И это мгновение, когда она просила дочь пойти учиться у лекаря, было одним из этих немногочисленных случаев. Неистовое желание, страстная надежда, которая зажглась в глазах старой рабыни, была столь нечастым и чудесным явлением, что лишь она одна могла убедить Клару надежнее, чем любой разумный аргумент.
- Я пойду туда, мама, - сказала девушка после напряженного молчания.
Вот так и вышло, что однажды утром Клара снова оказалась у двери Монардеса. При свете дня дом снаружи выглядел так же, как и его владелец: дряхлое отражение былого величия, ободранное и лишенное части черепицы. Рабыня осмотрела саму себя. На ней было коричневое платье из грубой шерсти и рубашка в заплатах, доставшаяся ей от матери. Башмаки тоже были очень старыми, и хотя в свое время они были ей велики, теперь же натирали ноги, когда приходилось далеко ходить. Поверх всего серый плащ защищал ее от дующего с реки влажного и холодного ветра.
Она постучала в дверь молотком, почти боясь того мгновения, когда она откроется. Чувство, очень далекое от испытанного здесь в первый раз, той тревоги и страха темноты, что сжимали ей тогда горло.
- Ты войдёшь наконец?
Глубоко погрузившись в свои мысли, она не заметила, что лекарь открыл дверь и строго смотрел на неё из-под густых седых бровей.
- Доброе утро, хозяин.
Обстановка внутри изменилась и казалась почти домашней. При дневном свете дом уже не выглядел логовом колдуна, как те, о которых она читала в рыцарских романах, столь любимых Варгасом. Солнце, врывавшееся сквозь маленькое боковое окошко, придавало комнате Монардеса вид странной пыльной кухни. Запах был необычным, кислым и сильным, но не слишком неприятным.
- Не называй меня хозяином. С сегодняшнего дня ты будешь Кларой, а я учителем. Так больше подходит в нашем случае.
- Да, хо... учитель.
- Думаю, нам следует начать с основ. Хотел бы я, чтобы ты умела читать, потому что...
- Я умею читать, учитель, - произнесла Клара с гордостью.
- Ты? Рабыня? Прости, но я очень в этом сомневаюсь.
Девушка подошла к большому столу, на котором располагался ворох пожелтевших бумаг, исписанных мелким, вытянутым, как паучьи лапы, почерком.
- Рецепт настойки. Возьмите три части порталака...
Монардес раздраженно вырвал бумагу из её рук.
- Это портулак. Признаю, что у меня ужасный почерк и что ты очень хорошо умеешь читать. Кто тебя научил?
- Один из слуг нашего дома. Он умер много лет назад.
- Какие книги ты читала?
- Об Амадисе, Флоринсео, Пальмерине.
Клара ощутила легкий трепет, произнося эти имена вслух. Это произошло впервые, несмотря на то, что владельцы имен были для нее так же реальны, как утреннее солнце. Каждый слог воскрешал в ее памяти битву с чудовищем, плавание на зачарованном корабле или обещание вечной любви. И тем не менее, ей было запрещено их произносить. Она слышала разговоры об этих приключениях - даже о тех, про которые еще не читала, - на площадях и рынках. Она слышала разговоры писарей и зеленщиков, погруженных в жаркие неразрешимые споры о том, кто из рыцарей лучше и отважнее. Но рабыня не имела права вмешиваться в разговоры свободных.
- Ясно, - сказал лекарь, пренебрежительно махнув рукой. - Можешь не продолжать, вкусы твоего хозяина вполне понятны. Значит, ты не слышала о брате Бартоломе де лас Касасе?
- Нет, учитель.
Лекарь закрутил пестик, заставив его катиться по столу, пока тщательно подбирал слова.
- Этот слуга, научивший тебя читать... Он сделал это по собственной воле или по просьбе Варгаса?
- Я не знаю, - ответила Клара, пожимая плечами и повышая голос. Она не понимала, почему этот старый брюзга задавал ей столько вопросов. - Спросите его сами.
Дерзость рабыни пришлась лекарю по душе, он отвернулся, чтобы девушка не увидела улыбку, проступившую на его бледно-желтом лице.
- Знаешь, почему ты здесь?
- Моя мать сказала, что я буду учиться ухаживать за хозяином.
- Так и есть, по меньшей мере, отчасти. Варгас страдает неизлечимым и очень болезненным недугом, который будет постепенно развиваться в течение всей его оставшейся жизни. Твоя забота не изменит этого, но может сделать его жизнь более сносной. Ты этого бы хотела?
Клара неуверенно кивнула.
- Думаю, да.
На несколько мгновений эти слова повисли в воздухе, а лицо Монардеса окаменело, так что девушка решила, что совершила ошибку,
- Ты так думаешь? - гаркнул лекарь. - Будь ты проклята, девочка, я впадаю в соблазн вернуть тебя хозяину, чтобы ты драила полы до самой смерти. Вот кем ты хочешь стать? Заслуженная холуйка, мечтающая о странствующих рыцарях с поднятыми копьями, пока соскребает голубиное дерьмо во дворе?
Девушка залилась краской стыда от внезапного яростного нападения Монардеса, и у нее были на то причины.
- Нет, учитель!
- Возможно, я ошибся с тобой. Может быть, твой хозяин прав, и ты слишком тупоголова, чтобы учиться. В конце концов, ты всего лишь женщина. Рабыня.
Сомнения, страх и неуверенность Клары, охватившие девушку перед лицом задачи, на которую мать заставила ее согласиться, внезапно исчезли. Она почувствовала ненависть к этому старику с иссохшей пятнистой кожей, к его пожелтевшим зубам и рукам с жесткими и грязными ногтями. Девушка была высокой для своего возраста, а старик - маленьким и сгорбленным. Ей захотелось встряхнуть его, поскольку, вопреки стараниям выглядеть спокойной, чтобы избежать проблем, ее характер был горячим и страстным. Она никогда не выпускала наружу эти чувства, ибо с детства усвоила, к чему это могло привести.
Вместо этого она взмолилась.
- Пожалуйста, учитель. Не возвращайте меня Варгасу.
- И почему я не должен этого делать? - серьезно спросил Монардес, рассматривая ее в упор, как человек, который считает само собой разумеющимся, что ответ не будет правильным.
- Потому что это разбило бы сердце моей матери. Она хочет, чтобы я у вас училась. И однажды выкупила бы свою свободу у хозяина.
Старик испустил глубокий, долгий вздох. Казалось, воздух вытягивал за собой из его тела весь гнев, оставляя лишь серую дырявую оболочку, подобно сильному ветру, обнажающему одуванчик. То, о чем его просила девушка, было практически невозможно. Тем не менее, если для учебы ей нужна была именно эта бессмысленная цель, лекарь был согласен.
- Что ж, будет лучше, если ты начнешь стремиться к знаниям, которые я буду вкладывать в твою голову, - проворчал он. - Если, конечно, отважный Белианис Греческий еще не высушил твои мозги, ей-богу. Сегодня ты проходишь испытание, и если не убедишь меня в своем отношении... вернешься к метле.
XI
Жестоко избитый Санчо провалялся четыре дня, прежде чем смог встать. Кастро, у которого были, очевидно, довольно своеобразные взгляды относительно воспитания слуг, во время болезни кормил его на удивление хорошо. Видимо, он считал, что жирный соус или похлебка из бобов являются достаточным возмещением за те синяки, что покрывали тело работника. Он ставил поднос с едой прямо на пол возле убогого ложа Санчо, а иногда даже приносил четверть кувшина разбавленного вина.
- Надеюсь, ты выучил урок, ворюга, - сказал он с устрашающей ухмылкой на бородатой физиономии. - Оплата всегда вперед. Если не хочешь снова получить взбучку.
Санчо молча кивал, хотя едва ли мог в то время прожевать хоть кусок. Ему довольно долго больно было даже наклониться над тарелкой и поднести ложку ко рту, так что он ограничивался тем, что размачивал хлеб в соусе и лежа его проглатывал, глядя в потолок. Он не чувствовал ни голода, ни холода, несмотря на сгнившие ставни на окне, через которые задувал ветер, колотя древесиной о штукатурку. Мальчик слушал ритмичные удары и скрежет ржавых петель и размышлял об истории, которую ему рассказал Гильермо.
Робин Гуд, Робин с капюшоном, справедливый вор. Слова англичанина, когда тот рассказывал эту историю, словно обладали невероятной магической аурой. Санчо упустил кое-какие тонкости и с трудом понял некоторые слова, но не осмеливался прервать Гильермо, чтобы уточнить их значение, пока тот говорил. Он боялся, что рассказ собьется с ритма. Вернее, рассказы, потому что постоялец таверны развлекал его многочисленными историями про Робина в капюшоне. Этот Гуд мастерски владел мечом, но с луком управлялся просто со сверхъестественной ловкостью.
- Он попадал в глаз воробью за сто шагов. На лету!
- А из мушкета он тоже умел стрелять? - рискнул спросить Санчо, поняв, что сейчас как раз выпал один из тех редких случаев, когда он может подать голос.
- То были лучшие времена, Сансо, - сказал Гильермо, который использовал вино не только для ухода за ранами мальчика и снова начал запинаться, произнося его имя. - Не такие неспокойные. Тогда не было ни мушкетов, ни пистолетов, никакой плебей не смог бы уложить короля в могилу тремя граммами пороха.
Санчо посмотрел на него, и в его глазах мелькнуло нечто странное.
- Не понимаю, почему из-за этого времена были лучше.
- Будешь меня постоянно прерывать, я никогда не закончу, - пожаловался Гильермо, тут же приступив к рассказу о том, как Робин Гуд победил в турнире по стрельбе из лука в Ноттингеме.
Мальчик не сомневался, что половину историй англичанин просто придумал. Время от времени он поглаживал рукой начинающую лысеть голову или играл с завязками хубона, на несколько мгновений замолкая, а потом с новой силой принимался за рассказ. Словно внезапно вспомнив о тех многочисленных девушках, которых Робин Гуд спас на перепутьях судьбы, Гильермо компенсировал забывчивость детальным описанием. Туманные, но захватывающие образы будили воображение Санчо. Мальчик никогда не видел обнаженных женщин, но часто фантазировал о них в приюте. Эти ночные фантазии обычно заканчивались тем, что Санчо совершал деяние, которое клеймил в своих проповедях брат Лоренсо, и на следующее утро со стыдом признавал свою вину на исповеди.
По мере того, как Гильермо поглощал вино, он говорил всё громче, а язык начинал заплетаться. Финал истории он посвятил сражению, где Робин Гуд со своими веселыми товарищами покончили со злобным сборщиком податей, после чего потащился в свою комнату, чтобы завалиться спать.
Слова англичанина пробудили в душе Санчо нечто доселе скрытое. Он описывал персонажей так, что они словно вставали перед глазами, подражал их голосам, в нескольких словах очерчивая их личные качества. Но дело было и в значении самой истории.
Прикованный к постели и не имея другой компании кроме стучащих ставень, Санчо погрузился в размышления. Он вспомнил, что чувствовал, когда тот мерзавец, фламандский капитан, заставил его сунуть руку в канаву с дерьмом, чтобы вытащить золотую монету. Вспомнил свою радость, когда бросил дерьмо ему в лицо, возбуждение бегства с прижатой к груди монетой. Голос где-то в глубине разума пытался напомнить, что он чуть не расстался с жизнью, когда шпага фламандца уткнулась ему в спину, но эту деталь заглушали ликующие звуки труб, которые вызвали слова Гильермо.
"Один раз мне это удалось. Смогу проделать это снова".
Когда он прислушивался к этой музыке, то понимал, что она всегда там звучала, в ожидании, пока Санчо соизволит ее услышать.
"Я мог бы остаться здесь, - говорил голос разума. Трусливый голос. - Мог бы попробовать пережить порку хозяина, вытерпеть еще полгода".
"Не выйдет, - отвечали ревущие трубы. - Если это животное снова начнет меня бить, то прикончит. Даже если я останусь здесь и выживу с этим сукиным сыном, то откуда мне знать, что брат Лоренсо сдержит свое слово?
"Вот оно. Брат Лоренсо. Я должен повидаться с братом Лоренсо".
"А что этот высокомерный священник для меня сделал? Отправил другого на работу, которую заслуживал я. Похоронил меня в этом притоне у Кастро".
"Он не знал, что..." - голос труса был слабым, но хранил нежность к старому монаху, искал способ его оправдать, чтобы Санчо снова спрятался за его спиной. Но выдержать натиск он не смог.
"Он посмеется надо мной и закроет перед моим носом двери монастыря. Он мне не поможет".
"Но куда мне идти?" - жаловался голос труса, почти уже затихший.
"Бежать, как только смогу подняться. Найти карлика Бартоло. Он знает улицы и научит, как сделать так, чтобы получилось лучше, чем в прошлый раз, когда пришлось оставить монету капитану. А брат Лоренсо будет в ярости, когда поймет, что не смог со мной совладать".
Трусливый голос молча вызвал в памяти последний образ. Мимолетное видение - мать бьет его по правой руке, когда Санчо пытается дотянуться до колбасы, висящей на веревке в кладовой. Ее губы произнесли "воровать грешно", а потом образ растворился, остался лишь рев труб.
Кровь забурлила в венах Санчо, пока он строил планы.
На пятый день Санчо поднялся с постели за два часа до рассвета. Он впервые встал на ноги, и это было мучительно. Его руки слушались, но ноги окостенели, а грудь болела при каждом вздохе. Он знал, что там что-то сломано, потому что слышал хруст ребер при ударах Кастро, но не мог ничего с этим поделать. Он прижал к телу левую руку, и это немного облегчило боль, так он вышел в коридор.
Санчо прошел отделяющий от лестницы десяток шагов, страх стучал в висках. Он был босиком и припал к стене, чтобы доски не скрипели под его весом. Каждую ступеньку он преодолевал целую вечность, наступая на внешний край доски. Земляной пол таверны позволил двигаться быстрее. Он уже добрался до двери, но тут вдруг остановился.
"Я не могу так просто уйти, ничего не сделав".
Боль в боку напомнила, что он еще не расквитался с тем, кто причинил ему столько страданий. Вместо того, чтобы направиться к выходу, он завернул на кухню. За стойкой находился прикрытый платком ящик со столовыми приборами. Он погрузил в него руку, нащупывая знакомую форму. Пальцы двигались медленно, в глубине ящика раздавался легкий металлический звон, который напуганному Санчо казался грохотом. Наконец, указательный палец наткнулся на что-то твердое и грубое. Он осторожно вытащил находку.
Это был большой нож с костяной ручкой и металлическими заклепками. Треугольное лезвие было больше ладони в длину и гораздо лучше наточенным, чем можно было предположить после сотен нарезанных овощей.
Санчо вернулся к лестнице. Теперь он двигался еще медленнее, с такой силой сжимая рукоятку ножа, что пальцы побелели. В коридоре, перед комнатой Кастро, он задержался на последнее мгновение сомнений. Если он войдет, и хозяин таверны его заметит, то пути назад не будет. Ему не хватит времени, чтобы добежать до двери, открыть задвижку и смыться. Придется его убить.
"Для этого я и вернулся наверх".
Он спросил себя, как вонзить нож в хозяина таверны. Если тот закричит, то тут же появится англичанин, узнать, что случилось.
Он толкнул дверь, не слишком хорошо понимая, что делает. Дверь открылась почти бесшумно, но Санчо тут же сообразил, что об этом нужно меньше всего беспокоиться. Кастро размеренно дышал, комнату наполнял густой смрад перегара и пота, как в любом жилище пьяницы. Санчо приблизился к постели, где камнем лежал хозяин. Голова свесилась на бок, и в тусклом свете, просачивающемся из окна, была видна беззащитная шея.
"Это было бы так просто, - подумалось ему. - Он бы даже не проснулся".
Он поднял нож и на мгновение задержал его в воздухе. Робин Гуд так бы не поступил. Но злодей заслуживал наказания. А настоящая жизнь отличается от сказок, с их дуэлями и правосудием, где герои восстанавливают справедливость лицом к лицу с врагом. В реальной жизни герои пользуются случаем.
Нож быстро опустился.
Без тени страха, стараясь не шуметь, Санчо снова спустился вниз. Открыв ящик, где хранились приборы, он обнаружил еще один инструмент, в котором остро нуждался. Он схватил колотушку и направился в заднюю часть кухни, где, стоя одна на другой, выстроились до самого потолка бочки с вином. Точными ударами он выбил днища у всех. Правда, добраться до самой верхней бочки ему стоило немалых усилий, поскольку сломанные ребра еще не позволяли свободно действовать правой рукой.
Забрызганный вином с головы до ног, он подошел к двери. За его спиной по глиняному полу всё быстрее растекалось багровое море вина, до жути похожее на кровь.
Санчо невольно улыбнулся, представив себе физиономию трактирщика, когда тот проснется и увидит возле самого лица лезвие лежащего рядом ножа. Сначала он, конечно, не на шутку испугается. Потом спустится вниз и вот тут-то увидит настоящую рану, нанесенную ему работником. Правда, из этой раны лилась отнюдь не кровь, но для Кастро такая рана окажется куда болезненнее, чем если бы из нее текла кровь из его собственных жил.
XII
Первый день в обществе лекаря оказался для Клары весьма беспокойным и насыщенным. Первым делом Монардес провел рабыню в заднюю часть дома, к которой примыкал большой огород с видом на улицу. Черный ход дома как раз выходил в этот самый огород. Каждая грядка здесь была как будто вычерчена по линейке. Десятки самых разных растений сидели во влажной, хорошо удобренной почве, орошаемые при помощи хитроумных дождевальных установок, разных для каждой группы растений, для которой требовался свой режим полива. Металлические трубы со множеством мельчайших отверстий, из которых вода разбрызгивалась мириадами крошечных капель, кожаные бурдюки, откуда тянулись бесчисленные тросы непонятного назначения, канавки и водостоки, выложенные керамической плиткой. На первый взгляд эти сооружения могли показаться хрупкими и ненадежными, однако все они исправно работали, издавая несмолкаемое журчание и бульканье.
Клара, не знавшая иных приспособлений для полива растений, нежели старое ведро, стоявшее во дворе Варгаса в дальнем углу, любовалась этим зрелищем, раскрыв рот от изумления. Проследив за ее удивленным взглядом, Монардес впервые улыбнулся и сделал глубокий вдох, наслаждаясь ароматами цветущего сада.