Виталий Вавикин Дети ночных цветов. Том 2
© Вавикин В.Н., 2014
© ООО «Литературный Совет», 2014
* * *Глава девятая
Рипли и Гермина переглянулись и посмотрели на подошедшего к ним мальчишку.
– Как тебя зовут? – спросила Гермина.
– Меня? – мальчишка вздрогнул, встретился с ее зеленоглазым взглядом и вздрогнул еще раз.
– Я Гермина, это Рипли, а ты?
– Я? – он испуганно хлопнул глазами. – Т… Т… Томас. Томас Мороу.
– Разве тебе не пора домой, Томас Мороу? – Гермина наклонилась к нему. – У тебя ведь есть родители? – он закивал. – Разве они разрешают тебе гулять так поздно?
– Разрешают! – Томас энергично закивал.
– Вот как? – прищурилась Гермина. – И почему я тебе не верю, Томас? – она впилась в него зеленым взглядом.
Мальчик смутился, покраснел, крутанулся на месте и побежал прочь. Гермина рассмеялась, придав ему своим смехом скорости. Он распахнул дверь, вбегая в свой номер, споткнулся о порог и растянулся на середине комнаты, содрав о старый ковер кожу на локтях и коленях, но не почувствовал боли. Только азарт и дурное предчувствие.
Во-первых, девушка с зелеными глазами не понравилась ему, во-вторых, ему показалось, что она знает, что он загнал утром ее кошку на крышу отеля, откуда та потом долго не могла спуститься. Кошка, кстати, тоже ему не нравилась. Черная, гибкая, с такими же зелеными глазами, как у хозяйки. Нет, крыша – это меньшее зло из тех, которые поджидают ее в этом отеле.
Томас вспомнил, что дверь открыта, и спешно вскочил на ноги. Чокнутой парочки уже не было на улице, но воображение нарисовало ему, что они спрятались и теперь следят за ним, а не за тем странным мужчиной в номере, где всегда задернуты шторы. Может быть, они даже стоят по обеим сторонам двери и ждут, когда он выйдет на улицу, чтобы схватить его.
Томас остановился. «Но ведь дверь-то я все равно должен закрыть. К тому же если они хотят поймать меня, то почему не могут войти сюда? Разве они не знают, что Гвен нет дома? Конечно, знают. Значит, никого за дверью нет».
Томас согласно закивал, но страх не прошел. Он заставил его спешно захлопнуть дверь и отскочить в сторону. Ничего. Никого. Томас подбоченился, увидел, что окно открыто, и побежал, спотыкаясь, исправлять эту оплошность. Убедившись, что задвижка надежна, он отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Странная парочка расходилась по своим номерам. «Имена у них тоже странные! – Решил Томас. – Особенно у женщины». Он нахмурился, отошел от окна, размышляя о том, что может означать ее имя. «Нужно будет спросить об этом Гвен, – решил Томас, включая телевизор. – Обязательно дождаться и спросить».
Он забрался на диван и долго переключал однообразные каналы, с грустью вспоминая предыдущий отель, где они жили. Там кабельное телевидение входило в стоимость номера. Томас попытался вспомнить, где это было, но не смог. В последний год они с сестрой сменили столько отелей, что голова начинала идти кругом. Он не успевал завести друзей, не успевал запомнить названия отелей. Штаты – и те мелькали перед глазами, словно он мчался через всю страну на скором поезде: Луизиана, Техас, Нью-Мехико, Аризона и вот теперь Невада.
Томас не знал, нравится ему здесь или нет, но надеялся, что больше не придется никуда уезжать. Надеялся последнюю пару недель, когда Гвен вдруг пообещала, что, возможно, устроит его в школу. Томас не хотел идти в школу, но школа ассоциировалась с чем-то постоянным и долговременным, поэтому он решил, что больше они никуда не уедут.
Поначалу это не особенно обрадовало его. Случись это год назад, то никаких проблем – он был само благоразумие и спокойствие, но сейчас все было не так. Отели менялись, менялись люди, рядом с которыми приходится жить. Томас не помнил, когда это случилось, но как-то раз, проснувшись утром, он вышел на улицу и понял, что не обязан никому нравиться. Он все равно уедет. День, неделя, месяц – неважно. Даже если сестра найдет работу, то однажды настанет день и ему снова велят собирать вещи и привыкать ко всему новому. С тех пор Томас стал самым несносным и самым вредным ребенком на земле. Это было его идеей фикс – испортить жизнь всем, кто его окружает. Сестра – и та в какой-то момент начала испытывать на себе этот протест против постоянных переездов. Но злиться на сестру Томас долго не мог, поэтому быстро решил, что будет портить жизнь всем, кроме нее. К тому же она все равно редко бывает дома. Да и где их дом?!
Так что, приехав в отель Палермо, Томас решил, что и здесь они не задержатся надолго, и принялся за свое с удвоенной силой. Но потом Гвен пришла как-то ночью и сказала, что, скорее всего, они останутся и он пойдет в школу. Так что ему спешно пришлось налаживать со всеми отношения. Поэтому он и подошел сегодня к этой чокнутой парочке. Следил за ними, портил им жизнь, мучил их кошку, а сегодня проснулся и решил, что нужно как-то собраться с духом и попросить у них прощения. Хотя бы за кошку. Он планировал это все утро и весь день, убеждал себя, что это несложно, что нужно лишь начать, но когда осмелился подойти, когда заглянул им в глаза…
Томас поежился, соскочил с дивана и побежал проверять, закрыта ли дверь. Черная дверь. Томас вздрогнул, отдернул руку, словно дверная ручка была докрасна раскалена, попятился назад. «Что это? Это сон? Я сплю?» Он огляделся. Нет, кажется, это был не сон. Во сне все было черным. Во сне он не чувствовал своего тела, не слышал звуков. А здесь все было иначе. Даже телевизор работал, выдавая давно охрипшими динамиками крики какой-то девушки. «Значит, не сплю». Томас начал дышать. «Значит, это не сон».
Он вернулся на диван, но фильм ужасов, который он смотрел, перестал казаться страшным. Можно было попробовать выключить свет, но Томас боялся, что так он точно заснет и не дождется Гвен. Девушка на экране снова закричала. Выбравшееся из морской бездны чудовище протянуло через окно к ней свои щупальца. Томас устало зевнул. «Нет, бесплатное кабельное телевидение – это, несомненно, плюс, – решил он не без грусти. – Но если можно остаться и больше никуда не переезжать, то я готов жить и без кабельного телевидения». Девушка на экране закричала, зазвенели разбившиеся окна.
Томас зевнул, положил голову на спинку дивана. Веки стали тяжелыми. «Я не засну, – попытался он убедить себя. – Я просто так полежу, пока не придет Гвен или пока голова не станет снова легкой, как это бывает утром». Томас закрыл глаза, почувствовал, что засыпает, вскочил на диване, затряс головой, старательно вглядываясь в экран, просидел так пару минут и снова начал клониться набок.
Когда Гвен наконец-то пришла, он уже крепко спал. Электронные часы показывали половину двенадцатого. По телевизору транслировали документальный фильм о безумных мотоциклистах, которые сначала прыгали на мотоциклах через дюны и скалы, а затем наперебой хвастались друг перед другом, у кого из них больше всего переломов и шрамов.
Гвен осторожно села на диван, чтобы не разбудить брата, и какое-то время бездумно смотрела на экран, слушая рев мотоциклов и смех безумных гонщиков, затем подумала: «На кой черт я это смотрю?» – и выключила телевизор.
– Я все-таки дождался тебя, – сонно сказал Томас, открывая слипающиеся глаза.
– Спи, – бросила ему Гвен, укрывая одеялом.
– Не могу, – Томас зевнул и начал рассказывать о своем сне. – Ты ведь знаешь, что я боюсь его.
– Знаю, – Гвен потрепала его за волосы. – Но теперь я здесь, так что спи.
– А ты разбудишь меня, если увидишь, что мне страшно?
– Конечно, разбужу, – заверила она, хотя с трудом представляла, как сможет понять, что он боится во сне.
«Главное, что Томас верит в это», – подумала она, однако сомнения и тревоги все равно остались. «Ему всего шесть. Что могло его так напугать? Какой-нибудь фильм? Но разве фильмы пугают пустотой и тишиной? А эта темнота? А дверь?»
Томас заснул, но Гвен еще долго смотрела на него, словно действительно пыталась понять, что ему снится. «А что если с ним начнет происходить то же, что и с матерью?» Она попыталась прогнать эти мысли, но у нее ничего не вышло. Аппетит пропал. По дороге в отель Гвен только и могла думать, что об ужине, но теперь ей нужно было скорее пиво или таблетка успокоительного. Воспоминания, дурные предчувствия. Иногда ей даже начинало казаться, что болезнь матери может передаться не только Томасу, но и ей самой. Что они будут делать тогда? Гвен сделала себе бутерброд, заставила себя поесть и легла спать.
Утром, она не стала будить Томаса, зашла в кафе и договорилась с Осторе, что если ее брат не придет к девяти часам завтракать, то нужно будет кого-нибудь послать к нему и напомнить о еде. Автобус до Честона опоздал на пятнадцать минут, и Гвен всю дорогу нервничала, что не успеет вовремя на работу. Парфюмерный отдел, в который ей удалось устроиться, был лучшим, что подворачивалось за последний год, и терять это место крайне не хотелось, особенно если учитывать, что здесь наконец-то удалось завести друзей. Гвен, по крайней мере, надеялась, что удалось.
Одну из них звали Мэдди Ламберт, она была почти одного возраста с Гвен и работала в соседнем отделе, другого звали Кейн Вебер, он был старше Гвен почти вдвое, и именно ему она была обязана своей новой работой. Вебер, кстати, и предложил ей помочь устроить Томаса в школу. Предложение это было сделано крайне осторожно, ненавязчиво, но все равно вызвало у Гвен недоверие, заставив Вебера выдать место своей работы.
– Отдел социальной защиты? – она нервно облизнула губы. Страх вспыхнул с такой силой, что у нее онемели ноги. – Я думала, что вы… Думала, что… – Гвен хотела встать, но не могла.
– Не бойся, – попытался успокоить ее Вебер. – Я не причиню тебе вреда.
– Вот как? – Гвен нервно поджала губы, ругая себя за чрезмерную доверчивость. «Я рассказала ему все! Все, черт возьми!» – О чем я только думала?!
– Тебе нужно было выговориться.
– К черту! – Гвен снова попыталась подняться.
Бежать! Снова бежать! Бежать из Аризоны, бежать из Техаса, бежать из Луизианы! Особенно из Луизианы, потому что какой бы мрачной ни была жизнь Гвен в родном городе, но она любила ее. Любила свой дом, свою работу, Томаса. Особенно Томаса.
Мальчик появился, когда мать уже была больна, и Гвен больше всего боялась, что это как-то повлияет на него, передастся ему. Она даже призналась в этом одному из школьных учителей, который всегда хорошо относился к ней. Он выслушал ее и убедил, что мать ее вовсе не безумна.
– Просто она иногда слишком буквально воспринимает некоторые законы Божьи, – так он сказал тогда.
«Слишком буквально», – вспомнила эти слова Гвен спустя четыре года, когда мать окончательно спятила и пустила себе пулю в лоб, решив, что у нее в голове поселился демон. «Слишком буквально».
Гвен вернулась с работы, увидела мать в кресле-качалке на крыльце дома, и первым, о чем подумала, был Томас. Видел ли он? Слышал ли? Пострадал? Гвен нашла его в своей комнате, укрыла одеялом, стараясь не разбудить, спустилась вниз и позвонила шерифу.
– А ты уверена, что мать мертва? – спросил он не то недоверчиво, не то как-то устало.
– Уверена ли я? – Гвен вышла на крыльцо, насколько это позволил телефонный провод. – У нее мозги видно, шериф. Или вы хотите, чтобы я ей пульс проверила для верности? – она прислушалась, но шериф не ответил. – Алло? – Гвен растерянно посмотрела на трубку. Не было ни гудков, ни ответа.
Где-то далеко скулила соседская собака. Жирная муха ползала по окровавленному затылку… Не матери, нет. Гвен давно перестала считать эту женщину матерью. Ее мать осталась в светлом прошлом, которое хочется вспоминать снова и снова, а эта растолстевшая, свихнувшаяся на вере женщина была кем угодно, но только не матерью.
Доктор Лерой, приезжавший два года назад лечить Томаса, выслушал его мать, выслушал ее жалобы и размышления о природе болезни сына, встретился на следующий день с Гвен и передал ей пару брошюр о больных шизофренией.
– Я не утверждаю, что твоя мать серьезно больна… – вкрадчиво сказал он, не зная, как отреагирует Гвен. – Но будь осторожна, приглядывай за ней… А лучше за Томасом. – Он заглянул Гвен в глаза и улыбнулся. – Это не так страшно, но лучше быть начеку. – Он снова улыбнулся, увидев, что Гвен все поняла.
Брошюры, которые он дал ей, она прочитала по несколько раз, но мало что поняла. Конечно, описанные там симптомы можно было при желании заметить у матери, но это если только очень сильно этого хотеть. Была среди этих брошюр и та, что рассказывала о шизофрении у детей.
Гвен наблюдала за братом почти год, но не заметила ни одного симптома, тогда как у матери они начинали проявляться достаточно явно. Она то целыми сутками стояла на коленях, бормоча что-то бессвязное себе под нос, то обвиняла Гвен во всех смертных грехах, которые только может совершить девушка-подросток. Она хотела заставить ее ходить в церковь, хотела заставить Томаса часами молиться, стоя рядом с ней на коленях. Она восприняла ветрянку сына за наказание Господа, посланное ему за… Причин было много, но Гвен не нашла смысла ни в одной из них.
Гвен не обвиняла церковь в болезни матери. Она знала людей, которые ходили туда довольно часто, и ничего с ними страшного не происходило. Церковная истерия не была диагнозом. Это был один из симптомов. Как и ненависть к Гвен. Она понимала это, поэтому старалась не обижаться. Ее ненавидела не мать. Ее ненавидела болезнь, а мать… Мать осталась в прошлом. В хорошем светлом прошлом. Лишь страх за Томаса становился с каждым днем все сильнее.
Он рос, и вместе с ним росла болезнь матери. Ближе к концу, в самые тяжелые дни, она даже не понимала, что это ее сын, звала Гвен и спрашивала, кто этот смышленый черноволосый мальчик, затем смотрела на свою дочь, замечала сходство и обвиняла ее в том, что она втайне от матери родила ребенка. Наутро она уже ничего не помнила, и Гвен надеялась, что Томас тоже ничего не запоминал. Пусть для него все это будет просто дурной сон. Просто ночной кошмар. А потом мать просыпалась утром, приводила себя в порядок, и все было как раньше – в светлом прошлом. Недолго, но было.
В эти дни она ходила в церковь, по магазинам, навещала старых знакомых, брала с собой Томаса и обижалась на Гвен за то, что та не хочет идти с ними. Гвен надеялась, что Томас запомнит именно это. Но он взрослел, а моменты затишья становились все более и более редкими. Однако грань всегда оставалась. Грань, переступить через которую можно было лишь однажды.
Стоя на веранде дома, держа в руке телефонную трубку и глядя на окровавленный затылок матери, Гвен впервые за долгие годы молилась, благодаря Всевышнего за то, что мать переступила эту грань именно так. Сколько лет она прятала оружие? Сколько лет планировала это? И кто знает, сложись все чуть иначе, кто мог бы стать жертвой? Почтальон, случайный сосед, прихожане в церкви, Гвен, Томас…
«Нет. Пусть лучше уж так». Гвен почувствовала, что у нее начинает кружиться голова и спешно отвернулась. Телефонная трубка выпала из ее рук. «А Томас? Видел ли он мать в таком виде?» Гвен прошла в комнату брата и оставалась рядом с ним, пока не приехал шериф. «Я уже видела все, что должна была видеть, может, и больше», – думала Гвен, наблюдая, как спит Томас.
Она услышала голос шерифа, вышла из комнаты. За окном загудела уезжающая машина с телом матери. Шериф задал пару вопросов. Гвен отвечала не задумываясь.
Нет, она не знала, что у матери есть оружие. Нет, она не слышала от матери разговоров о самоубийстве. Нет, ее не было дома, когда это случилось. Да, Томас был здесь. Да, с ним все в порядке. Нет, она не хочет, чтобы шериф спрашивал его о том, что здесь случилось. Почему? Потому что ему только шесть лет, черт возьми!
Гвен вышла на кухню и сделала себе кофе. Из окна было видно, как уезжает шериф. Из окна была видна часть веранды, где стоит кресло-качалка, в котором застрелилась ее мать. Неожиданно Гвен показалось, что она все еще там. Мысль была дикой, но достаточно яркой, чтобы потерять самоконтроль. «А что если Томас проснется, выйдет на веранду и увидит… Там никого нет, черт возьми!»
Гвен отпила кофе, обожгла губы, поморщилась. Перед глазами не было ничего, кроме картины, которую она увидела, вернувшись с работы. «Все уже не так. Ее уже забрали!» Гвен выглянула в окно, пытаясь разглядеть кресло-качалку. Ничего. Она вышла из дома. Ничего. Почти ничего, если не считать лужицы крови под креслом-качалкой. Словно сон. Сон, от которого уже никогда не сможешь проснуться. «Нужно убрать здесь все, пока не проснулся Томас».
Гвен принесла швабру и ведро с водой, отодвинула кресло-качалку в сторону. Скопившаяся под ним кровь была густой, как деготь. Гвен несколько раз меняла воду в ведре, но избавиться от пятна полностью так и не удалось – кровь пропитала старые доски. «Я это закрашу, – решила Гвен. – Куплю краску и…» Она подняла глаза, увидела застывшие на стене ошметки мозга. Свежие, со вкраплением белых крошек костей расколовшегося при выстреле черепа. «Ничего. Так даже лучше. Хороший повод, чтобы перекрасить весь дом или хотя бы веранду. Почему бы и нет?»
Гвен почувствовала, что у нее начинает кружиться голова. Выпитый кофе подступил к горлу. Она закрыла глаза, заставила себя успокоиться, вытерла стену, подвинула кресло-качалку так, чтобы пятно под ним не бросалось в глаза, отошла в сторону, желая убедиться, что все чисто. Кресло качнулось. Гвен нахмурилась. «Ветер. Это всего лишь ветер». Она вернулась в дом, проверила, спит ли Томас, долго сидела в его комнате, стараясь ни о чем не думать, затем переоделась, легла в кровать, пытаясь заснуть.
Воображение вернуло ее на пару часов назад. Веранда, кресло-качалка, мать, кровь капает на старые доски, кусочки мозга медленно сползают по стене. Гвен вскочила с кровати и включила свет. Тело вспотело и дрожало. «Я заснула? Я просто заснула!» Гвен закрыла глаза. Темнота. Тишина. «Сон. Это всего лишь сон». Она проверила Томаса и снова легла, но на этот раз свет выключать не стала.