слой оппозиционеров снова найдет себе вождя…
Уже к концу правления Анны такой вождь гвардии, её политический лидер, определился — им стала царевна Елизавета. 18 декабря 1740 года ей исполнился 31 год, этой круглолицей, красивой, доброй женщине.
Напомню, что если и не в 1725, то уж наверняка в 1730 году Елизавета вполне могла ожидать предложения престола. И что вообще было не очень понятно, кто имеет на престол больше прав — Елизавета Петровна, дочь, или Пётр Алексеевич — мужчина, но внук, на поколение дальше от Петра?
Противники Елизаветы указывали на её «незаконность» — ведь Пётр I и Екатерина обвенчались в 1712 году, а Елизавета родилась в 1709–м. Слово «ублюдок» применялось к ней неоднократно, в том числе и Долгорукими, и Михаилом Дмитриевичем Голицыным. Но я уже приводил много примеров, доказывающих — наши предки вовсе не придавали законности происхождения такого уж колоссального значения… когда хотели. Допускаю, что старинной аристократии хотелось бы иметь царя или царицу, законных во всех отношениях, происхождение которых совершенно «чисто» и которых нечем попрекнуть. Но все же если и вытаскивался старый жупел «ублюдка», то по большей части — из политических соображений.
Мы уже видели, что все императоры после Петра I приходили к власти, вовсе не сообразуясь с законом: ведь определенного закона просто не было. В зависимости от желания Верховного тайного совета, Сената или гвардии можно было руководствоваться старыми традициями наследования престола; говорить о праве императоров свободно назначать себе преемника; пользоваться «тестаментом» Екатерины I или предлагать избрание императора Земским собором. Сама возможность выбора «подходящего» закона сама по себе свидетельствует — в стране царит полное беззаконие.
И если Елизавету начинают рассматривать как реальную претендентку на престол, то вовсе не только из–за ее близкого родства с Петром. То есть и родство важно! Все–таки на престол сядет монарх — представитель императорской линии Романовых. Это «законнее», чем представитель царской линии по Ивану.
Для гвардии важна была преемственность еще и именно от Петра I, потому что культ Петра в гвардии царил — это факт. Засилье немцев, тем более «других немцев», очень усиливало ностальгию по Петру — тогда хотя бы на престоле сидел русский царь, а иноземцы ему повиновались, а не наоборот!
Тем более что у Петра I был законный внук, но помер… А теперь оставалась еще и родная дочь, прямая наследница… Культ Петра оборачивался культом Елизаветы Петровны.
Правда, был в Голштинии еще один Пётр — родной племянник Елизаветы, сын ее старшей сестры Анны — тоже внук Петра I, Романов по императорской линии. И его тоже очень боялась Анна Ивановна, называя не иначе как «чертушкой» или конкретнее «чертушкой из Голштинии».
Вопрос — кто из них законнее, внук Петра I по женской линии Пётр, герцог Голштинский, или дочь Петра Елизавета? Это совсем не простой вопрос, который бы и решать Земским собором, всей землей! Но вопрос этот, конечно же, решается не Земским собором, а гвардией.
Тем более что герцог Голштинский — где–то далеко, за границей, и никто его в глаза не видел. А Елизавету в России… по крайней мере в Петербурге, знают неплохо, и репутация ее все улучшается. Ведь гвардия ищет не только и не столько законного государя — гвардия ищет подходящего ей, гвардии, человека, и в том числе — человека легкого и доброго. Тем более после мрачных, залитых кровью годов «бироновщины» — «анновщины».
А Елизавета вроде бы и соответствует тому, что от нее хотели бы гвардейцы! Причем репутация Елизаветы очень укрепилась именно в годы «анновщины»! Потому что, следя изо всех сил за Елизаветой, делая невозможным для нее очень и очень многое, Анна Ивановна тем самым выращивала для себя страшного конкурента…
Потому что в юности Елизавета была очень уж легкомысленна — даже по понятиям легкого в мыслях, непринужденного в связях XVIII века. То есть для абсолютного большинства населения, и для крестьянства, и для бюргерства, и для подавляющего большинства дворян специфическое придворное легкомыслие вовсе не было таким уж преимуществом: мораль оставалась патриархальной, даже излишне суровой, неукоснительно требуя от девушки невинности, от женщины — верности мужу.
Но при дворах всех европейских владык, больших и маленьких, вплоть до дворов карликовых немецких государств, тон задавал Версаль, столица королевской Франции! Чтобы понять причину этого, необходимо сделать маленькое отступление…
ВЕРСАЛЬ — ОБРАЗЕЦ ДВОРЯНСКОГО РАЯ
Нет ничего нового в том, что обычаи и нравы передовых стран перенимаются в странах, достигших меньшего уровня развития культуры. После Тридцатилетней войны надолго лидером в Европе стала Франция.
Эти два события почти совпали по времени — начало строительства Версаля и завершение страшной войны, унесшей до трети населения Германии. Тридцать лет протестанты и католики резали друг друга в меру своего удовольствия, и размежевание Германии между ними имело множество последствий. В некоторых землях, например, пытались ввести многоженство, чтобы быстрее восстановить численность населения. В других германских княжествах официально разрешено было людоедство, и можно было даже торговать человечиной: требовалась только справка, что поедаемые и продаваемые умерли от голода, а не были зарезаны в пищу.
Этот кошмар завершился Вестфальским договором: 24 октября 1648 года в двух городах Вестфалии подписали мирные договоры все участники войны; в Мюнстере — между Священной Римской империей и ее союзниками и Францией и ее союзниками с другой стороны. И в Оснабрюке — между императором Священной Римской империи и его союзниками и Швецией и ее союзниками.