Все эти мысли промелькнули в моей протрезвевшей голове за долю секунды. И не один я думал так, потому что джентльмены, согласившиеся быть присяжными, разом задвигались и зашумели.
– Господа! – перекрывая гул голосов, закричал помощник судьи. – Позвольте мне продолжать! В деле имеется еще один фигурант, о котором я пока не сказал.
Присяжные расселись по местам и приготовились слушать.
– Самуэль Лежен, эсквайр, шестидесяти двух лет, бывший школьный учитель, ныне – на пенсии. В армии не служил, под судом не состоял. Следствием достоверно установлено, что восьмого августа сего года Самуэль Лежен отправился в лес на поиски грибов. При себе имел корзину, палку и нож. Последние два предмета приобщены к материалам дела. – Кургузый распахнул саквояж и непостижимым образом извлек оттуда палку, которая, казалось бы, никак не могла там поместиться. Следом появился небольшой ножик с наборной рукояткой. Ножом тут же завладел полковник Престон, а мне досталась палка.
Хорошая дубинка в опытных руках – серьезное оружие. Немало голов было вдрызг разбито безобиднейшими, казалось бы, палками. Но передо мной была не дубинка, а тросточка с палец толщиной. Такой можно раздвинуть траву, поворошить палые листья, или что еще делают сборщики грибов… В качестве оружия палочка явно не годилась.
– Необходимо добавить, что Алекс Петришев в тот день также имел при себе нож, тот самый, которым были убиты его предыдущие жертвы.
Из саквояжа появился еще один нож, попроще, но зато побольше размерами.
– По словам мистера Лежена, находясь в лесу, он услыхал крики о помощи, бросил корзину с набранными грибами и, оставшись с палкой и ножом, кинулся в направлении криков. Там он увидел Алекса Петришева и Анну, с которой был знаком, ибо проживал с ней в одном поселке. Причем картина, открывшаяся ему, не допускала никакой возможности ложного толкования…
* * *Как назло на пути оказались лесопосадки; молодые сосенки встали стеной, переплелись ветками, так что продраться сквозь них было не так просто. И уж никак не удавалось бежать. А крик не утихал, отчаянный, полный ужаса и боли.
Сердце колотится в самом горле и, кажется, вырвется наружу вместе с дыханием. Непослушные ноги подкашиваются и не желают бежать.
Как-то вдруг вываливаюсь на полянку и вижу разом все: мотоцикл, ждущий в сторонке, а прямо перед собой – Аню, соседскую дочку. Аня полностью раздета, по груди течет кровь. Сразу вспоминаются рассказы, что уже год ходят по окрестным деревням, что маньяк, прежде чем изнасиловать украденную девчонку, делает ей надрезы на груди и насилует истекающую кровью. Сам насильник с ножом в руке стоит напротив Ани и свободной рукой стаскивает джинсы.
– Что ты делаешь, гад!
Палкой со всего маху вдоль хребта. Рубец, небось, и за месяц не сойдет.
Парень круто оборачивается. В глазах ни тени испуга. Кривая усмешка оскалом растягивает рот. Полусогнутая рука направляет нож в мою сторону. Во всей повадке чувствуется профессионал, перед которым я, что цыпленок перед мясником.
Удивительно, как много успеваешь заметить и понять за эту секунду.
Палка у меня снова на замахе, и я бью, стараясь попасть по руке с ножом. Мимо! Парень ускользает от удара и, словно слившись со своим кинжалом, прыгает на меня.
Сгубили его штаны, джинсы, спущенные, но не сброшенные окончательно. Убийца запутался в собственных штанах и не прыгнул, а упал. Инстинктивно я выбросил вперед левую руку… оттолкнуть?.. поддержать?.. Про нож, зажатый в кулаке, я попросту забыл. Лезвие легко вошло в мускулистый живот на все свои тринадцать сантиметров. Это мне потом сказали про тринадцать сантиметров, а прежде мне в голову не приходило измерять длину ножа.
Парень согнулся и, всхлюпнув, повалился на бок в сосновые иголки.
Я перевел удивленный взгляд на нож, по-прежнему зажатый в кулаке. Лезвие было чистым. И все же мой противник лежал на земле и беспомощно сучил ногами, словно еще собирался прыгать.
Спрятал нож, повернулся к Ане.
– Что с тобой? – Как будто сам не вижу и не понимаю ничего.
– Деда Сема…
– Сейчас я тебя перевяжу, и пойдем отсюда.
– Деда Сема, там…
Резко оборачиваюсь. Маньяк уже не скребет ногами, он ползет, стараясь дотянуться до оброненного ножа. Носком резинового сапога откидываю нож в кусты… хочешь, ползи за ним туда.
Чем же перевязать девочку?.. и во что одеть? Сарафан и трусики распороты ножом, убийца экономил время и не затруднялся в выборе средств. Обрывки сарафана сложил вчетверо, закрыл кровоточащие разрезы на груди. Какая же сволочь этот тип, на что позарился! Это же ребенок, грудка только-только начала набухать.
Поднял рубаху, скинутую мерзавцем, встряхнул… Надо же, чистая.
– Надевай.
– Нет! – отшатнулась испуганно, словно это не рубаха, а ее хозяин собственной персоной.
– Ну, что ты?..
– Это его.
– И что с того? Он твой сарафанчик разрезал, а мы его рубаху заберем.
Еле заставил одеться. Голышом ей не так страшно, как в его рубахе.
Этот за спиной хрипит и булькает. Может быть, хочет что-то сказать. Плевать на него. Сейчас главное Аня. Одна капля девочкиной крови важнее его поганой жизни.
Аня идти не может. Нервы, потеря крови, все разом. Беру девочку на руки, несу. Через полсотни шагов руки наливаются свинцом. Вроде бы весу в пигалице всего ничего, а вот, поди ж ты…
Тропка выводит на дорогу. Тут можно передохнуть. В любом случае, я больше не могу. Руки отваливаются.
Из-за поворота вылетает мотоцикл с коляской, на землю ссыпаются две фигуры с автоматами.
– Вот он! Стоять! Отпусти ребенка!
– Деда Сема!
– Тише вы! Девочка ранена. А тот, которого вы ищете, он в лесу. Я его, кажется, зарезал…
* * *– В результате стычки между Самуэлем Леженом и Алексом Петришевым последний получил удар ножом в живот, от которого и скончался час спустя. Самуэль Лежен вынес раненого ребенка из леса, где был встречен людьми шерифа.
– Наконец хоть один мужчина в этой истории… – проворчал Марк Брайен.
– Я одного не понимаю, – встрял простоватый Бобби Сторм, – если убийцу зарезали, кого мы будем судить?
– Итак, материалы дела вам предоставлены, – произнес кургузый помощник судьи, – и теперь вам предстоит ответить на следующие вопросы… – голос его зазвенел и принял вид торжественности: – Народ против Самуэля Лежена, эсквайра! Виновен ли упомянутый Лежен в том, что имел и носил при себе нож неуставной длины – тринадцать сантиметров против дозволенных двенадцати, – изготовленный из инструментальной стали высокой твердости, что также является нарушением. Самуэль Лежен обвиняется также в том, что первым напал на Алекса Петришева, оскорбив его и ударив палкой вместо того, чтобы обратиться к нему со словами увещевания. Таким образом, неправильные действия Лежена вынудили пострадавшего принять адекватные меры самообороны и взяться за нож. Самуэль Лежен обвиняется в нанесении Алексу Петришеву тяжких телесных повреждений, повлекших смерть пострадавшего. Вам предстоит ответить на вопрос, виновен ли Самуэль Лежен в неоказании помощи раненому Алексу Петришеву, и были ли в его действиях отягчающие моменты, поскольку сам Лежен объявил, что не собирался помогать умирающему. Самуэль Лежен обвиняется также в сексуальных домогательствах по отношению к несовершеннолетней Анне N. Не будучи ни ее родителем, ни опекуном, ни медиком, имеющим соответствующий диплом, он касался обнаженного тела девочки и нес ее на руках, что, несомненно, можно расценивать, как действия сексуального характера…
Там было еще много пунктов обвинения, так что под конец ум у меня начал заходить за разум. Перед нами лежали два ножа, причем тот из них, что принадлежал маньяку, был, по крайней мере, на дюйм длиннее, а нам говорили что-то о правах убийцы и называли его пострадавшим. Более того, спаситель девочки непостижимым образом превращался в насильника. Люди за столом трясли головами, как бы стараясь прочистить уши и убедиться, что они не ослышались. Один крючкотвор Бичер впитывал юридические извращения кургузого всеми порами высохшей души. Но даже он, как оказывается, готовил речь в защиту обвиняемого. Меня же интересовало одно: сколько лет каторжных работ готовит отставному учителю государство, столь гуманное, что даже детоубийцу и насильника оно не смеет покарать, как то полагается у нормальных людей.
– По-моему, он издевается над нами, – прогудел Марк Брайен, когда обвинительное заключение было прочитано. – Предлагаю гнать его взашей.
– Нет, – возразил я. – Сначала мы должны вынести вердикт. Иначе, господин помощник федерального судьи вылезет из своего вихря в такой стране или таком времени, где его выслушают с сочувствием и признают честного человека убийцей.
И мы вынесли вердикт.
Нас было двенадцать очень разных джентльменов и, честно говоря, не все были в достаточной степени уважаемы, чтобы избираться присяжными. Среди нас был Перси Бичер, который в угоду юридическим хитросплетениям мог проголосовать за любой приговор. Среди присяжных был полковник Престон, полагавший, что штафирка всегда неправ и заслуживает наказания. Среди нас, в конце концов, был Робин Тоб, которого хлебом не корми, но дай засудить невинного. Но сегодня все двенадцать присяжных по всем пунктам обвинения признали Самуэля Лежена невиновным. Мы скрепили вердикт своими подписями и проводили мистера Эйваноу до вихря, ожидавшего его у коновязи.
– По-моему, он издевается над нами, – прогудел Марк Брайен, когда обвинительное заключение было прочитано. – Предлагаю гнать его взашей.
– Нет, – возразил я. – Сначала мы должны вынести вердикт. Иначе, господин помощник федерального судьи вылезет из своего вихря в такой стране или таком времени, где его выслушают с сочувствием и признают честного человека убийцей.
И мы вынесли вердикт.
Нас было двенадцать очень разных джентльменов и, честно говоря, не все были в достаточной степени уважаемы, чтобы избираться присяжными. Среди нас был Перси Бичер, который в угоду юридическим хитросплетениям мог проголосовать за любой приговор. Среди присяжных был полковник Престон, полагавший, что штафирка всегда неправ и заслуживает наказания. Среди нас, в конце концов, был Робин Тоб, которого хлебом не корми, но дай засудить невинного. Но сегодня все двенадцать присяжных по всем пунктам обвинения признали Самуэля Лежена невиновным. Мы скрепили вердикт своими подписями и проводили мистера Эйваноу до вихря, ожидавшего его у коновязи.
Мы все сделали по совести, но не ради уважения к законам, которые уважения не заслуживают, а, как сказал Марк Брайен, ради единственного мужчины в этой неприглядной истории. Пока в той стране, откуда прибыл мистер Эйваноу, есть такие нарушителя закона, для нее не все потеряно.
Наталья Сорокоумова Теория воспитания
…Помнится, мы сидели с Ним в каком-то грязном ресторанчике, полном шума, сигаретного дыма и скверной еды. Он сидел напротив, подперев кулаком щеку и, казалось, смотрел мимо меня. Непонятно было – слушает или нет. Я говорил Ему что-то про теории воспитания, вспоминал, по-моему, даже Макаренко, на что Он только чуть приподнял тонкую бровь, не ответив. Точно помню только одно из последних своих предложений:
– Дайте мне один шанс! Разрешите мне встать во главе операции, и я превращу бесов в ангелов!
Тогда Он горестно вздохнул, перестал подпирать голову кулаком и ответил, но не мне, а маслянистой поверхности кофейной чашки:
– Между нами говоря, все это исхожено вдоль и поперек. Бесы-ангелы, плохие-хорошие, светлые-темные… Вот ты – и не обижайся, пожалуйста, – бес по натуре, ангел по крови. Как использовать твою внутреннюю борьбу света и тьмы на благо человека? Так, как предлагаешь ты? Власть – всегда испытание, всегда соблазн…
И я закричал:
– Я хочу реабилитироваться!..
И Он тоже что-то сказал в ответ…
А потом – темнота.
…Кто я? …Где я? Я слышу звуки, вижу свет, чувствую холод… Неприятный холод. И почему мимо меня идут люди, смотрят жалостливо, бросают монетки?
Может, я пес?.. Нет, слава богу, руки и ноги в порядке… В порядке?! Ох, я же совсем голый! А вокруг – снег, слякоть, сырость, бр-р… Так кто же я? Пустота в памяти…
* * *Мимо голого молодого человека шли люди. Юноша обхватил замерзшими руками синие колени, съежился. Кто-то бросил еще монетку. Кто-то сказал на ходу:
– Может, «Скорую» вызвать? Псих тут, вдруг буйный…
Потом возле дрожащего молодого человека остановился странного вида гражданин – в сильно потертом пуховике, грязном, как асфальт тротуара, в драных джинсах, в растоптанных ботинках без шнурков… В руках у гражданина была клеенчатая сумка. В ней побрякивали пустые бутылки.
– Ну, ты, – гнусаво сказал гражданин, присаживаясь рядом. – Ты больной или просто – наркоман?
– Не-ет, – ответил юноша, стуча зубами. – А вообще – не знаю.
– Поня-ятно, – неопределенно протянул гражданин, придирчиво оглядывая юношу. – Вроде чистенький… Ладно, пошли. Придумаем что-нибудь…
– Но как же я… – испуганно вскрикнул молодой человек, моментально представив себе последствия прогулки по улице голышом.
Гражданин встал и расстегнул куртку. Под ней оказалась еще одна – такая же потертая и сношенная, но не такая грязная. Верхнюю куртку гражданин накинул на плечи несчастному.
– На-кась, да пошли скорей, обморозишься, – сказал гражданин и бодро зашагал вперед. Юноша, стараясь прикрыть длинной полой куртки худые колени, бросился за ним, стараясь не поднимать глаз и не сталкиваться с прохожими.
Люди брезгливо отворачивались. Люди делали шаг в сторону, чтобы пропустить странную парочку. Некоторые даже плевались вслед.
Гражданин привел молодого человека в подвал. Тут было тепло, темно, сыро и пахло мышами вперемешку с грязным бельем. Зажглась пыльная лампочка в углу. Юноша скромно присел на перевернутый ящик у входа. Гражданин сосредоточенно порылся в огромном мешке, а потом швырнул на колени молодому человеку джинсы, черную рубашку, толстенный свитер, пропахший табачным дымом, и кроссовки. Все мятое, сношенное, но (удивительно!) чистое, выстиранное. Пока юноша, краснея и совершая стыдливые телодвижения, натягивал одежду, гражданин быстро накрыл на «стол». Появилась банка тушенки, миска с гречневой кашей, хлеб, нарезанный толстыми ломтями, зеленые мятые стрелки лука и початая бутылка водки.
– Меня Борисом зовут, – сказал гражданин. – Давай, парень, садись… Заправимся, чем бог послал.
Ели молча. Борис два раза наполнял стаканы водкой, а потом убрал остатки.
– Завтра погреемся, – объяснил он. – Да и напиваться зимой – опасно. Мой бывший сосед замерз насмерть на улице. Украл все мои деньги и напился. Теперь – там… – и он многозначительно показал глазами на закопченный низкий потолок подвала.
Юноша старательно жевал гречневую кашу. По телу растекался приятный жар, ноги согрелись, растворился в хмельных парах колючий страх перед неизвестным будущим и прошлым.
– Так кто же ты, Маугли? – спросил Борис, растягиваясь на деревянном топчане и закуривая.
– Не помню, – тоскливо ответил молодой человек. – Ничего не помню.
– Ну, ладно, – добродушно сказал Борис. – Поспишь, в себя придешь – да и вспомнишь. Видал я таких…
Он закрыл глаза, выпуская колечками дым изо рта. Юноше внезапно захотелось сделать что-нибудь для этого доброго человека.
– Дядя Борис, – шепотом сказал он, – скажите, а чего бы вам больше всего хотелось?
– Вообще или сейчас именно? – проворчал Борис, не открывая глаз.
– Ну, сейчас… И – вообще.
– Сейчас – чтоб из подвала до весны не выгнали. А то начальник жилконторы – сволочь, каждый день грозится.
Юноша обдумал услышанное. Вот если бы эту сволочь, начальника – да к ногтю, чтоб неповадно было жизнь портить добрым людям. Юноша вздохнул – внутри чувствовалась какая-то невосполнимая пустота, горечь тяжелой утраты.
– Была у меня жена когда-то, – говорил Борис, лежа с закрытыми глазами. – Хорошая женщина, терпеливая. А я, дурак, бегал от нее, пить начал. И вот, скатился до бомжа. Сейчас поумнел, конечно, философом стал, да только жена моя, наверное, уж не простит теперь.
– Если умная женщина – поймет, – застенчиво прошептал юноша. Но Борис его не слушал – ему хотелось выплеснуть застарелую боль.
– Дети тоже хороши, от папки отказались… Да я их понимаю – по пьяной лавочке не раз лупил. Сыну даже как-то бровь разбил – а как, не помню. Дети взрослые уже, может, внуков народить успели… Ох-хо-хо… Все было, все. Бросил, растоптал, ничего не осталось…
Он что-то еще бормотал, вздыхая, и уснул.
Юноше не спалось. Ничего не зная о себе, он вдруг изо всех сил пожалел бедного дядю Борю.
«Вот ведь какие люди бывают, – восхищенно подумал он. – Минималисты. Философы. А жизнь вот его как – избила». Он даже всхлипнул от жалости. Сунул в рот стрелку зеленого лука и уставился в грязное зарешеченное окошко под самым потолком.
На следующий день они собирали бутылки. Борис терпеливо и подробно объяснял, какие брать стоит, а какие нет, советовал обходить стороной милицейские посты, а потом взял с собой на вокзал – там можно было наняться на разгрузку вагонов.
Им повезло, в свой подвал они вернулись с деньгами и едой. Борис больше не спрашивал юношу о его жизни и не задавал вопросов: вспомнил – не вспомнил. Найденыша он называл Пацан.
Ели горячую тушенку, давились ароматным паром и ухали от удовольствия. Борис после еды тотчас уснул, а Пацан взял на себя обязанности домашней хозяйки: убрал со стола, заботливо смахнул крошки в ладонь и высыпал за порог – воробьям, припрятал остатки еды и водки, отмыл от застарелых пятен тарелки и миски.
Спать не хотелось. Тогда он закутался поуютней в свою куртку и пошел побродить по улицам.
Через квартал он увидел золотой крест церкви. Шла служба, теплый свет поманил к себе бродяжку. Пацан вошел в церковь, перекрестился у порога и – бочком-бочком – пробрался поближе к иконам.
Глядя на грустный лик распятого Христа, он сглотнул подступившие к горлу слезы умиления и стал говорить про себя: «Боженька наш, любимый. Наверное, совершил я тяжкий грех, раз наказал ты меня потерей памяти. Но все равно тебя люблю. И ты меня тоже любишь, раз поворачиваешь на правильный путь. Ты, Боженька, меня прости, а еще прости моего благодетеля, дядю Бориса. Пошли ему милости неземной, пусть сволочь-начальник жилконторы не выселяет его из подвала, а то куда ему идти – зимой? Пусть его дети на него не сердятся, жена простит. Если бы я мог, Боженька, я бы сам ему помог. Но нету у меня такой силы. Поэтому вся надежда на тебя. Аминь».