Миних же куртуазно, отвечает, что прекрасная герцогиня обещала полагаться на него одного и что она не пожалеет, не надо вовлекать других лиц.
— Ну, хорошо… — отвечает давшая себя уговорить Анна Леопольдовна. — Только делайте поскорее.
А Миних медлить и не думает. Сейчас на карауле дворца стоит как раз Преображенский полк, в котором он подполковник.
И Миних действует с немецкой педантичностью и византийским коварством. В тот же день, уже после беседы с герцогиней Брауншвейгской, он обедает у Бирона, и добрый приятель Бирон приглашает его и на вечер. Ну какой же добрый немецкий филистер откажется от кружечки пива под айсбайн — свинину с тушеной капустой!
Сидели втроем: Бирон, Левенвольд и Миних. Бог знает, сколько опустошили они кружек и слопали айсбайна, но известно: Бирон в этот вечер был что–то беспокоен и задумчив. Вдруг Левенвольд спросил фельдмаршала:
— А что, граф, во время ваших походов вы никогда не предпринимали ничего важного ночью?
Миних вздрогнул, решив, что Левенвольд каким–то образом проник в его тайные мысли. Но он был бы слишком плохим царедворцом, если бы показал свое смущение:
— Не помню, чтобы я предпринимал что–нибудь чрезвычайное ночью, но моё правило — пользоваться всяким благоприятным случаем.
Вскоре после этого добрые друзья попрощались до следующего утра, и около одиннадцати часов фельдмаршал уехал, но спать уже не ложился. В два часа ночи он велел позвать своего адъютанта подполковника Манштейна, и оба они поехали в Зимний дворец. Там Миних пошел прямо в покои герцогов Брауншвейгских и велел доложить им о себе. Переговорив с глазу на глаз с герцогиней, он велел Манштейну позвать к герцогине всех караульных гвардейских офицеров. И герцогиня обратилась к гвардейцам с целой речью, обвиняя регента в пренебрежении и грубости:
— Мне нельзя, мне стыдно долее сносить все эти обиды, я решилась его арестовать и поручила это дело фельдмаршалу Миниху; надеюсь, что храбрые офицеры будут повиноваться своему генералу и помогать его ревности.
Говорить ли, что гвардия спала и видела такой поворот событий?! Офицеры клялись в верности, герцогиня расцеловала офицеров… всё шло, весь фарс отрабатывался слова за словом, как это и полагается во время государственного переворота.
Солдаты, которым Миних тут же объяснил, что происходит, сразу же заорали ура так, что пришлось на них прикрикнуть — не дай бог, кто–то поймет, что происходит, и предупредит Бирона!
Миних поступил как истинный полководец, оставив охранять Зимний дворец и династию только сорок солдат, а сам отправился к Летнему дворцу, где жил Бирон, с восьмьюдесятью солдатами — принц Евгений Савойский и Во Бан тоже вот оставляли в резерве треть вой ска, а наступали двумя третями.
Возле дворца Миних остановил гвардейцев и вступил в беседу с теми, кто охранял Летний дворец. Вся охрану тут же примкнула к заговорщикам, и Миних велел Манштейну взять двадцать человек и арестовать Бирона, если будет такая необходимость — убить его.
Манштейн чуть не заблудился в Летнем дворце, планировки которого совершенно не знал, но в конце концов нашел спальню с пышной кроватью, где спали герцод Курляндский и Земгальский с герцогиней Курляндской и Земгальской. Они проснулись, только когда Манштейн откинул полог кровати и начал говорить.
— Караул! — закричали оба.
Не лишенный чувства юмора, Манштейн сказал, чт привёл с собой много карульных. До сих пор неизвестно действительно ли Бирон собирался спрятаться под кроватью или это только показалось Манштейну. Дело в том что Манштейн совершенно случайно оказался с той стороны кровати, где спала супруга временщика; Бирон спал с другой стороны кровати; и теперь он соскочил пол. Манштейн, как горный орел, обежал вокруг кровати и схватил Бирона, одновременно крича солдатам. Солдат ты кинулись на Бирона, и он стал лупить кулаками направо и налево, издавая какие–то дикие уханья и отвртительно ругаясь. Солдаты сильно побили его, потом загнули рот носовым платком, завернули в одеяло и снесли в караульню, а оттуда, накинув поверх ночной рубашки солдатскую шинель, увезли в Зимний дворец. Из Зимнего дворца дорога ему была простая — в крепость. Ненавистного временщика ещё изрядно поколотили по дороге, и Миних этому нисколько не препятствовал.
В это время герцогиня кинулась прочь, так и бежала в одной рубашке в ноябре месяце по улице, стремясь выбраться поскорее за ворота дворца. Солдаты поймали её и спросили у Манштейна, что с ней делать. Тот велел отвезти во дворец, но солдатам стало лень с ней возиться, и они просто пихнули её в сугроб. Так она и барахталась в сугробе, когда её вызволил оттуда некий капитан гвардии, велел одеть и все–таки отвёз во дворец. Её тоже отправили в крепость, а тем временем Манштейн арестовал Густава Бирона, брата временщика, другой адъютант Миниха, капитан Кёнигфельс, арестовал Бестужева.
Бестужева отправили в Копорье. А вот Бирона с братьями Густавом и Карлом и всей семьей и генерала Бисмарка, как ближайшего к нему человека, отправили в Сибирь, в Березов. Места ссылок тоже показательны, чтобы оценить, какое же немецкое засилье тут творилось.
На этом, собственно, переворот и закончился.
Утром 9 ноября не выспавшиеся победители возложили на себя разного рода лавры. Анна Леопольдовна провозгласила себя правительницей, Миниха — генералиссимусом, князю Черкасскому дали чин великого канцлера, графу Головкину — чин вице–канцлера, Остерману — генерала–адмирала. Неизвестно за какие заслуги получили орден Андрея Первозванного Ушаков, Головин и Куракин.
Что дальше? Дальше — разнообразные интриги, как говорят уже в наше время, «подковерная борьба», в ходе которой поднимались то одни, то другие.
При том, что трудно было найти в правительницы менее подходящую женщину, чем Анна Леопольдовна, и это, при отсутствии других претендентов на престол, не помешало бы ей просидеть, проправить те полтора десятилетия, что необходимо было подождать до того, как Иван VI станет взрослым и сядет на трон.
В конце концов, ну что плохого можно о ней сказать. Ну, дикая; ну не хочет общаться с большим количестве людей. Пропал азарт первых часов переворота, когда Анна Леопольдовна расцеловала гвардейских офицеров и произносила речи, и опять её образом жизни стал сутками сидеть в одной ночнушке, не одеваясь, и читать романы или часами беседовать с фавориткой, госпожой Менгден (с которой Анна Леопольдовна спала в одной постели).
Но, в конце концов, государственный механизм работал совсем неплохо и без императрицы. Может быть, без неё было даже как–то и получше?
«Зато» и голов не рубила, не терзала никого, не тратила безумных денег на балы… Ничего хорошего не делала, но ведь и плохого не делала тоже — ну, сидела и болтала, пила кофе и читала романы. Не одевалась по нескольку суток? Но «зато» и расходов на наряды почти было…
Возможно, Миних и сумел бы исполнить свой план избавиться от Бирона, объявить регентшей Анну Лепольдовну и дождаться совершеннолетия Ивана Антоновича… Возможно, такой политический расклад и сохранился бы надолго, если бы не пришла в движение та новая сила, которую и боялись, и уважали, и презирали возвеличивали, — гвардия!
Потому что если удержаться на престоле не было суждено ни Ивану VI, ни его матери, то исключительно за действия силы, которую Анна Ивановна давила все силами своего репрессивного аппарата, — русского дворянства и его организованного, вооруженного отряда — гвардии.
Глава 6 НАРОДНАЯ СТАВЛЕННИЦА
НОВЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ РАСКЛАД
Но если «партия иноземцев» — чистейшей воды миф, то почему к этому мифу постоянно возвращаются современники? Да еще как возвращаются! Для них вообще все происходящее в Российской империи после Петра — это не столько даже борьба между «старым» и «новым», сколько борьба иноземцев и национальных сил.
Наивно считать эти представления «чисто русскими». Прожженный европейский политик, французский посланник маркиз де ла Шетарди писал, и не кому–нибудь, а шведскому послу Э.М. Нолькену, убеждая его помочь царевне Елизавете получить трон:
«…если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, то можно быть убежденным, что претерпленное ею прежде и любовь ее к своему народу побудят ее удалить иностранцев и совершенно довериться русским. Уступая склонности своей и народа, она немедленно переедет в Москву; знатные люди обратятся к хозяйственным занятиям, к которым они склонны и которые принуждены были давно бросить. Морские силы будут пренебрежены, и Россия мало–помалу будет возвращаться к старине, которая существовала до Петра I и которую Долгорукие хотели восстановить при Петре II и Волынский — при Анне. Такое возвращение к старине встретило бы сильное противодействие в Остермане; но со вступлением на престол Елизаветы последует окончательное падение этого министра, и тогда Швеция и Франция освободятся от могущественного врага, который всегда будет против них, всегда будет им опасен. Елизавета ненавидит англичан, любит французов; торговые выгоды ставят народ русский в зависимость от Англии; но их можно освободить от этой зависимости и на развалинах английской торговли утвердить здесь французскую».
В этом маленьком письме — не только океан коварства. Не только «хитрый европейский политик», когда говорится одно, делается другое, а задумывается так вовсе третье. В данном случае хотя бы Франция руками Шетарди помогает сесть на престол отца законной наследнице, Елизавете. Торжествует справедливость! Франция помогает бедной сиротке! Фанфары! Музыка!
…А за всей этой красочной декорацией — циничный и подлый расчет, что новая великая держава не удержится в европейской политике, новый конкурент сам собой исчезнет. А чтобы он сам собой исчез, надо привести к власти Елизавету…
Но очень легко заметить в этом письме еще один пласт — совершенно фантастические представления господина Шетарди о России и о борющихся в ней силах. С чего он взял, что в Российской империи борются иностранные, немецкие и русские люди и силы?! С чего он взял, что именно немцы, в том числе Остерман, — гаранты европейской политики Российской империи?! Европейской и в смысле европеизации самой России, и её участия в европейской политике?
Тем более с чего взял Шетарди, что Елизавета намерена, воцарившись, уехать в Москву, «удалить иностранцев» и что при ней «морские силы будут пренебрежены»? Кто ему это сказал?! Во всяком случае ни Елизавета, ни её полномочные представители не сообщали и тем более не обещали Шетарди ничего подобного, эти сюрреалистические выводы сделал он сам. Тем более с чего взял Шетарди, что Артемий Волынский собирался восстановить допетровскую старину?! Такой глупости не писали даже в официальных документах, и бредни Шетарди нельзя объяснить даже тем, что он повторяет зады официальной пропаганды. Про Волынского — соратника Долгоруких и «реакционного боярства» тоже придумал он сам.
Почему?! Откуда это фантастическое представление об окружающем?! Ведь Шетарди — никак не романтический бездельник, не праздный выдумщик. И все его суждения могут объясняться чем угодно, только не слабым знанием России или тем, что его ввели в заблуждение. Много лет он на дипломатической службе; знает русский язык, имеет множество знакомых в России. И свои знания он прекрасно умеет поставить на службу Франции, неукоснительно извлекая из них пользу для пославшего его ведомства.
И тем не менее его письмо Нолькену так же абсурдно, так же фантасмагорично, как если бы он писал о десанте марсиан на Васильевском острове или о подписании договора о дружбе и сотрудничестве с Медным всадником. Почему?!
Я могу дать этому только одно объяснение — и русские, и европейские дипломаты, государственные деятели и ученые плетут чепуху потому, что не в силах понять происходящего. Не могут понять вовсе не потому, что люди они ограниченные или глупые или не понимают чего–то важного… А потому, что после Петра ситуация в России стала для них непонятна; как иногда говорят, «не читается».
В стабильной, предсказуемой стране сравнительно понятно, что стоит за передвижениями войск, манифестами правительства или высказываниями каких–то влиятельных лиц. Достаточно наблюдать, как ведут себя высшие чиновники на дипломатическом приеме, получить сообщения агентов или прочитать официальные реляции — и уже можно сделать выводы, чьи интересы тут сплетаются, кто организовал то или иное действие и зачем; каковы будут последствия для той или иной силы внутри страны и для каждой из иностранных держав. Собственно говоря, дипломат и обязан все это понимать, делать выводы и предпринимать поступки, полезные для его страны.
Но после Петра возникла какая–то качественно новая политическая ситуация — и внутри страны России, и в ее международных отношениях. И мало того, что ситуация качественно иная — она еще и совершенно непонятная!
Такова судьба любых обществ, переживших попытку построить утопическое общество: никогда еще попытка построить утопию не увенчалась успехом. Но и не было случая, чтобы после эксцесса восстанавливалось прежнее общество.
Наверное, в таком же томлении смотрели иностранные дипломаты и государственные деятели на чешское государство 1480 или 1500 года: вроде бы нет ничего того, что было до Гуситских войн, но нет и тех же общественных институтов, тех же классов общества, которые были в Чехии до катаклизма (и которые были и остались в остальных странах Центральной Европы). Чешское общество, поведение чешских правителей стали непонятны, непредсказуемы и уже поэтому вызывают неясные опасения. А при попытках прогнозировать их поведение, понимать логику происходящего иностранцы, как правило, садятся в лужу.
Даже для коренных обитателей страны, на глазах которых и с участием которых происходил катаклизм, н^ очень понятны его последствия. Они не больше ино? странцев могут увидеть, какие новые силы выходят на арену истории, как выглядит новый расклад сил и какую политическую линию будет проводить каждая из этих экономических и общественных сил.
В Российской империи 1725— 1740 годов нет ни Боярской думы, ни Земских соборов, ни столкновения интересов помещиков и бояр — поскольку ни помещиков, ни бояр, ни «служилых по прибору» и «служилых по Отечеству» больше нет.
Разумеется, так же точно нет и идеальных «регулярных» коллегий и нет обывателей, которые восторженно и «с охотой исполняют» любые предначертания правительства. В сочинениях Вулфа они есть, в реальной России их как–то не возникло; от попыток сделать из них жителей регулярного государства русские люди отбились.
Но если нет ни мечты Петра I, «регулярного государства», ни допетровской Руси… то что же есть? Это не очень понятно даже образованным, даже хорошо информированным людям ни в Петербурге, ни в Париже. Есть, конечно, такие реалии, как Сенат, Кабинет, коллегии, Верховный совет. Но что от них ожидать? Как они должны действовать в том или ином случае?
И тем не менее в 1740 году уже окончательно сложился качественно новый политический расклад, расклад пока невиданных в России сил. И этот расклад властно заявляет о себе.
Все выше поднимает голову дворянство, новое сословие, созданное Петром и все лучше осознающее самое себя как основная сила общества. И у этого сословия есть своя политическая партия, своя вооруженная сила и своя официальная структура — гвардия.
ПАРТИЯ РУССКОГО ДВОРЯНСТВА
Петр, конечно же, задумал гвардию вовсе не как партию дворянства, а как отряды вернейших янычар, надежнейшей толпой стоящих у трона. Гвардия Петра родилась из потешных полков; само название Преображенского и Семёновского полков прямо происходят от названия сел, каждое из которых должно было кормить «свой» полк. Ему принадлежит фраза, что любому солдату из Преображенского или Семеновского полка он без сомнений доверил бы свою собственную жизнь. Петр лично знал многих гвардейцев, неоднократно пил с ними водку и кофе, вел пространные беседы. Он ходил к гвардейцам в дома, крестил их детей, сидел за столами в гостях, целовал жен и дочек, плясал на свадьбах и шел за гробом, провожая в последний путь старого слугу.
Это, разумеется, никак не могло предотвратить превращение гвардии в авангард всего дворянства, но создало в гвардии своего рода культ личности Петра. Среди всех прочих традиций гвардеец просто обязан был обожать Петра, разделять официальный культ «великого преобразователя». И это тоже становилось фактором политики, тем более что в 1740 году были еще живы многие гвардейцы, хорошо помнившие Петра. Ведь служили гвардейцы бессрочно, и даже те, кому в год смерти Петра было 30—35 лет, в 1740—1741 годах оставались еще в строю.
Включая в гвардию дворян из старинных родов, Петр сознательно окружал себя теми, кто подлежит «перевоспитанию». Как говаривал Гитлер, создавая «трудовые лагеря» для воспитания немецкой молодежи, «вы ещё сами по себе, но ваши дети будут уже мои!».
А включая в число гвардейцев «худородных», наглядно показывал, как хорошо служить государству и какие прекрасные последствия это «может иметь для служащего. Вот, был беглый холоп? А стал потомственным дворянином!
Правительство Анны Ивановны не доверяет гвардии. Гвардия согласилась на незаконное воцарение одной из Ивановн в чаянии конституции. Не получив конституции, русское дворянство настроено оппозиционно, а вслед за ним, естественно, и гвардия. А ведь гвардия — это 4 тысячи вооруженных людей, неплохих профессиональных бойцов, живущих в Петербурге и стоящих на карауле в императорском дворце…
Анна Ивановна очень хотела бы что–то противопоставить гвардейцам… Но не в силах придумать ничего, кроме других гвардейцев же.
Князь Михаил Михайлович Голицын за время командования Украинской армией составил из мелкой местной шляхты шеститысячный корпус ополчения–милиции. Он, конечно же, ни о какой такой гвардии и не думал, но в 1730 году из этой милиции выбрано было 2000 человек и из них составлен гвардейский Измайловский полк — по названию села Измайлово, любимого местопребывания Анны Ивановны. Как видите, даже в этом, казалось бы, полная преемственность от Петра — заводится новый гвардейский полк и называется по одному из подмосковных сел… Но на этом кончается сходство.