Игорь осторожно взял осколок зеркала и поймал в нем луч лампы:
— Нет, не все.
— Не понял? — оторвал губы от бокала Продавец.
— Не все, — повторил Игорь, медленно поднимаясь с места. — Предательство, гордыня, а теперь еще сребролюбие и ложь.
Продавец нахмурился, сжал зубы и вперил взгляд в клиента. Он сверлил взглядом лицо Игоря, словно пытаясь что-то рассмотреть, что-то важное, от чего проступает пот и бледнеет его смуглая кожа.
Кандидат физико-математических наук, вдовец и бизнесмен Игорь Валерьевич Чернов оттянул ворот свитера и выудил из-за пазухи маленькое зеркальце на плетеном кожаном шнурке. Рванул его, выставив вперед сверкающий прямоугольник, и трижды постучал по столу:
— Здравствуйте, мастер Ломбардо.
Стены бара всколыхнулись и начали медленно таять.
* * *В дверь трижды постучали. Человек, сидящий за столом, вздрогнул и навел пистоль на массивную сшитую стальными полосами створу:
— Какого дьявола вам надо?
— Синьор Ломбардо, — раздался из коридора жалостливый девичий голос. — Вам нужно поесть.
Человек обвел мутным взглядом небольшую комнату. Альков с застланной шелком кроватью, уставленный стеклянными бокалами и золотыми супницами столик. Слева у стены задирал в потолок гнутые ножки опрокинутый вчера стул. В неровном свете свечей поблескивали темной зеленью не початые еще бутылки.
Дюжина, пересчитал человек и успокоился.
— Впустите, мастер Ломбардо, — не успокаивались за дверью. — Вы не появлялись в цеху уже три дня. Мсье Сюэр беспокоится за качество…
— Убирайся к черту, французская шлюха! — рыкнул Никколо. — Стеклу лежать под грузом еще две недели! И вот что, — он снова пересчитал бутылки с вином. Их было по-прежнему двенадцать. — Принеси мне завтра, нет, лучше послезавтра еще вина. Только не вздумай отирать с бутылок паутину! Тебе понятно?
— Слушаюсь, синьор, — пискнула девушка.
Когда шаги стихли, Никколо обессилено откинулся на спинку стула. Закутался в шерстяное одеяло и шумно выдохнул. Изо рта вырвалось облачко пара. Февраль за массивными запертыми изнутри ставнями колотил крупой по витражу, засыпал узкие улочки Тур ля Виля. Мастер Ломбардо поежился. В маленькой комнате на третьем этаже не было камина, зато имелась дубовая дверь и надежные ставни. Но и они не могли избавить его от страха.
Никколо встал, поднял бутылку и придирчиво осмотрел сургуч. Пыльное стекло замарало длинные бледные пальцы. Мастер отер их о панталоны, стиснул тяжелый тесак и одним движением снес горлышко.
Первый фужер он осушил махом, жадно глотая холодное, терпкое вино, не замечая, как оно льется по подбородку, расплывается рдяным пятном по белой рубашке.
Стало немного теплее. И спокойнее. Никколо наполнил опустевший фужер, пододвинул канделябр. Красная кровь французской лозы едва заметно колыхалась в муранском бокале. Тонкая, грациозная ножка, отделанная витой нитью из опалового стекла. Пузатый бок фужера, украшенный мелкими пластинками, изображавшими лилию. Казалось, цветок застыл в прозрачной, как слеза, смоле. Николо вспомнил, как еще подмастерьем его и Альвизе Раммузио взяли на Немецкое подворье, что на Риальто. Там, в лавке купца из Брюгге, он впервые увидел чудной желтый камень с замершей в нем мошкой. Купец просил за него полсотни дукатов или ладонное зеркало. Зеркало с острова Мурано.
В глазах Никколо потемнело. Он выпил до дна и грохнул фужером о стену. Стекло лопнуло, как первая струна мандолины, брызнуло осколками по полу.
Ломбардо схватил дрожащими руками супницу, давно пустую и немытую, наполнил ее до краев вином и пил, пил, давясь и задыхаясь, чтобы прогнать видение. Прогнать темную, безлунную венецианскую ночь, скрип рангоута барка, удаляющуюся громадину острова за кормой. Две дюжины вооруженных французов — телохранителей и охранников, и хмурые угрюмые лица друзей.
Полтора года пытался забыть Никколо эту ночь.
Богатство и роскошь при дворе Людовика. Величие мастера Ломбардо и его «волшебных стекол», о которых будут говорить столетия. Сладкие речи министра Кольбера, сулящие и успокаивающие, обещающие покровительство и защиту от венецианских сбиров.
— Где? Где та защита, что вы нам обещали? — закричал Никколо, снося горлышко очередной бутылке.
Бабник Энрико, весельчак Конти. Верный Альвизе.
Синюшные, раздутые лица. Расцарапанные шеи, будто в агонии пальцы сами решили вырвать отраву из горла. Черные губы. Закатившиеся глаза.
— Я — Никколо Ломбардо! — закричал мастер, взмахнув пистолетом. Огоньки свечей затрепетали, отбрасывая на обожженный кирпич комнаты исполинскую тень. — Я — великий мастер! Вам меня никогда не достать, слышите? Никогда! — прокатилось по пустым коридорам замка.
Ветер взвыл за окном. Часовой у аркады остановился, перехватил поудобнее мушкет и задрал голову. На третьем этаже опять кричал пьяный венецианец. Часовой перекрестился и продолжил обход.
— Великий, великий, — продолжал бормотать Никколо, кутаясь в одеяло. — Великий…
… Никколо дрожащими руками снял гнет.
Ртуть проглотила олово, растворила его в себе, образовав тонкий матовый прямоугольник под прозрачным стеклом. Подмастерье аккуратно вставил крючки в пазы по углам и медленно, нежно потянул на себя. Предзакатное солнце отразилось в зеркале, ударило лучиком по глазам. Никколо улыбнулся своему отражению. Улыбнулся мастерской, одинокой оливе, мощеному дворику и уходящей к морю дороге, петляющей за овитой лозой оградой.
Раздался хлопок и мир покрылся бесчисленным множеством трещин.
— Дьявол тебя побери, Никколо! — отвесил знатную оплеуху дядя Франческо. — И как ты смог уродиться в такой славной семье? Тех несчастий, что должны свалиться на твою непутевую голову, уже должно хватить на десяток жизней. Клянусь святым Марком, тебе никогда не достичь славы твоего прадеда! — мастер Франческо зло сплюнул. — Убери тут все, бездарь криворукий!
Обида закупорила горьким комом горло. Никколо попытался удержать слезы, но не смог. Мутная пелена встала перед глазами. Длинные худые пальцы дрожали, собирая в корзину осколки. Они не чувствовали боли от порезов. Просто собирали осколки, пачкая красным блестящую поверхность…
Конти закончил рассказывать свежий анекдот о венецианской девственнице. Молодые люди дружно загоготали, хлопая по столу ладонями. Трактирщик воспринял жест на свой счет — им принесли еще вина. Энрико облизал губы и заговорщицким шепотом начал рассказывать о предстоящей поездке в столицу:
— И пока мастера будут танцевать на площади, я отведу вас к паре знакомых девушек, — подмигнул он товарищам и закончил, — даю слово, нас к утру не хватятся!
— У меня опять ничего не вышло, — хмуро произнес Никколо, не поднимая глаз от кружки.
Друзья оторвались от обсуждения карнавала.
— Ничего не вышло, — повторил Никколо. — Зеркало. Оно опять лопнуло.
— Да брось ты, — хлопнул по плечу Альвизе. — В твоих жилах, мой друг, течет кровь самого Лучано Ломбардо! Когда-нибудь ты превзойдешь своего славного предка, верно, собратья?
Товарищи закивали и подняли кружки.
— За это я продал бы душу, — прошептал Никколо.
Внезапно гомон в таверне стих. Наступившая тишина навалилась, сбила дыхание.
— У тебя нет души.
— Что? — поднял голову Никколо.
— У тебя нет души, — повторил Альвизе и подался вперед. Свет упал на его синее, раздувшееся лицо.
— А все что у тебя было, ты уже продал, — растянул черные губы в улыбке Конти.
— Честь, родину, друзей, — сверкнул белками закатившихся глаз Энрико.
Никколо вскочил, опрокидывая стул, и попятился:
— Нет! Нет! Господи, нет!
Три мертвеца медленно приближались.
— Ты искусил нас… Заставил бросить наш остров… Нарушить устав…
Никколо сдавил ладонями уши и закричал, перекрывая свистящий шепот. Но он не прекращался:
— Клятвоотступник! Никколо Ломбардо — клятвоотступник!
— Приснодева Мария, к тебе взываю…
— Мы пришли за тобой, Никколо! Кайся!
— И что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга… Убирайтесь в ад! В ад! — крикнул что было мочи Никколо и…
…проснулся.
Руку, сжимающую пистолет, свело судорогой. Рубашка насквозь промокла от холодного пота. Никколо облизал пересохшие губы и потянулся к супнице.
— Ад — это еще не самое страшное, мастер Ломбардо.
Напротив сидел человек. Отблески догорающих свечей выхватывали из темноты его фигуру, оставляя неразличимым лицо. Пальцы, затянутые в тонкую черную перчаточную кожу, плавно постукивали по столешнице, будто мужчина играл на клавесине.
— Кто вы, и как сюда попали? — навел на него пистолет Никколо.
— Я думаю, вы знаете ответ на это вопрос, мастер, — неспешно ответил человек, не отвлекаясь от игры. Никколо показалось, что незнакомец улыбается.
— Кто вы, и как сюда попали? — навел на него пистолет Никколо.
— Я думаю, вы знаете ответ на это вопрос, мастер, — неспешно ответил человек, не отвлекаясь от игры. Никколо показалось, что незнакомец улыбается.
— Ты работаешь на Гвистиниани, — понимающе ухмыльнулся мастер.
— Нет, — задорно ответил человек, — но я думаю, венецианский посол будет очень рад узнать, где прячется последний из предателей.
— Дешевая ищейка, — прошипел Никколо и нажал на спуск. Боек чиркнул по кремню, но не грохнул выстрел, не вздернула руку отдача. Мастер ошалело уставился на взбунтовавшийся пистолет.
— Смело, — кивнул незнакомец, и его пальцы перестали порхать. Ладони уперлись в стол, и из полумрака вынырнуло будто вырезанное из воска лицо. Разглядеть черты Никколо не успел. Он видел только два маленьких овальных зеркальца, там, где у созданных Господом людей были глаза. В них отражался бледный, вжавшийся в спинку стула человек. — Не пугайтесь, мастер. Я принес вам не смерть. — Нелюдь улыбнулся, явно наслаждаясь зрелищем. — Я принес вам жизнь, мастер Ломбардо. Вечную жизнь. В обмен на…
— Душу? — выдохнул Никколо.
— Не смешите меня, мастер, — отмахнулся незнакомец. — Я вовсе не Диавол. Вы, кстати, собирались выпить, не так ли? — налил он вина и пододвинул к Никколо супницу. Тот вцепился в нее, как утопающий в соломинку. Нечеловек плеснул вина и себе, пригубил, словно оценивая букет.
Пока мастер шумно пил, незнакомец продолжал:
— Ни свинец, ни сталь, ни яды, ни болезни не причинят вам вреда. Что, согласитесь, при теперешнем положении весьма выгодно. Вы можете задохнуться или сгореть, здесь я не властен, но расшибиться вам не удастся. Ваше тело не позволит этого. Оно всегда будет оставаться телом тридцатипятилетнего мужчины. Взамен же я прошу не душу, нет. У вас ведь нет души, — на восковом лице потекла, зазмеилась улыбка. Никколо закашлялся, подавившись. — В обмен я хочу разорвать договор, заключенный с вашим предком Лучано.
— Какой договор?
— Все Ломбардо, начиная с вашего прапрадеда, могли изготовить истинное зеркало. Мы открыли вам этот секрет. Нам нужны были двери из Зазеркалья в ваш мир.
Едва захмелевший Никколо вновь протрезвел:
— То есть я никогда не смогу больше создать зеркало?
— Истинное зеркало, — поправил зеркальный человек. — Ну так вы согласны?
Никколо задумался. Вечная жизнь манила и пугала одновременно. Ему вспомнилось Святое Писание.
— А если я откажусь?
Незнакомец захохотал. Он хохотал совсем как человек: задорно, раскатисто, запрокинув голову и утирая невидимые слезы.
— Ох уж эти венецианцы, — погрозил он пальцем, вдоволь насмеявшись, — все бы им торговаться! Если вы откажетесь, мастер, к концу месяца по вам справят панихиду. Один из французских работников уже продал свой стилет за пять тысяч ливров. Кстати, видеть будущее и прошлое человека — это еще одна из прелестей вашей новой жизни, вечной жизни, мастер. Ну так как?
— Вечной жизни, — упавшим голосом повторил Никколо. — Я стану неприкаянной душой, как Вечный Жид.
— Недурственное сравнение, мастер, — похвалил незнакомец. — Не замечал в вас тяги к писательству. «Агасфер с острова Мурано». Отлично звучит. Надо будет нашептать какому-нибудь сочинителю вашу печальную историю. Ничто не вечно, — сменил тон гость из Зазеркалья. — Даже путь Жида окончится рано или поздно. Вы же сможете упокоиться, когда искупите все свои прегрешения.
Никколо удивленно вскинул бровь.
— А как вы думали, мастер? Я ведь не Создатель, я всего лишь гость с той стороны зеркала, — развел руками незнакомец. — Ваша жизнь будет питаться только за счет чужих несчастий, принятых вами на себя по доброй воле. А когда избавление от людских горестей наполнит до края чашу вашего греха, мастер, я принесу избавление и вам.
Мастер Никколо тонул в мягких напевных звуках голоса. Слова шли через него, качали, убаюкивали страх. Плавили в сознании образ окровавленного стилета.
— Я… Я согласен.
Незнакомец улыбнулся, веки его смежились, оставив блестящие щелочки. Никколо отвел взгляд и отхлебнул прямо из разбитого горлышка.
— Взгляните, мастер, — незнакомец положил на стол круглое зеркальце в оправе слоновой кости. По краю тусклым золотом вилась гравировка «Меня сделал мастер Лучано Ломбардо». — Загляните в него.
Никколо повиновался и увидел на дне стеклянной безделицы себя, юного и улыбающегося. Молодой Никколо тоже, казалось, увидел его, перестал улыбаться и что-то быстро заговорил. Губы шевелились, но не попадали в такт баюкающего речитатива незнакомца:
— Властью, данной мне Зазеркальем, и по доброй воле мастера Никколо Ломбардо я разрываю договор и закрываю дверь.
Затянутый в черную кожу кулак грохнул по зеркалу. Оно застонало и разлетелось вдребезги.
Напряжение схлынуло. На Никколо вдруг навалилась немыслимая усталость. Он медленно поднял голову и спросил:
— И что теперь?
Незнакомец уже стоял у выхода и отпирал засов.
— Теперь? Теперь бегите, мастер. Бегите на край света, пока Святая инквизиция не сделала из вас факел. Ее наверняка заинтересует человек с такими талантами, коими вы только что обзавелись. До встречи, — отсалютовал человек из Зазеркалья и вышел.
Никколо вскочил, опрокинув стул, и выбежал в коридор:
— Постойте! Но как же…
Коридор был пуст. Лишь в дальнем конце мутно поблескивало зеркало. Оно жадно ловило первые лучи солнца, яростно продирающиеся сквозь тяжелые облака февральского утра.
Никколо провел ладонью по лицу. Кожу обдало жаром.
— Я так до горячки допьюсь, — пробормотал он.
— Мастер Ломбардо, — окликнули сзади. Шурша юбками, к нему приближалась служанка. В руках она несла корзину, из которой торчали залепленные сургучом пыльные зеленые горлышки бутылок. — Как славно, что вы наконец-то вышли из комнаты!
Девушку звали Изабель. Ей было семнадцать лет от роду. Всего этого Никколо до теперешнего мгновения не знал. А того, что в двадцать шесть Изабель зарубит топором взревновавший к соседу супруг, не мог знать и подавно.
* * *— Черт возьми, а я ведь знал, знал, что с тобой что-то не так, — пробормотал Никколо, когда его руки перестали трястись. — И главное, так просто — носил зеркало блестящей стороной к сердцу. И как я мог забыть об этом трюке…
Человек из Зазеркалья кивнул, завязывая узелок на шнурке.
— А что бы вы сделали, мастер? Попытались бежать? — улыбнулся он. Спрятал зеркало за пазуху. В ту же секунду изгибающиеся стены бара обрели резкость, медленно, как набирающая обороты пластинка, заиграла музыка с танцпола, поплыл висевший до этого облаком табачный дым. Человек моргнул, глаза его вновь стали серыми, а сам он — Игорем Черновым. — Вечность не пошла вам на пользу. Вместо искупления вы увязли в еще большем грехе, мастер. Мы долго сомневались, но теперь ваша вина доказана.
— Вина? О чем ты? Я делал все так, как было уговорено, — затараторил Продавец.
— Ложь и сребролюбие, мастер, ложь и сребролюбие, — вынул из пачки последнюю сигарету Игорь. Медленно размял пальцами. Закурил. — Бить фальшивые зеркала, наживаться на несчастных, по незнанию уничтоживших двери в ваш мир, разве об этом мы условились там, в маленькой комнате замка Тур ля Виль?
Продавец нахмурился и метнул взгляд в сторону охраны. Игорь прицокнул и предостерегающе покачал головой. Никколо почувствовал, будто из его тела вынули всю плоть и набили ватой:
— Мне нужны были деньги, — попытался оправдаться он. — Не мне, конечно, конечно не мне — для моей, нашей миссии! Деньги на истинные зеркала. Работы Лучано стоят теперь дорого, очень дорого, понимаешь?
Игорь лишь пожал плечами и затянулся.
— А как же Кэрролл? — Ухватился за последнюю надежду Продавец. — Он ведь тоже заработал на Зазеркалье, однако вы оставили ему жизнь, пусть не вечную, но жизнь!
— Чарльз Доджсон лишь приоткрыл завесу и умер в бедности, — выпустил тугую сизую струю в потолок Игорь. — Кроме того, он сразу же отказался от экспериментов с фотографией после нашей встречи.
Последняя фраза прозвучала так зловеще, что Никколо выпрямился и отстранился.
— И что теперь? — прошептал он.
Спустя три столетия фраза прозвучала иначе.
— Теперь? — Переспросил Игорь тем же тоном, что и тогда, в предместье Парижа. — Теперь — все, — просто ответил он и заколотил окурок в пепельницу.
Продавец вздрогнул, вжался в спинку стула. Затравленной крысой огляделся вокруг и вдруг оскалился в лицо Игорю.
— Ложь и сребролюбие, говоришь? Предательство и гордыня? И за это осудили меня те, кто мнит себя абсолютной справедливостью, а на деле — лезет в наш мир и кроит его под себя? — Никколо вцепился в край стола, подался вперед. — Только лишь потому, что им не нравится то, что отражают зеркала? Рвут и топчут судьбы и события, чтобы сделать свою плоскую жизнь насыщеннее, лучше, вкуснее? Так где же ты был, ангел возмездия? — брызгал слюной Продавец. — Где ты был, когда я искал смерти, искал встречи с тобой? Когда я раз за разом резал пальцы об осколки очередного лопнувшего зеркала? Когда искал рецепт? Рылся в фолиантах и жег до смерти каленым железом сначала всех, в ком была хоть толика от семени Ломбардо, а потом и тех, кто просто был с ними рядом?