Смех из ее голоса исчез, лицо стало холодным и бесстрастным.
Он стоял у нее за спиной, затягивая ей корсет. Он ненавидел эту клетку, скрывавшую ее прекрасное тело, и хотел сказать об этом.
– Завтра приезжает Сол. В отпуск, на месяц.
Голос Руфи звучал хрипло.
Руки его застыли; оба стояли неподвижно. Впервые с того утра месяц назад, когда она пришла к нему в госпиталь, они упомянули Сола.
– Почему ты не сказала раньше? – тоже хрипло спросил он.
– Не хотела портить день.
Она не поворачивалась к нему, но стояла, глядя за поляну, на далекие холмы за городом.
– Надо решить, что мы ему скажем.
– Да что тут скажешь, – ответила она.
– Но что мы будем делать?
Голос его изменился от ужаса и чувства вины.
– Делать, Шон? – Она медленно повернулась, лицо ее оставалось холодным и бесстрастным. – Мы ничего не будем делать. Совсем ничего!
– Но ты моя! – протестующее воскликнул он.
– Нет, – ответила она.
– Ребенок мой!
Глаза ее сузились, милая линия губ гневно затвердела:
– Нет, черт побери, не твой! Не твой, хоть ты его и зачал! – вспыхнула она.
Впервые она проявила характер при Шоне. Это поразило его.
– Ребенок принадлежит Солу, и я принадлежу Солу. Мы тебе ничего не должны.
Он смотрел на нее.
– Ты не можешь говорить это всерьез. – Пламя ее гнева погасло. Он постарался увеличить свое преимущество. – Мы уедем. Вдвоем.
– Убежим, хочешь ты сказать. Ускользнем, как пара воров. И что прихватим с собой, Шон? Счастье человека, который любит нас обоих и верит нам. И еще чувство вины. Даже сейчас, когда мы говорим об этом, ты не можешь смотреть мне в глаза. Ты уже начинаешь ненавидеть меня.
– Нет! Нет!
– А я тебя возненавижу, – прошептала она.
– Ты не любишь его!
Это обвинение словно вырвали у него, но она продолжала одеваться, будто он ничего не сказал.
– Он захочет тебя увидеть. Половина его писем посвящена тебе. Я сказала ему, что навещала тебя в госпитале. Подзови мою лошадь.
– Я ему скажу! – крикнул Шон. – Я все ему скажу!
– Нет, не скажешь, – холодно ответила она. – Ты не для того спас его у Коленсо, чтобы погубить сейчас. Пожалуйста, подзови мою лошадь.
Шон свистнул. Они стояли рядом, не касаясь друг друга, не разговаривая, даже не глядя друг на друга.
Снизу, из кустов, Мбежане привел лошадь.
Шон подсадил Руфь в седло.
– Когда? – негромко спросил он.
– Может быть, никогда, – ответила она и развернула лошадь.
Она не оборачивалась, и Шон не видел льющихся по ее лицу слез. Топот копыт заглушал ее всхлипывания, а спину и плечи она держала прямо, чтобы он ни о чем не догадался.
Глава 25
Военный совет закончился уже затемно. Когда все его комманданты оседлали лошадей и разъехались по своим лагерям, Ян Паулюс остался один сидеть у костра.
Он устал, его мозг словно превратился в холодного, скользкого осьминога, чьи щупальца протянулись ко всем частям тела.
Он был одинок. Во главе пяти тысяч человек он был так одинок, как никогда – среди обширной пустоты вельда.
От этого одиночества и в память той дружбы, которой двадцать лет одаривала его Генриетта, его мысли обратились к ней. Он улыбнулся в темноте и почувствовал, как стремление увидеть жену притупляет его решимость.
«Хотел бы я вернуться на ферму, всего на неделю. Убедиться, что у них все в порядке. Почитать им из Библии, взглянуть на лица детей при свете лампы. Посидеть с сыновьями на веранде и слышать из кухни голоса Генриетты и девочек. Хотел бы...»
Неожиданно он встал и отошел от костра.
«Да, ты хотел бы и то и это! Так иди! Дай себе отпуск, в каком отказывал столь многим!»
Он стиснул зубы, прикусив черенок трубки. «Или сиди здесь и мечтай, как старуха, а тем временем двадцать пять тысяч англичан переправятся через реку».
Он вышел из лагеря; земля под ногами шла под уклон, к реке. «Завтра, – думал он. – Завтра. Бог милосерден: два дня назад, когда у меня было всего триста человек, чтобы сдерживать их, они не стали штурмовать высоты. Теперь у меня пять тысяч против их двадцати пяти – пусть приходят!»
Когда он поднялся на вершину, внизу перед ним неожиданно открылась долина реки Тугелы. Мягкий лунный свет заливал ее, похожую на темный разрез в земле. Ян Паулюс нахмурился, увидев обширное поле бивуачных огней у брода возле фермы Тричарда.
«Перешли. Пусть Бог простит меня за то, что я позволил им перейти, но с тремя сотнями я не мог удержать их.
Два дня я ждал, пока мои колонны преодолеют двадцать миль от Коленсо. Два дня, пока пушки застревали в грязи.
Два дня я смотрел, как их кавалерия, пехота и фургоны пересекают реку по броду, и не мог остановить их.
Теперь они готовы. Завтра они придут к нам наверх. Они придут: пытаться наступать в любом другом месте – безумие, глупость даже для них. Они не могут напасть справа, потому что для этого должны пройти перед нами. За ними река, а перед ними никакого укрытия, они будут подставлять нам свой фланг на протяжении двух тысяч ярдов. Нет, справа они не пойдут, даже Буллер не способен на такое».
Он медленно повернул голову и посмотрел налево, туда, где вздымались высокие пики. Поверхность напоминает спину гигантской рыбы. Ян Паулюс стоит на ее голове, на относительно ровном склоне Табаньяма, но слева от него вздымается «спинной плавник». Это целая цепь вершин: Ваалкранс, Брекфонтейн, Твин-Пикс, Конический Холм и наконец самая внушительная – Спайон-Коп.
Ян Паулюс снова почувствовал укол сомнения.
Конечно, ни один человек, даже Буллер, не поведет свою армию в атаку на эту природную крепость. Это будет столь же бессмысленно, как бессмысленно морские волны лижут подножия гранитных утесов. Но сомнения оставались.
Возможно, Буллер, этот прозаический и полностью предсказуемый Буллер, который кажется ярым приверженцем теории лобовой атаки, на этот раз поймет, что с точки зрения логики склоны Табаньямы – единственное место, где есть шанс совершить прорыв. Возможно, он поймет, что здесь его ждут вся бурская армия и вся артиллерия. Возможно, он догадается, что пики слева охраняют только двадцать бюргеров, что Ян Паулюс не решился так растянуть свою линию фронта и рискнул оставить всю армию на Табаньяме.
Ян Паулюс вздохнул. Время сомнений позади. Он сделал выбор, и завтра все станет ясно. Завтра.
Он тяжело повернулся и зашагал к лагерю.
Луна уходила за черный массив Спайон-Копа. Под ногу подвернулся камень. Ян Паулюс споткнулся и чуть не упал.
– Wies Door [9]?
Оклик из-за гранитного выступа у тропы.
– Друг.
Теперь Ян Паулюс увидел его – часовой прислонился к скале, держа маузер на коленях.
– Скажи, из какого ты отряда?
– Отряд Винберга, командир Леруа.
– Значит, ты знаешь Леруа? – спросил часовой.
– Да.
– Какого цвета у него борода?
– Красная, как пламя ада.
Часовой рассмеялся.
– Передай от меня ууму Полу, что когда я в следующий раз его встречу, завяжу ему бороду узлом.
– Лучше сначала побрейся – как бы он то же самое не сделал с твоей бородой, – предостерег Ян Паулюс.
– Ты его друг?
– И родственник.
– Тогда и ты убирайся к дьяволу!
Часовой снова рассмеялся.
– Выпьешь с нами кофе?
Для Яна Паулюса это идеальная возможность смешаться со своими людьми и определить их настрой перед завтрашним боем.
– Dankie.
Он принял приглашение.
– Хорошо.
Часовой выпрямился, и Ян Паулюс увидел, что это высокий мужчина, которого фетровая шляпа делала еще выше.
– Карл, в котелке остался кофе? – крикнул он в темноту за скалами и сразу получил ответ:
– Во имя Господа, неужто обязательно орать? Это поле битвы, а не политическая сходка.
– Англичане шумят громко. Я слышу их всю ночь.
– Англичане дураки. И ты туда же?
– Только ради тебя, – перешел на глухой замогильный шепот часовой, а потом вдруг снова заорал: – Но как с проклятым кофе?
Крепкий парень, улыбнулся про себя Ян Паулюс, когда часовой, все еще усмехаясь, обнял его за плечи и провел к заслоненному костру в скалах.
Здесь в накинутых на плечи одеялах сидели три бюргера. Когда часовой и Ян Паулюс подошли, они разговаривали.
– Луна зайдет через полчаса, – сказал один из них.
– Ja. И это мне не нравится. Если англичане задумали ночное нападение, они подойдут в темноте.
– Кто это с тобой? – спросил Карл, когда они подошли к костру.
– Друг, – ответил часовой.
– Из какого отряда?
– Из Винберга, – ответил за себя Ян Паулюс, и Карл кивнул и снял с костра помятый котелок.
– Значит, ты с уумом Полом. Как по-твоему, что он думает о наших завтрашних шансах?
– Шансы у нас как у человека в густом кустарнике с одной оставшейся пулей, когда на него несется галопом буйвол.
– И это его беспокоит?
– Только сумасшедший не знает страха. Уум Пол боится. Но старается не показать этого, потому что страх распространяется среди людей, как дифтерит, – ответил Ян Паулюс, принимая чашку кофе и садясь на камень в тени, чтобы не узнали его лицо и цвет бороды.
– Показывает или нет, но он отдал бы глаз, лишь бы оказаться на своей ферме, с женой, в двуспальной кровати.
Ян Паулюс почувствовал, как в груди разгорается гнев, и хрипло ответил:
– Ты считаешь его трусом?
– Думаю, я бы тоже не прочь стоять на холме за милю от боя и посылать на смерть других, – по-прежнему со смехом сказал часовой, но в его смехе звучала едкая горечь.
– Я слышал, как он поклялся, что завтра будет впереди там, где бой будет самым жарким, – проворчал Ян Паулюс.
– Он так сказал? Это чтобы мы не унывали. Но когда «ли-метфорд» разорвет тебе живот, откуда ты будешь знать, где Ян Паулюс?
– Я тебе сказал, он мой родственник. Оскорбляя его, ты оскорбляешь и меня.
Гнев сжал Яну Паулюсу горло, и говорил он хрипло.
– Ладно. – Часовой встал. – Давай разберемся сейчас.
– Успокойтесь, дураки, – раздраженно сказал Карл. – Поберегите злость для англичан. – И уже спокойнее добавил: – Мы все встревожены и понимаем, что принесет завтрашний день. Отложите свою ссору.
– Он прав, – согласился Ян Паулюс, все еще задыхаясь от гнева. – Но когда мы снова встретимся...
– Как ты меня узнаешь? – спросил часовой.
– А вот как! – Ян Паулюс сорвал с головы широкополую фетровую шляпу и бросил к ногам часового. – Носи ее и дай мне свою взамен.
– Зачем? – удивился часовой.
– Когда ко мне придет человек и скажет: «На тебе моя шляпа», он на самом деле скажет: «Ян Паулюс Леруа трус!»
Тот улыбнулся, так что его зубы блеснули в свете костра, бросил свою черную шляпу на колени Яну Паулюсу и нагнулся за его шляпой. В это мгновение они услышали ружейный огонь, слабый, как треск сухих ветвей.
– Маузеры! – закричал Карл и вскочил, опрокинув котелок с кофе.
– Слева! – с болью прошептал Ян Паулюс. – Боже, помоги нам! Они пошли слева!
Звуки ружейных выстрелов стали громче, настойчивее; заглушая треск маузеров, басисто громыхнули «ми-метфорды».
– Спайон-Коп! Они на Спайон-Копе! – закричал Ян Паулюс, бросаясь вниз по тропе к лагерю в надвинутой на уши черной шляпе.
Глава 26
В это утро вершина Спайон-Копа была окутана тяжелым туманом, так что рассвет казался жидким жемчужным свечением. Мягкие бесформенные клочья клубились вокруг и оседали крошечными каплями на металле ружей.
Полковник Джон Ачесон завтракал сэндвичами с ветчиной, густо обмазанной острой приправой. Он сидел на камне в наброшенном на плечи плаще и методично жевал.
– Пока ни следа веселого старого бура, – бодро сказал сидевший рядом с ним капитан.
– Эта траншея недостаточно глубока.
Ачесон сердито посмотрел на неглубокую траншею, выкопанную в каменистой почве и до пределов заполненную отдыхающими людьми.
– Знаю, сэр. Но тут ничего не поделаешь. Мы дошли до скалы, и понадобился бы вагон динамита, чтобы углубиться на фут дальше. – Капитан выбрал сэндвич и опрокинул над ним бутылку с приправой. – До сих пор противник стрелял только снизу, бруствер укрывает от этого огня.
Вдоль переднего края траншеи был набросан вал высотой около двух футов. Жалкое укрытие для двух тысяч человек.
– Вам приходилось раньше бывать в этих горах? – вежливо спросил Ачесон.
– Нет, сэр. Конечно, нет.
– Почему же вы так уверены в том, где проходит фронт? В этом тумане ничего не видно.
– Что ж, сэр, мы на вершине. На самой высокой.
Но Ачесон раздраженно перебил:
– Где эти проклятые разведчики? Еще не пришли? – Он вскочил и в развевающемся плаще прошелся вдоль траншеи. – Эй, вы! Сделайте бруствер выше!
Несколько человек у его ног зашевелились и начали нерешительно поднимать камни. Долгий ночной подъем и стычка, в ходе которой они изгнали с этой позиции гарнизон буров, утомили их, и Ачесон слышал, как они недовольно ворчат у него за спиной.
– Ачесон!
Впереди в тумане показалась фигура генерала Вудгейта; за ним шли штабные офицеры.
– Сэр!
Ачесон торопливо пошел им навстречу.
– Ваши люди окопались?
– Насколько это возможно.
– Хорошо. А что противник? Ваши разведчики уже доложили?
– Нет. Они еще где-то там, в тумане.
Ачесон указал на белую стену, сужавшую их обзор до пятидесяти футов.
– Мы должны держаться, пока не получим подкрепления. – В тумане перед ними возникло какое-то шевеление, и Вудгейт остановился. – Это что?
– Мои разведчики, сэр.
Сол Фридман начал свой доклад еще с двадцати футов. С изменившимся от возбуждения лицом он спешил сквозь туман.
– Ложная вершина! Мы на ложной вершине. Истинная в двухстах ярдах впереди, а на нашем правом фланге подъем вроде небольшого холма, весь зарос алоэ, откуда простреливается вся наша позиция. Там повсюду буры. Проклятая гора кишит ими.
– Боже! Вы уверены?
– Полковник Ачесон! – рявкнул Вудгейт. – Разверните свой правый фланг к холму. – И, когда Ачесон ушел, негромко добавил: – Если успеете.
Он чувствовал движение в тумане, который впереди как будто рассеивал ветер.
Глава 27
Ян Паулюс стоял возле своей лошади. Туман капельками влаги осел в его бороде, и она сверкала красно-золотыми искрами. На каждом его плече висело по тяжелому патронташу, винтовка Маузера казалось в его огромных волосатых руках игрушкой. Разглядывая свою диспозицию, он
задумчиво выпятил подбородок. Всю ночь он гнал лошадь от лагеря к лагерю, всю ночь бушевал, ревел и гнал людей на Спайон-Коп. И теперь на склонах собралось пять тысяч бюргеров, а за ними дугой в сто двадцать градусов стояли пушки. От Грин-Хилла на северо-западе до обратных склонов Твин-Пикс на востоке у пушек стояли его артиллеристы, готовые обстреливать вершину Спайон-Копа.
«Все готово. Теперь надо заслужить право носить эту шляпу». Он улыбнулся, прочнее натягивая шляпу на уши.
– Хенни, отведи мою лошадь в лагерь.
Парень увел лошадь, а Ян Паулюс начал подниматься на вершину. Светало, и бюргеры на склонах узнавали его пылающую бороду и приветствовали:
– Goeie Jag, Oom Paul!
– Kom saam om die Rooi Nekke ye skiet ! [10]
– Уум Пол, мы только что дошли до холма Алоэ. На нем нет англичан.
– Вы уверены?
Слишком щедрый подарок судьбы.
– Ja. Они на обратном склоне горы. Мы слышали, как они копают и разговаривают.
– Из какого вы отряда? – спросил Ян Паулюс у людей в тумане.
– Каролина, – ответило несколько голосов.
– Идемте, – приказал Ян Паулюс. – Идемте все. Мы идем на холм Алоэ.
Они пошли за ним, огибая вершину; слышалось только шуршание сотен ног в траве. Они так спешили, что их дыхание паром вырывалось во влажный воздух. И вдруг перед ними показалась темная масса холма Алоэ – они перевалили через нее и исчезли среди камней и ущелий, как колонна муравьев, возвращающаяся в муравейник.
Лежа на животе, Ян Паулюс закурил трубку, мозолистым пальцем примял горящий табак, вдохнул дым и всмотрелся в сплошную белую завесу тумана. В наступивший неестественной тишине у него в животе громко заурчало, и он вспомнил, что не ел с середины вчерашнего дня. В кармане у него лежал кусок билтонга.
Лев лучше охотится на пустой желудок, подумал он и снова затянулся.
– Поднимается ветер, – прошептал кто-то рядом, и Ян Паулюс услышал шелест в алоэ над головой.
Алоэ ростом с человека, многоголовые зеленые канделябры, окрашенные золотым и алым, легонько кивали на утреннем ветру.
– Ja. – Ян Паулюс ощутил, как грудь его заполняет смесь страха и возбуждения, прогоняя усталость. – Начинается.
Он выбил трубку, еще горячую, сунул ее в карман и нацелил ружье вперед.
Ветер уносил туман, словно отодвигал перед горой занавес, как на сцене. Под кобальтово-синим небом, в золотых лучах ранней зари, впереди показалась круглая вершина Спайон-Копа.
Ее красную поверхность пересекал неровный рубец пятьсот ярдов длиной.
– Теперь они наши! – выдохнул Ян Паулюс.
Над примитивным бруствером траншеи, словно птицы на ограде, так близко, что он мог разглядеть ремни на подбородке и каждую пуговицу, на фоне более темной земли и травы отчетливо виднелись каски цвета хаки. А за траншеей, совершенно открытые от ботинок до касок, стояли или неторопливо передвигались в полной амуниции и с флягами для воды сотни английских солдат.
Несколько долгих секунд висела тишина, словно бюргеры, смотревшие в прицелы своих ружей на эту невероятную цель, не могли нажать на курки. Англичане слишком близки, слишком уязвимы. Какое-то всеобщее нежелание заставляло маузеры молчать.
– Стреляйте! – заревел Ян Паулюс. – Skiet, kerels, skiet [11], – и его голос долетел до английской траншеи. Он увидел, как всякое движение там неожиданно прекратилось – белые лица повернулись в его сторону, – и тщательно прицелился в грудь одному из солдат. Ружье подпрыгнуло у плеча, и солдат упал в траву.
Этот единственный выстрел разрушил чары. Загремели беспорядочные ружейные выстрелы, и застывший фриз одетых в хаки фигур под обстрелом пришел в лихорадочное движение. На таком расстоянии большинство бюргеров могли пятью выстрелами свалить четырех бегущих антилоп. За те несколько секунд, которые понадобились англичанам, чтобы лечь на дно траншеи, по меньшей мере пятьдесят из них упали на красную землю мертвыми и ранеными.