На следующий день она долго думала о том, что будет лучше: взять Томаса с собой на работу или остаться здесь, дома, с ним. Ни один из вариантов особенно не подходил. С одной стороны был душный бар, с другой… С другой дом, где мать днем ранее покончила с собой… Воображение включалось и работало, работало, работало… Можно было, конечно, отпроситься с работы и поехать куда-нибудь с Томасом, но Гвен чувствовала, что из этого точно не выйдет ничего хорошего. Веселиться сейчас она не могла, а просто так слоняться без дела – проще было бы остаться дома. Единственной надеждой стала подруга.
Ее дети были почти одного с Томасом возраста, они дружили, и Лорель, по мнению Гвен, была одной из самых лучших матерей в мире. К тому же она нравилась Томасу, а Томас нравился ей. Гвен позвонила подруге и договорилась оставить у нее брата. Бар закрывался далеко за полночь, и она планировала вечером отпроситься, но Лорель убедила ее, что если Томас останется у нее на ночь, то совершенно никого не стеснит.
– Да и тебе, наверное, нужно немного побыть одной, – сказала Лорель. – Ну или отвлечься. – Она многозначительно посмотрела на Гвен и начала рассказывать, как не могла найти себе места, когда ушел первый муж. – Вот только с моими детьми тогда посидеть было некому, а с твоим есть.
– С моим? – Гвен задумалась, пытаясь понять, нравится ей это сравнение или нет.
Представляла ли она когда-нибудь Томаса своим сыном? Возможно. Особенно после того, как мать сама временами начинала считать так. Может быть, с физической точки зрения это и представлялось Гвен с трудом, но психологически – она иногда рассматривала такую возможность. Особенно в последние годы, когда состояние матери стало резко ухудшаться. Да и Томас, Гвен почти была уверена в этом, неосознанно считал ее больше чем сестрой.
– Если хочешь, то можешь сегодня напиться, – посоветовала Лорель, хитро подмигивая. – Иногда это помогает.
– Возможно, – согласилась Гвен, но про себя подумала, что потерять мужа и потерять мать – это не одно и то же. Правда, какое из двух зол протекает болезненнее, она так и не смогла понять.
«Наверное, все дело в том, каким был муж и какой была мать. И сколько времени люди прожили вместе. Как прожили. Какие между ними были отношения. Сколько накопилось обид». Гвен поймала себя на мысли, что не испытывает к матери ничего, кроме благодарности – она ведь могла взять оружие и натворить столько бед, что голова пошла бы кругом, а так тихо и спокойно… К тому же она могла убить Томаса, но не убила. Неизвестно, как бы все обернулось, если он не смог заснуть и спустился вниз, когда мать пыталась избавиться от демона в своей голове! «И как я только не смогла заметить этого?!»
Гвен ехала на работу и не могла перестать обвинять себя в том, что упустила из вида произошедшее у матери ухудшение. «А если бы заметила? Что тогда? Что я могла сделать? Вызвать врачей? Но ведь ее уже осматривали врачи. Никто не может запереть человека в психушку, если он не причиняет никому вреда. Он должен жить дома, с семьей. Жить, пока ему однажды не придет в голову, что настало время положить конец этой жизни».
Гвен вспомнила совет подруги и решила, что напиться – это не так бессмысленно, как ей казалось вначале. Она отработала свою смену до конца, настойчиво строя планы, чем займется, когда будет свободна, но выйдя из кафе, решила, что отправится к Лорель, заберет Томаса и поедет домой. Напиться можно и дома. К тому же и напиваться-то не обязательно – чуть взбодриться, чтобы не мерещилась всякая ерунда.
Гвен остановилась у дома подруги, увидела, что свет не горит, и решила, что Томас уже спит. «И о чем я только думала? – возмутилась она, отчитывая себя за то, что не учла, который сейчас час. – Похоже, действительно остается только напиться». Гвен долго сидела в машине, бездумно наблюдая за тем, как ветер треплет вывешенное на веревке детское белье. «Нужно ехать домой», – твердила она себе, но желания снова оказаться там, где, казалось, до сих пор витает дух матери, не было, к тому же если учесть, что в доме этом ей придется быть одной. «Но и не здесь же стоять».
Гвен заставила себя включить зажигание. «Фиеста» недовольно заурчала и повезла ее домой. Темнота пугала, но воображение молчало. Молчало до тех пор, пока Гвен не оказалась на крыльце своего дома. Мрак скрыл кресло-качалку, нарисовав на его месте черный силуэт. И ветер. Ветер оживил этот мираж. «Что бы сейчас сказала мать, если бы была жива? Почему я не привезла Томаса? Или почему осмелилась прийти сама? А может, даже не заметила бы меня, приняв за очередного демона, которые вертятся возле нее, пытаясь забраться в голову? В ее больную голову».
Гвен вошла в дом и включила везде свет. Страхи развеялись, оставив щемящее чувство пустоты. Есть не хотелось, спать тоже. Гвен включила телевизор и заснула на диване, убаюканная голосами героев ночного фильма. Ей приснилось что-то из детства, что-то из того светлого времени, о котором чем взрослее становишься, тем больше хочется вспоминать.
Когда Гвен проснулась, она не помнила своего сновидения, но продолжала улыбаться. Утро скреблось в окна яркими лучами. Гвен закрыла глаза, не желая просыпаться, но и не собираясь засыпать снова. Разум находился в пограничном состоянии – не воспринимая реальность, но и не отказываясь от нее, и ей хотелось продлить это как можно дольше. Голова была легкой и свободной от тяжелых мыслей, но где-то в глубине Гвен знала, что стоит ей окончательно проснуться – и легкость будет немедленно заполнена чем-то крайне тяжелым. Поэтому она просто лежала на диване не открывая глаз и медленно продолжала просыпаться. Не хватало только криков Томаса, к которым она успела привыкнуть за последние годы. Следом за воспоминанием о брате в памяти появились звуки шагов матери. Она проходит мимо нее, что-то ворчит себе под нос.
Гвен улыбнулась, вспоминая себя маленькой девочкой. Затем девочка повзрослела. Шаги матери стали более тяжелыми. Ее бормотание – более бессвязным. Улыбка на губах Гвен поблекла, смазалась. Голос матери зазвучал в ушах, выплевывая оскорбления. Гвен перестала улыбаться, поджала губы, заставляя себя молчать. Голос матери стих. Где-то далеко хлопнула входная дверь.
«Все, хватит, надо просыпаться!» Гвен беспокойно заворочалась, чувствуя приближение чего-то недоброго. Наступила абсолютная тишина. «Все, хватит! Хватит! Хватит!» Гвен отчаянно пыталась заставить глаза открыться. Тишина зазвенела в ушах, достигая апогея. «Черт!» Гвен зажмурилась, ожидая услышать выстрел, но выстрела не было. Ничего не было.
Она осторожно подняла голову, огляделась. Диван, гостиная, за окнами утро. Большой дом пуст. Уже пуст. Гвен поднялась на ноги, умылась, сварила себе кофе и вышла на крыльцо. Кресло-качалка, в котором умерла мать, неподвижно стояло недалеко от входа. «Нужно было вчера напиться», – хмуро подумала Гвен, отвернулась, вглядываясь в разросшийся кустарник, окруживший дом, сделала несколько глотков кофе. Она вспомнила утренний сон и непроизвольно поморщилась. Хватит с нее спать в этом доме одной! Нужно забрать Томаса, нужно…
Она вздрогнула, резко обернулась. Кресло матери медленно раскачивалось. «Но ведь ветра нет!» – Гвен могла поклясться в этом. Она закрыла глаза, тряхнула головой. Кресло замерло, застыло. «Показалось?» Гвен демонстративно отвернулась, словно ребенок, который притворяется, что не смотрит. Кресло снова качнулось. Сердце тревожно замерло.
«Опять показалось?»
Гвен посмотрела на кресло – неподвижно. Она снова притворилась, что не следит за ним, сделала несколько жадных глотков кофе. Кресло снова качнулось. Гвен не почувствовала дуновения ветра, но заметила, как трепетали листья кустарника. «Вот и вся фантастика», – безрадостно подумала она, но за креслом следить не перестала…
Позже в машине, по дороге к Лорель, Гвен рассмеялась над своими страхами, но ночью они вернулись с новой силой. В какой-то момент она даже всерьез задумывалась над тем, чтобы лечь в комнате брата, решив, что виной всему ее одиночество. Она ходила по дому и думала, думала, думала. Одной из пришедших в голову мыслей была догадка, что Томас знает о смерти матери. Может быть, видел, может быть, слышал выстрел, вообразив все остальное. Гвен не была уверена, что он действительно спал, когда она заходила к нему. Он мог притворяться, мог вообразить все остальные детали на основе фильмов, комиксов, мультфильмов. «Он ведь даже ни разу не спросил меня о матери!»
Гвен заглядывала в детскую, долго смотрела на Томаса, убеждалась, что он действительно спит, и уходила снова бродить по дому. Пару раз, особенно когда время перевалило за полночь, видение раскачивающегося кресла-качалки на крыльце становилось таким сильным, что Гвен едва смогла сдержать себя утром, чтобы не сжечь его. «Но тогда я буду как мать. Ничуть не лучше». Она смотрела на кресло до тех пор, пока Томас не вышел на улицу и не потянул ее обратно в дом завтракать. Ближе к обеду пришли две старых подруги матери и сказали, что церковь и прихожане хотят лично организовать похороны. Гвен не возражала, единственным ее недовольством было то, что женщины обсуждают это слишком громко и брат может услышать их.
– Разве Томас не знает? – спросила одна из женщин.
– Но ведь это была его мать! – возмутилась другая. Гвен пожала плечами, стараясь быстрее закончить этот разговор, но когда старые подруги матери стали настаивать, чтобы она привела к ним Томаса, разозлилась, едва не выставив их из дома силой.
– Она выстрелила себе в голову! – не столько сказала, сколько прошипела Гвен. – Ее кровью пропиталась доски на крыльце, и их теперь невозможно отмыть, ее мозги я едва смогла оттереть со стены. Никто не знает, где она нашла оружие! Никто не знает, сколько времени она его хранила, как планировала его применить, когда. Вы не думали, что она могла прийти на службу и вышибить мозги, например, вам? Или мне, когда я вернусь с работы слишком поздно? Или Томасу? – она раскраснелась и тяжело дышала.
Женщины переглянулись, посоветовали ей успокоиться, что-то пробормотали о путях Господних и ушли, задержавшись на пару минут на крыльце, чтобы посмотреть на кресло-качалку и что-то обсудить. Гвен попыталась отыскать брата. Он был в своей комнате, стоял у окна и смотрел на пустой двор.
– Почему ты кричала на этих женщин? – спросил Томас.
– Кричала? – Гвен проследила за его взглядом. – Ты что… подслушивал нас?
– Они ведь были подругами моей матери?
– Почему… Почему были? – Гвен поежилась, чувствуя недоброе.
«Томас знает. Все знает. Может, даже видел мать после совершенного самоубийства, или же подслушал, как я разговаривала с шерифом, или… Или догадался сам». В последнее верилось меньше всего, но сейчас Гвен была готова к чему угодно.
– И почему ты сказал, что они были подругами только твоей матери? Она ведь была и моей матерью тоже.
– Это другое, – сказал Томас, и больше Гвен не удалось вытянуть из него ни одного слова.
Он врал, уходил от темы, вспоминал вдруг забытые игры, рассказывал о детях Лорель, с которыми провел вчерашний день, снова врал, просил что-то купить ему. В какой-то момент Гвен решила, что он действительно ничего не знает – просто детские слова, недостойные того, чтобы уделять им много внимания. «А может, он просто не может понять этого, – с надеждой подумала она. – Догадывается, но не может сложить наблюдения воедино. К тому же он уже привык, что мать подолгу не замечает его, словно его и нет. Может быть, даже если я возьму его завтра на похороны, то он ничего не поймет». Гвен начала досадовать, что накричала на приходивших подруг матери, и отчитала себя за несдержанность, но уже вечером снова позвонила Лорель и договорилась оставить у нее Томаса на следующий день.
На похоронах она почти не разговаривала, радуясь тому, что люди считают ее подавленной случившимся, чтобы общаться. Несколько раз ее попытались отчитать за то, что она не привела с собой брата, но сначала за нее вступился доктор Лерой, а затем шериф. Он появился на кладбище и, судя по всему, пришел не проститься с покойной, а поговорить с Гвен. Дождавшись удобного момента, он отвел ее в сторону и бегло расспросил о том, как себя чувствует Томас, пообещав, что пришлет к ней социального работника в ближайшие дни.
– Социального работника? – растерялась Гвен. – Зачем социального работника?
– Ты еще ребенок, а Томасу нужен уход и… – шериф замолчал, увидев, как вспыхнули щеки Гвен. – Ты просто не понимаешь, как сложно будет…
– Я работаю, и я не ребенок. К тому же… – Гвен постаралась успокоиться. – К тому же последние два года мать практически не заботилась о нем. Это делала я, шериф. Понимаете? И я могу позаботиться о нем сейчас. – Она замолчала, не зная, что сказать еще.
Шериф нахмурился, тяжело вздохнул, положил ей тяжелую руку на плечо, снова вздохнул и снова заговорил о социальном работнике, только на этот раз сделал это издалека, объясняя Гвен, что вырастить Томаса ей не по силам, что это большая ответственность.
– А то, что до этого его растила больная шизофренией женщина, нормально?! – вспылила Гвен, выслушала новую историю своей несостоятельности и едва сдержалась, чтобы не послать шерифа к черту. «Забрать Томаса? Как бы не так!»
– Может, никто и не хочет забирать его у тебя, – попыталась успокоить ее вечером Лорель. – К тому же это ведь будет социальный работник, а не пристав, которому поручено забрать у тебя брата. Дом у тебя есть, работа тоже. Поговорите, скажешь, что не отдашь Томаса, может, даже получишь какую-нибудь помощь.
– Да не нужна мне никакая помощь! – отмахнулась Гвен, но слова подруги немного успокоили ее. «Может быть, действительно все эти страхи не имеют основания? – думала она. – Не становиться же мне такой, как мать, подозревая всех и во всем?!» Сравнение помогло сильнее слов подруги. «И то правда, это ведь просто социальный работник».
Несколько дней ей удавалось думать именно так, затем она стала забывать о предстоящем визите. «Может быть, шериф передумал? Может быть, у них есть более важные дела, чем навещать тех, кто может справиться и без них? А может, они просто решили забыть обо мне?» В последнее хотелось верить больше всего, но надежды не оправдались.
Прошло чуть больше недели после похорон матери. Гвен и Томас убирались во дворе. Синий седан, лучшие годы которого остались уже далеко позади, остановился у их дома. Гладко выбритый мужчина лет сорока вышел из машины. На нем был надет серый костюм. Черные ботинки запылились. В руках потертая кожаная сумка. Русые волосы коротко пострижены. Гвен не сразу поняла, кто он, и долго не обращала на него внимания, а он просто стоял и смотрел на нее и Томаса. Пять минут, десять…
– Мисс Мороу? – позвал он охрипшим голосом, достал платок и высморкался. – Меня зовут Рон Адамс. Шериф просил заехать к вам и…
– У нас все хорошо! – выпалила, не задумываясь, Гвен. – Нам не нужна помощь, и у нас нет никаких жалоб или пожеланий. – Она уставилась на Адамса, но он молчал, переводя взгляд с нее на Томаса и обратно.
– Не возражаете, если я поговорю с мальчиком? Томас? – он открыл свою папку. – Его ведь так зовут, да?
– Да, но зачем….
– Томас! – Адамс дружелюбно помахал рукой. – Не бойся. Подойди ко мне. – Он опустился на корточки, чтобы быть с мальчиком примерно одного роста. Гвен наблюдала за ним, пытаясь заставить себя не нервничать. – Чем занимаешься, Томас? – спросил ее брата Адамс. Томас насупился, опустил голову. – Не бойся. Я хочу быть твоим другом, – Адамс посмотрел на Гвен. – Ведь так, мисс Мороу?
– Да, – нехотя согласилась она. – Скажи ему, Томас, что мы делали?
– Вы ведь убирали двор? – помог ему Адамс. Томас кивнул. – Отлично. А ты? Что именно делал ты? Подметал, собирал мусор или… – Адамс не договорил, потому что Томас резко развернулся и побежал прочь. – Что это с ним? – спросил он Гвен. Она растерянно пожала плечами.
– Не знаю. Обычно он ведет себя немного лучше, но это… Это ведь мальчишка. – Она улыбнулась, надеясь смягчить этим Адамса. Адамс задумался на мгновение, затем осторожно кивнул.
– Очень необщительный мальчик. Он всегда был таким или стал после смерти матери?
– Что? Нет. Он нормальный. Просто… Просто я даже не знаю, что на него нашло.
– А при матери он вел себя так же? Не поймите меня неправильно, но для ребенка в таком возрасте важен авторитет, а вы просто его сестра. Возможно, он просто выражает свое нежелание подчиняться вам и ждет, когда вернется мать? Родители, как правило, имеют влияние на детей. Особенно в таком возрасте, поэтому…
– У его матери была шизофрения, мистер Адамс, – оборвала его Гвен, отчаянно пытаясь выглядеть приветливо. – Его растила я. И я для него авторитет.
– Вот как, – Адамс что-то хмыкнул себе под нос. – Тогда докажите мне это.
– Что? – растерялась Гвен.
– Прикажите ему вернуться и поговорить со мной.
– Приказать? А вы не думали, что просто не понравились ему, может быть, даже напугали его?
– Я?! – Адамс натянуто рассмеялся. – Не говорите ерунды, мисс Мороу. У меня трое детей. Дети любят меня.
– Это ваши дети вас любят, мистер Адамс. Вы их отец. А для Томаса вы – незнакомец, которого он видит впервые. Не забывайте к тому же, что он рос без отца и любой мужчина для него всегда чужак.
– Просто прикажите ему вернуться и поговорить со мной.
– Нет, – Гвен попыталась отыскать взглядом Томаса, но не смогла. – У него недавно умерла мать. Я не знаю, видел он это или нет. И если вы думаете, что я буду заставлять его разговаривать с человеком, который ему неприятен или которого он боится, то вы сильно ошибаетесь.
– Дети не боятся меня, – продолжая улыбаться, почти прошипел Адамс.
– Почему? – Гвен пожала плечами. – Мне, например, когда я была маленькой, вы бы не понравились, может быть, я бы даже испугалась вас.
– Мы говорим не о вас, мисс Мороу.
– Верно. О Томасе. Но если он… – она замолчала, увидев, как брат идет, катя перед собой велосипед. Он остановился перед Адамсом, показал на спустившее колесо и протянул ему ключ.