Когда он, Валахов, поступил в строительный институт, старик крепко обиделся на него и чуть не выставил из дому. Обошлось, конечно.
— Кушайте, Андрей Васильевич! — сказала Зойка, уже успевшая принести ему рассольник, в котором плавало слишком много сметаны.
«А ведь ее, наверное, никто не уговаривал — просто определили в торговую сеть, как куренка в ощип», — размешивая в супе сметану, подумал он, и, не глядя на Зойку, начал быстро есть.
— Вкусно?
— Ну, Зоя, какие могут быть сомнения. Фирма!
Занятый едой, Валахов не сразу почувствовал, что Зойка наступает ему на ногу, а когда он это почувствовал, рассердился: «Хулиганит, а тут хоть с ума сходи».
— Не надо, Зоя, — сдерживая себя, тихо попросил он. И почувствовал, что голос его дрожит.
— Что, второго не надо? — прикинулась дурочкой Зойка и, влажно поглядывая на него, опять засмеялась.
— Зайди ко мне вечером, — хрипло сказал он Зойке, потому что уже не мог не сказать этого. А сам, не доев рассольник, в котором плавало слишком много сметаны, пошел к выходу.
После полумрака столовой в глаза ударило слепящее солнце. Пришлось зажмуриться и какое-то время постоять на крыльце. Так он стоял, а из полутемной столовой раздавался смех Зойки. И, услыхав этот женский смех, Валахов вспомнил, какой он неуклюжий и как он мало похож на героя-любовника.
«Попался дурачок». — Валахов, загребая сапогами пыль и не разбирая дороги, шел по пустыне, и если сначала ему казалось, что Зойка, как пелось в одной популярной в свое время песенке, «с ним неловко пошутила», то когда он отошел метров двести от столовой и немного поостыл, ему пришла в голову и такая простая мысль: «А что если это я с ней неловко пошутил? Почему же, сукин сын, — остановившись, спросил он себя, — ты не рискнул пригласить в свой вагончик, скажем, Катеньку? И почему ты все-таки позвал Зойку? Не из-за того ли, что у нее на пальцах выколото „Зоя“, ты сделал вывод, что с ней не надо церемониться?! Вот где вылезла твоя подоночная суть! А может… Ведь я давно к ней приглядываюсь, и она мне нравится». — Так пытался он оправдать себя. А в памяти, несмотря на то, что там все еще звучал смех Зойки, продолжала печально улыбаться зеленоглазая женщина. Она теперь жила не так уж далеко от него — с Потоцким, его начальником.
«Все эти любови — ленты-бантики», — решил Валахов.
Валахов пришел к себе в вагончик, разделся до трусов и упал на кровать поверх простыней. Потом ему стало противно так лежать — потному, он встал и обтер себя тройным одеколоном. Тело приятно зажгло и в то же время захолодило. Валахов забросил ноги на спинку кровати. Зажигать свет и читать не хотелось, и он, чтобы не думать о Зойке, начал ругать себя за то, что не поехал вместе с ребятами к Асакяну.
В общем-то Валахов понимал, что, послав ребят одних, он поступил дальновидно. Дай Асакян ход делу с бетономешалкой, которую ребята — умрут, но привезут в Узень, начни этот тип обзванивать всех своих бесчисленных приятелей и покровителей — лично прораб Валахов тут ни при чем! Откуда прорабу Валахову знать, что делают его ребята по ночам? Виноват во всем строймастер Соловьев — вот и все! А от Валахова катись подальше — тут не детсад, и каждый сам знает, что делает. Все это так. И Валька Соловьев, уезжая за бетономешалкой, тоже знал, что у него надежный тыл. А если из управления строительства дороги придет телеграмма об увольнении строймастера Соловьева, безгрешный Валахов выбросит такую телеграмму в мусорную корзину. Это точно.
Ребята это понимали и уговорили его не ехать к Асакяну. А Гриша Григоридзе даже сказал: «Храбрость маршала отличается от храбрости сержантского состава». — «Ишь ты! — восхитился Серега Попружный. — Сам придумал?» — «Сам!» — не моргнув глазом, ответил Гриша. «Позавчера?» — «Позавчера».
Это Гриша Григоридзе и его приятели шоферы придумали и развезли по всему Мангышлаку громкую и дурацкую легенду о нем, Валахове. Легенду о его лихих попойках и тяжелых кулаках, легенду о его сказочных женщинах и огромных премиях. В легенде о нем было все — сам Гриша Григоридзе будто бы зарабатывал у Валахова в месяц двенадцать сотен новыми, а узеньские резервуары для нефти, кубатура которых исчислялась сотнями метров, бригада Сереги Попружного будто бы сделала за одну ночь.
Там, в легенде, Валахов с Соловьевым, когда ребятам вовремя не выдали получку, будто бы приехали в контору строительно-монтажного поезда, вышвырнули всю бухгалтерию в окно и взяли из сейфа столько денег, сколько им было надо. Вот так просто… Лишь намека на то, что он, Валахов, всегда точно знал, где находится граница дозволенного, в этой легенде не было. Но в ней было бесспорно одно: когда требовало дело, он, не моргнув глазом, мог пойти на многое. Это, конечно, не каждому дано, как не каждому дано ходить по натянутой под куполом цирка проволоке. И, наверное, отчасти за это начальник строительства Карпенко и его молодой главный инженер Тенгиз Боташвили ценили Валахова. Не за то, что он ломал иногда табуретки, а за то, что он с наибольшим экономическим и скоростным эффектом умел организовать строительство.
«Легейды легендами, разговоры разговорами, а у Валахова на Узени — порядок!» — сказал Тенгиз Боташвили, когда на одном из совещаний Потоцкий начал, что называется, подкапываться под него, Валахова.
Эти слова Тенгиза ему тогда приятно было услышать, а сейчас приятно вспомнить.
«Что вы мне тут байки рассказываете?! Где еще такое выполнение плана?! Где еще такое качество работ и где за последние полгода нет ни одного чепе?! Факты — жестокая вещь! — сказал Тенгиз еще. — Где жалобы на грубость Валахова?!» Жалоб не оказалось, но были три анонимки, которые Боташвили читать не стал.
Валахов задремал и не заметил, как наступила ночь — южная, душная и черная. Зойка все еще не приходила.
Если принимать развезенную шоферами по всему Мангышлаку легенду о Валахове всерьез, то выходило, что он только тем и занимался, что выбрасывал в окна бюрократов и хулиганье, пьянствовал, совращал женщин, брал за горло кого надо, и т. д., и т. п. А он сидел по ночам над проектами, иногда валялся вот так, наедине с самим собою; не считаясь со временем, мотался по строительству, ездил ругаться, ругался у себя в прорабской — колесо, называемое жизнью. И осью этого колеса была для него уже почти построенная им и его ребятами железнодорожная станция Узень.
Конечно, ему хотелось бы побольше внимания и признательности. Но мало ли кому чего хочется? И все-таки ему почему-то было обидно, что вот, скажем, какого-нибудь, даже пустячного, актера знает вся страна, а про него и Вальку Соловьева ходит лишь одна, придуманная Гришей Григоридзе, дурацкая легенда.
«Но это ленты-бантики, для девочек, мы котируемся выше, — сказал как-то Валька, хотя сам не очень-то верил в это, потому и добавил: — Мы сделали на Узени все, что могли. А люди, которые будут здесь жить и работать, вряд ли когда поинтересуются нашими именами».
Они тогда помолчали, и Валахов не очень умело закурил из Валькиной пачки. Морщась от дыма, он успокаивал не то Вальку, не то себя: «Се ля ви, мой друг, — такова жизнь».
И им обоим стало грустно, что она такова.
«Впрочем, если бы было по-другому, потерялся бы ее аромат», — кажется, сказал он тогда. «Ага, — согласился Валька, — ты только забыл добавить еще, что мы отказываем себе в чем можем и в чем не можем и за это получаем хорошую зарплату. И хотя мы сейчас тут плачем друг другу в жилетку, а только здесь мы стали настоящими строителями и еще позволяем себе роскошь говорить и делать так, как мы считаем нужным. Вот и все, а теперь, Андрей Васильевич, давайте поборемся», — наверное, в сто первый раз предложил ему тогда Валька.
Он, Валахов, понимал, как его другу не терпится хоть в чем-то взять верх. И он знал, что если они начнут бороться, его, Валахова, хватит минуты на две, не больше. Но он знал также, что ему и этих двух минут вполне достаточно, чтобы уложить Вальку на обе лопатки.
«Потерпите, граф, — пообещал он Вальке. — Подождите, пока спадет жара и выпадет снег. Не надо развенчивать легенду о моей силе… Серьезно, потерпи, старик… Сейчас мне тебя не подмять. Я задыхаюсь уже от одного того, что ношу по этому пеклу пятнадцать килограммов лишнего веса, а ты — бороться!»
«К чему? — усмехаясь, думал он. Пусть у парня останется иллюзия, что я боюсь оказаться внизу. Он еще не знает, что подминать людей под себя — совсем не шоколадные конфеты, сладкого мало».
Была уже ночь. Ребята еще не приехали. А Зойка и вообще могла не прийти.
«Надо выспаться, — заставлял себя Валахов. — Надо думать про верблюдов и баранов, тогда уснешь. Завтра надо взять в долг у нефтяников сухой штукатурки и начать отделочные работы в яслях и в четвертом жилом доме, и еще надо…» — И контуры завтрашнего дня уже почти ясно наметились в его голове.
Была уже ночь. Ребята еще не приехали. А Зойка и вообще могла не прийти.
«Надо выспаться, — заставлял себя Валахов. — Надо думать про верблюдов и баранов, тогда уснешь. Завтра надо взять в долг у нефтяников сухой штукатурки и начать отделочные работы в яслях и в четвертом жилом доме, и еще надо…» — И контуры завтрашнего дня уже почти ясно наметились в его голове.
Валахов как специалист уже кое-чего стоил. Строительный мир, которому до легенд было очень мало дела, успел узнать про узеньцев. Те, кого это интересовало, знали про их работу. Знали, что Валахов и его ребята сумели за полтора года построить Узень. Знали, как нелегко им это досталось и сколько они хлебнули пыли.
Вообще, нормально по планам и графикам, чтобы построить Узень, нужно было как минимум четыре года. Они построили ее за полтора, и построили как положено. Это знали почти все транспортные строители, и примерно к концу первого года работы на имя Валахова начали приходить письма. Валахова с его орлами приглашали «к черту на кулички» и «недалеко от Москвы». Сулили вместе с золотыми горами трехкомнатные квартиры и трехокладные премии… Все это была известная песенка. Но главное в этих письмах было — приезжайте, вы нужны!
«Вот, на любую стройку Союза!» — выбрасывая на стол несколько таких писем, один раз, когда у него зашел крупный разговор с начальником строительства Карпенко, заявил Валахов. Карпенко пробежал глазами первые попавшие под руку два письма и положил их в карман, а остальные отодвинул в сторону.
Увидев, как старательно он это сделал, Валахов сразу же пожалел, что начал хвастаться.
«Вы, молодой человек, — сказал Карпенко тихо и холодно, — совершенно зря тут со мной торгуетесь. Мы не на базаре и не на панели. И зря показываете мне эти бумажки — я и без них знаю, что вы как строитель начинаете более или менее котироваться. — Помолчав и так и не взглянув на Валахова, он нашел нужным добавить: — Не желающих работать на Мангышлаке я не смею задерживать, мне просто не дано такого права».
«Знал, что говорил!» — подумал сейчас Валахов, и у него даже зачесались подошвы ног. О, Карпенко хорошо понимал, что как бы он, Валахов, и его компания ни хорохорились, не достроив Узени, они ее не бросят. Он сам был строителем и понимал, что такое для настоящего строителя отдать начатое дело в чужие руки. А он, Валахов, тогда вспылил как мальчишка и зачем-то начал рвать эти письма. Глупо, конечно. Но и Карпенко сразу потеплел, снял очки и впервые за весь разговор поднял на него свои выцветшие, усталые глаза — глаза, к которым надо долго привыкать и можно вообще не привыкнуть. «Ты не кипятись, Андрей, и не зарывайся, — снова перешел он на „ты“ и впервые назвал Валахова по имени. — Я считаю, что я не ошибся в тебе с самого начала нашего знакомства. Я доверил тебе Узень — орешек, который не многим по зубам. И признаюсь, что сделал это тогда не от хорошей жизни… никого больше под рукой не было. Но сейчас ты проверен временем и делом».
«Мягко стелет, хорошо говорит, — подумал Валахов. — А чуть что — и до свидания не скажет».
«Ты знай, — продолжал Карпенко, — я уважаю тебя и твоих ребят и никому не дам вас в обиду. Но взрослейте! И не капризничайте! Вы строители, а не балерины. И еще — рискуйте, но головы не теряйте. Помните, что и победителей судят».
«Вот тут и пойми — и так, и по-другому… Крутись, как хочешь». — Валахов заворочался на кровати, и в это время дверь бесшумно отворилась и он почувствовал, как в комнату проскользнула Зойка. Она поставила рядом с его кроватью табуретку и села, а он лежал и ничего не говорил.
— Вы спите? — не выдержав, спросила Зойка.
— А, это ты, персона?! — удивился Валахов, как будто к нему сейчас мог прийти кто-то другой.
— Я, — сказала Зойка. — Кушанье для ребят готово, — помолчав, доложила она, и можно было подумать, будто только ради этого она и пришла сюда.
— Иди ко мне, — тихо позвал Валахов. — Иди ко мне, кухонная фея! — заорал он, подпрыгивая на кровати, и Зойка испугалась его буйства. Она все еще помнила, что он ее грозный начальник, который «если что не так, очень даже может расшвырять все кастрюли». Она еще боялась, что он и ее, как кастрюлю, может вышвырнуть в окно. Но тут она, как ни напрягала память, не смогла вспомнить конкретного случая, чтобы Валахов что-нибудь расшвыривал, и, не веря себе, спросила его:
— Андрей Васильевич, вы когда-нибудь что-нибудь вышвыривали у меня из кухни в окно?
— Не помню, — засмеялся он.
— И я не помню! — удивилась она. — А только я уверена, что вы выбрасывали закопченные кастрюли. Я и девкам своим всегда говорю: «Драйте кастрюли, увидит Валахов копоть — расшвыряет все, как в тот раз…» И они драют, потому что помнят.
— Как в тот раз?.. — сквозь смех спросил Валахов.
— Ага…
— Удивительные дела творятся на белом свете, — сказал Валахов и потянул Зойку к себе, а она брыкалась, но не очень, так только — для приличия.
Еще продолжалась эта душная ночь.
Валахов ощутил рядом с собой прохладную от только что принятого душа Зойку. Оказывается, она, пока рассказывала про кастрюли, не забывала раздеваться.
— Я голая, — прошептала Зойка, как будто сам он не мог почувствовать это.
— Ты молодец, что пришла… Надо уметь рисковать… Надо уметь плевать на все!
— Я не плюю, я люблю, — прошептала Зойка.
И у Валахова почему-то не повернулся язык сказать ей, что любовь — это ленты-бантики.
— Ты мой? Да, да, ты — мой?! Весь! Только мой!.. — с восторгом, болью и надеждой шептала Зойка. — Толстый — мой! Плохой — мой! Всякий — мой! Ты любишь меня?.. Только меня?!
И тут Валахов почувствовал, как ей страшно, но он уже ничего не мог сделать с собой. И даже пересиль он себя и выгони Зойку, она никогда не простит ему этого, хотя сейчас ей страшно и больно.
— Ты мой, мой… — шептала и стонала Зойка. — Весь.
Захваченный ее восторгом и ужасом, он тоже шептал ей какие-то бессвязные слова и верил в них…
— Я буду стирать тебе рубахи, а то ты неухоженный, — сказала Зойка.
«Только этого еще не хватало, — усмехнулся в темноте Валахов. — А собственно — почему? Что я за фон-барон такой?» — подумал он и спросил Зойку:
— Зачем ты это сделала?
Она сразу поняла, про что он ее спрашивает.
«Дура, ты же девочка, зачем ты пришла ко мне?» — Вот что он хотел спросить.
Она поцеловала его и не стала объяснять, что естественнее ее прихода к нему ничего быть не может — полюбила и пришла, дождалась своего мужчину и пришла.
«Чему ты удивляешься, Валахов? Зачем ты задаешь дурацкие вопросы?» — всегда говорила ему та, со слишком печальными глазами. И он понимал ее и старался не удивляться.
— Я всегда знала, что ты появишься, и берегла себя, — прижимаясь к нему, шептала Зойка.
— Кто бы мог подумать, что на этом белом свете еще сохранились такие дуры?!
— Сам ты толстый дурак! — сказала Зойка и села.
«Она, кажется, уже не боится, что я вышвырну ее в окно», — подумал Валахов и, откинувшись на подушку, тихонько засмеялся.
— Тебе надо бы эту твою татуировку удалить… Сейчас, говорят, в институтах красоты с такими штуками хорошо расправляются.
— Зачем?
— Не задавай дурацких вопросов! — сказал он и только теперь понял, для чего он заговорил о татуировке.
«А почему бы и нет?» — подумал он.
— Ты полоумный, — тихо засмеялась Зойка и вновь легла с ним рядом.
— Молчи, — сказал Валахов и обнял ее.
«Она — что надо! Не зря узеньская столовая превратилась в клуб остряков. Вот тут и задумаешься: а что если возле твоей жены всю жизнь будут острить разные идиоты?! В каждом ее движении — женственность, и мой старик должен сразу это увидеть. А насчет светских манер и прочего — что же, на своем веку он видел разное: и с манерами и без оных».
— Ты о чем думаешь? — спросила Зойка.
— О своем старике. И знаешь, только здесь я понял, как мне не хватает его поддержки, его выволочек и его советов, которые, если разобраться, и на советы-то не походили. И только здесь я понял, что мы с ним одной породы и что я люблю его, как никого.
— Надо же! — удивилась Зойка. — Кто бы мог подумать, что ты кого-то любишь!
— Я люблю моего старикана! — как заклинание произнес Валахов и похвастался Зойке: — Он у меня генерал.
— Да ну! — уже по-настоящему удивилась она. И не поверила Валахову: — Врешь! Все вы сочиняете!
Валахов разозлился:
— Это почему же мой старик не может быть генералом?
— Потому что сам ты — некультурный грубиян!
— Я подозреваю, маркиза, что за культуру вы принимаете совсем не то, что надо.
— Потоцкий культурный, — сказала Зойка, и Валахов чуть было не столкнул ее с кровати.
«А я все же, когда надо, умею сдерживаться», — заметил он про себя и почти спокойно сказал Зойке:
— Потоцкий — лакей. И вся его так называемая галантность — ленты-бантики. И если ты о нем когда-нибудь при мне вспомнишь — я тебя вышвырну в окно.