Он закончил свой монолог, показав на пустую чашку Оксаны Григорьевны. Та невольно отпрянула, икнула и вдруг закашлялась, словно поперхнувшись. Потом махнула рукой:
— Из вас получился бы хороший адвокат.
— Я эксперт по расследованиям, — возразил Дронго, — и должен видеть и хорошие, и плохие стороны любого явления. Обязан замечать малейшие факты и обращать внимание на незначительные детали. Поэтому не будем торопиться с выводами. Скажите, Эдуард Леонидович, только откровенно, Нина была у вас в тот день?
— Она не бывала на той квартире никогда, — твердо заявил Халупович, — поверьте, я говорю искренне.
В этот момент снова раздался звонок из приемной. Халупович взглянул на Дронго и включил связь.
— Эдуард Леонидович, — раздался голос Нины, при этом Оксана Григорьевна чуть поморщилась, — извините, что я вас беспокою. Внизу, в приемной, офицер милиции спрашивает Фаризу Мамаджанову. Он говорит, что она должна быть в офисе нашей компании.
— Уже и милиция обо всем знает, — устало заметил Халупович. — А почему ты говоришь об этом мне, а не Шальневу? Пусть он и разбирается…
— Я думала…
— Это не мое дело, — жестко заметил Халупович. — Только милиции нам и не хватало.
— Нет, — привстала со своего места Фариза, — не беспокойтесь! Это мой брат. Он сотрудник милиции. Приехал в командировку в Москву и хочет со мной увидеться. Сейчас я к нему спущусь.
— Может, лучше, чтобы он поднялся к нам? — предложил Эдуард Леонидович.
— Не нужно, — возразила Фариза, явно нервничая, — я сама к нему спущусь.
Она поспешно вышла из кабинета. Халупович, немного подумав, пошел за ней следом.
— У нее брат — работник милиции, — поняла Элга, — а вы работаете в прокуратуре? — спросила она Оксану.
— Работаю, — кивнула Оксана.
— Вы очень сильный человек, — сказала Элга, — но мне кажется, что не нужно так нападать на Эдика. Ему и без этого трудно.
Она говорила медленно, подбирая слова, делая ударение на согласных.
— Я не нападаю. Он сам виноват. Ему не нужно было вести себя так глупо. Решил, видите ли, вспомнить о своих женщинах, — зло сказала Оксана. — Он всегда так, думает только о себе. Ему наплевать, что будет с другими.
— Он всегда был таким? — спросил Дронго.
— Всегда, — кивнула Оксана, — и в молодости, и сейчас. Он эгоист по натуре.
— Извините меня, — сказала тактичная Элга, — можно я выйду? Попрошу воды.
И она вышла из кабинета.
— Наверное, пошла в туалет, — усмехнулась Оксана, — эти прибалты считают себя европейцами.
— Вы сказали, что он всегда был эгоистом, — повторил Дронго. — Возможно, вы и правы. Но он эгоист, как все мужчины. Он может встретиться с женщиной, увлечься ею, а потом забыть о ней, — продолжая говорить, он внимательно наблюдал за реакцией собеседницы. — И ваша неприязнь к нему может быть обоснованной, если есть другие факты, о которых он не знает.
Она слегка вздрогнула и побледнела. Впервые за весь день она чуть-чуть изменилась в лице.
«Я не ошибся», — подумал Дронго.
Вы что-то хотите сказать? — спросила его Оксана.
— Знаете, в чем состоит мой «метод»? — вдруг ответил вопросом на вопрос Дронго. — Я обычно его никому не раскрываю. Но вы — сотрудник прокуратуры, и вам будет интересно о нем знать. Дело в том, что все — и свидетели, и обвиняемые — всегда подсознательно готовятся к вопросам следователя и непроизвольно проводят грань между теми признаниями которые они могут сделать, и той тайной, которую они хотят скрыть.
— Не понимаю, о чем вы говорите?
— Сейчас объясню. Большинство следователей и экспертов начинают допрашивать свидетеля, пытаясь выяснить дополнительные факты. И в жизни происходит нечто подобное. Человек хочет получить дополнительную информацию и задает вам вопрос. Вы не хотите на него отвечать. И, естественно, замыкаетесь, пытаясь скрыть от другого правду. Но если вы не хотите сказать мне правду, то мне трудно будет ее от вас услышать. Однако есть и другой способ получения информации. Иногда более действенный. Он состоит в том, что вы ни о чем не расспрашиваете собеседника.
Более того, вы начинаете играть в откровенность и продолжаете говорить, готовый поведать собеседнику все свои секреты. И он невольно расслабляется. Ведь говорите вы, а не он. Но именно в этот психологически важный момент вы произносите нужные вам фразы и наблюдаете за реакцией собеседника. В этот момент он открыт. Он не готов к такому приему. Ведь он все время молчал и лишь реагировал на ваши слова. Но его реакция может оказаться гораздо красноречивее его слов. Вы меня поняли?
— Не совсем.
— Сегодня вы довольно нервно реагировали на Халуповича, на его приключения, которые вас, очевидно, раздражают. И тогда я спросил себя: почему вы так нервничаете? Почему, спустя столько лет после вашей встречи, вы продолжаете так близко принимать все к сердцу? Поверить, что вы до сих пор его любите, я не могу. Тогда получается что вы его ненавидите. Но почему, за что? Когда я заговорил о его эгоизме, вы довольно живо прореагировали. К тому же я вспомнил, что вы мне говорили о сыне. Если бы у вас был мальчик, сказали вы мне. Сказали с большим сожалением. И еще одна фраза. В разговоре со мной вы полушутя отметили, что климакс уже на носу, хотя рожать вам все равно не светит. Я могу узнать — почему?
Она молчала. Что-то изменилось в ее взгляде. Но она продолжала упрямо молчать. Потом спросила:
— У вас есть сигарета?
— Нет. Я не курю. Но могу принести, попросить у кого-нибудь.
— Тогда не нужно. Врачи считают, что мне не следовало бы курить, — она откинулась на спинку стула и закрыла глаза. — Это была такая встреча, — почти шепотом продолжала она, — вы не можете себе представить, что с нами происходило тогда. Сo мной никогда не бывало ничего подобного, — она открыла глаза. — Говорят, у людей есть свои биоритмы. Физические, эмоциональные, интеллектуальные. Так вот, тогда наши биоритмы, очевидно, совпали. И получился взаимный всплеск чувств. Я потом долго не понимала, что со мной случилось…
Она посмотрела на свою пустую чашку. И вдруг попросила Дронго:
— Налейте мне коньяка.
Он плеснул янтарной жидкости в ее пузатый бокал. Затем сел напротив нее. Она сделала глоток, другой и благодарно кивнула.
— В общем, мы не предохранялись, — решительно, словно бросаясь в воду с обрыва, сказала она, — и когда он уехал, я обнаружила, что жду ребенка. Рожать я не могла, объяснить, от кого этот ребенок, было невозможно. Да и перспектива стать матерью не входила в мои планы. В общем, я сделала аборт. Очевидно, я несколько запоздала, нужно было решиться на него немного раньше. А может, повлияла сама обстановка, которая была у нас в Киеве. Тогда, после Чернобыля, радиация дошла до Скандинавии. Не знаю. Точно мне никто ничего не говорил. Но врачи сказала, что детей у меня не будет. Никогда. Вот тогда я и решила поменять свою жизнь. Перешла на работу в прокуратуру и стала совсем другой. Совсем…
— Извините, — сказал Дронго. — Я не хотел вас обидеть.
— Вы не обидели. Вы просто заставили меня вспомнить главную трагедию моей жизни. Я так хотела родить мальчика! И у меня ничего не получилось. Может, моя дочь подарит мне внука. Как вы думаете?
— Может быть, — хмуро согласился Дронго. Протянув руку он дотронулся до ее руки.
— Вы красивая женщина, — сказал он печально.
— Это вы говорите, чтобы меня успокоить? — спросила она, взглянув на него.
— Нет. Вы действительно красивая женщина.
— Думаете, что я еще могу нравиться мужчинам?
Она попыталась улыбнуться, но губы у нее дрожали.
— Безусловно. Я думаю, вы сами знаете, что нравитесь мужчинам.
— Не нужно мне льстить. Сначала наговорили гадостей, а теперь подлизываетесь, — она медленно вытащила руку из-под его ладони. — Ладно, я лучше пойду в эту комнату отдыха и приведу себя в порядок. Кажется, там есть туалет. У меня сейчас глаза потекут из-за вас.
Она поднялась, взяла свою сумочку, а потом взглянула на Дронго:
— Странно, вы ведь тоже не ангел. Умеете причинять боль. Сама не понимаю, почему я вам все рассказала. Я об этом не говорила никому, даже матери. Как это вам удалось?
И не дожидаясь ответа, она пошла в комнату отдыха. Ей не хотелось появляться в приемной, где ее могли увидеть в подобном состоянии, понял Дронго. Он взглянул на бутылку коньяка. И неожиданно для себя налил внушительную порцию. Медленно выпил.
«Я не ангел, — подумал Дронго, — она абсолютно права. Терзаю женщину только для того, чтобы добыть информацию. Сначала я испортил настроение Халуповичу, заставив его признаться в интимной связи с Ниной, а потом добил несчастную женщину, вынудив ее рассказать о трагедии, которая произошла столько лет назад. Может, я становлюсь садистом и мне нравятся подобные победы над людьми? Нет. Мне не нравится, что они страдают. Мне это совсем не нравится. Но нужно добиться истины. Это не охота, у меня нет азарта игрока. Это, скорее, тот нравственный закон внутри нас, о котором говорил Кант. Как он сказал? Есть две вещи, которые поражают его более всего. Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Бог и совесть. Или это одно и то же? Я иногда жалею, что не могу проникнуться религиозным сознанием. Возможно, что Бог существует в виде некой непонятной нам субстанции. Возможно, агностики правы и мир непознаваем. Но поверить в упорядоченное существование, рая и ада я все равно не могу. Может быть, в этом моя трагедия? Может быть, поэтому я так настойчиво пытаюсь покарать всех негодяев в этой жизни, добиться справедливости сегодня и сейчас, потому, что не верю в существование другой, загробной? Может быть, мой собственный нравственный закон оказался столь сильным и столь важным для меня, что именно это вылилось в конечном счете в мое призвание. Я ведь много раз мог изменить свою жизнь. Стать таким, как все. Научиться немного лгать, немного молчать, немного льстить, немного воровать, немного притворяться, немного ненавидеть, немного любить. И жить, как все. Нет. Нет, нет и нет. У меня бы это не получилось все равно. Я бы все равно сказал мерзавцу, что он мерзавец. Я бы все равно не научился здороваться с проходимцем и перестал бы уважать себя, если бы промолчал, видя очевидную несправедливость.
Тогда выходит, что я добровольно обрек себя на подобную жизнь? Не скажу, что она мне так уж нравится. Неужели всю свою оставшуюся жизнь я должен разоблачать людей, преступивших этот нравственный закон внутри себя? Может быть, в этом и состоит мое призвание. Если есть Бог, значит, я создан именно для этой цели? А если нет, то получается, что мой собственный нравственный императив заставляет меня действовать подобным образом. Но тогда я должен был бы получать удовольствие от своих побед. Но почему в последнее время я все чаще испытываю разочарование? Может, именно потому, что мои победы — это всегда чьи-то поражения? И если есть Бог, то душа отверженного попадет в ад, а если Бога нет, то тело виновного вместе с его душой отправится в тюрьму или колонию и попадет в ад земной. А еще неизвестно, что хуже. Ведь ад загробный — это муки, облегченные сознанием того, что душа человека, рано или поздно, отбыв наказание, попадет в рай. Зато ад земной — это навсегда. Это память, которая сохранится у заключенного до смерти. Это годы, которые вычеркнуты из его короткой жизни. Тогда выходит, что ад земной гораздо страшнее ада потустороннего. Ведь в первом случае конечность наказания определяется его сроком, а во втором срок не имеет значения — ведь впереди вечность».
Он посмотрел на свой бокал. «Нужно выпить еще немного, чтобы разобраться в этих метафизических построениях, — насмешливо подумал Дронго. — А с другой стороны, Халупович прав. Начало третьего тысячелетия — это действительно интересная дата. Бедный Эдуард Леонидович решил устроить себе праздник, не предполагая, во что все это выльется».
Дронго не успел додумать до конца. Позже, вспоминая этот день, он всегда четко помнил, что именно в тот момент, когда он подумал о неприятностях Халуповича, раздался крик. Как ответ на его вопрос. На все его мысли. Раздался приглушенный крик.
Вскочив со стула, он бросился к двери кабинета и открыл ее. В приемной сидела Нина, закрывая от ужаса лицо руками. Это был ее крик. Напротив стоял Антон Шальнев. Его лицо напоминало застывшую маску. Но самая страшная метаморфоза произошла с Халуповичем. Стоя у окна, он смотрел на окружающих дикими глазами, пытаясь соединить дрожащие губы. От нервного тика у него дергалось лицо. И дрожали руки.
— Что случилось? — спросил Дронго, обращаясь к Шальневу. — Что произошло?
— Ее убили, — с трудом произнес Шальнев, — мы нашли ее труп на лестнице. Кто-то столкнул ее с верхней площадки.
Глава двенадцатая
Халупович держался за сердце. Очевидно, полученное сообщение потрясло его. Нина, вскочив со своего места, налила в стакан воды и протянула ему. Халупович залпом выпил воду и поднялся.
— Пошли, — отрывисто произнес он.
Они вышли в коридор. Дронго следовал за Шальневым и Халуповичем. Когда они подходили к лестнице, навстречу им из туалета вышла Элга. Закрывая дверь, она увидела мужчин, спешивших к лестнице. Чуть смутившись, Элга спросила:
— Куда вы торопитесь?
— Иди в кабинет, Элга, — бросил на ходу Халупович, — быстро вернись в кабинет.
Они начали спускаться по лестнице, принадлежащей компании. На втором этаже толпились люди. Около погибшей стояли двое сотрудников охраны. Подходили псе новые и новые. Слышались крики и сдавленные рыдания женщин.
— Разойдитесь! — крикнул Шальнев, расталкивая людей, — Разойдитесь!
Все обернулись. Люди замолчали, увидев Халуповича. Тяжело ступая, он подошел к погибшей, наклонился над ней. Долго смотрел на нее. Дронго видел только ноги погибшей. Он удивился, рассмотрев обувь. Неужели подросток, у которой была только бабушка — домработница, носила такие дорогие туфли? Но пока он видел лишь спину Халуповича. Тот поднял голову и негромко приказал:
— Прошу всех уйти отсюда. Сейчас мы вызовем милицию.
Руководителем нельзя стать. Им нужно родиться. Очевидно, властные нотки в его голосе заставили людей подчиниться. Постепенно все разошлись. Когда остались только сотрудники охраны, Дронго подошел ближе к убитой… И невольно нахмурился. Это была вовсе не девочка, о которой он думал.
— Это Ольга, — сказал Халупович, — говорят, она упала с лестницы. Как вы думаете, это произошло случайно?
Его секретарша лежала на полу Голова была неестественно повернута, и было ясно, что она не могла остаться в живых. Вокруг головы расползалось пятно крови. Дронго помрачнел. Он никак не мог привыкнуть к подобным трагедиям. Несколько минут назад он разговаривал с этой красивой молодой женщиной. И вот теперь она лежит здесь — неподвижная и неживая.
Он наклонился к погибшей. Сел на корточки.
— Ничего не трогайте, — раздался голос Шальнева, — мы сейчас вызовем милицию. Это несчастный случай. Она, наверное, оступилась и упала.
Дронго посмотрел на обувь. Каблуки не сломаны. Если бы она падала с верхней площадки, то могла сломать себе каблук. Но как получилось, что она упала так неловко? Халупович прав. Случайностей в подобных вещах не бывает. Он достал носовой платок. У Дронго всегда в кармане было два платка на случай непредвиденных событий.
— Не нужно ее трогать, — снова попросил Шальнев.
— Мне нужно посмотреть, — возразил Дронго, — я не стану менять положение тела.
Он взглянул на Халуповича, и тот согласно кивнул, разрешая продолжать.
Дронго, намотав платок на кисть руки, поднял голову несчастной. На правом виске виднелась большая рана. Дронго посмотрел на Шальнева и осторожно опустил голову погибшей. Затем поднялся, положил платок на лестницу и начал осматривать перила. Он медленно поднимался, исследуя их. Поднявшись на площадку, он внимательно осмотрел стены. Сотрудники охраны молча следили за его действиями.
— Что вы делаете? — не выдержал Халупович. — Хотите произвести на нас впечатление?
— Нет, — ответил Дронго, оборачиваясь, — я прощаю вам ваш хамский вопрос только потому, что вы находитесь в таком состоянии. Она не упала, Халупович, ее убили. Кто-то ударил ее по голове тяжелым предметом и проломил висок, а уж затем она упала вниз. Поднимитесь ко мне, я хочу вам кое-что показать.
Халупович молча поднялся к нему. За ним последовал Шальнев.
— Посмотрите, — Дронго показал на мелкие капли крови на стене и пятно на полу. — Вот, видите? Она упала там, а капли крови видны здесь. Убийца либо ждал ее на площадке, либо они стояли, беседуя. Я думаю, она была знакома со своим убийцей, так как снизу хорошо видно, кто именно стоит на лестничной площадке. Убийца нанес ей удар и столкнул вниз. Ее убили, Халупович. Эта реальность, в которую вы не хотите поверить.
— Убили, — повторил Эдуард Леонидович, взглянув на Шальнева. — Получается, что у нас тут прямо-таки заговор.
Ошеломленный Шальнев молчал. На площадку вбежал запыхавшийся Трошкин. Очевидно, он очень торопился и едва не сбил с ног одного из сотрудников охраны. Халупович взглянул на него, но ничего не сказал.
— Что же делать? — произнес Халупович, скорее, обращаясь к себе, чем к остальным.
— Позвонить в милицию? — тяжело спросил Шальнев.
— А где твоя собака? — невесело сыронизировал Халупович. — Может быть, ты вызовешь сюда и какую-нибудь кошку? Или тигра? Они, говорят, чувствуют кровь.
Шальнев молчал. Трошкин судорожно вздохнул. Его, очевидно, мутило, но он держался из последних сил, стараясь не смотреть на погибшую.
— Как она здесь оказалась? — спросил Халупович, обращаясь к нему. — Кто ее сюда послал?
— Не знаю, — чуть виновато произнес Трошкин, — я был в столовой. Не знаю, Эдуард Леонидович…
Очевидно, на его самочувствии сказывался и только что съеденный обед, который давил на желудок и в сочетании со зрелищем погибшей вызывал неприятные ощущения.
— Нашел время обедать, — презрительно процедил Халупович. — Вызовите милицию, сообщите в прокуратуру. Это не шутки. У нас здесь действует маньяк. Шальнев, распорядись, чтобы никого не выпускали из здания. Даже если у кого-то начнутся роды, то и тогда не выпускать. И пусть составят список всех, кто уже покинул здание.
— Хорошо, — кивнул Шальнев и поспешил вниз, чтобы вызвать милицию и предупредить охрану.
— Уберите мой платок, — попросил Дронго, — иначе мне трудно будет объяснить сотрудникам милиции, почему он лежит рядом с убитой.
— Трошкин, забери платок, — равнодушно махнул рукой Халупович. Он искал сигару, но не находил.
Трошкин растерянно потоптался на месте, затем посмотрел по сторонам. Достал из кармана свой платок, он накрыл им скомканный, в крови платок Дронго и, осторожно подняв его, понес в сторону туалета.
— Подождите, — остановил его Дронго, — если вы хотите выбросить эти платки в урну в туалете, то лучше этого не делать. Если их найдут, то нам трудно будет оправдаться.
— Что же с ними делать? — жалобно спросил Трошкин.