Горан вывел меня на ГАМА Сигурность, одну из крупнейших компаний сектора в БиГ – так принято называть Боснию и Герцеговину. У нее были собственные тренировочные центры в горах и инструкторы на постоянной занятости. Пока мои морпехи тренировались на марингардов, я сам взял курс «ваффен-СС». Здесь было полно старого немецкого оружия, в том числе легендарные «МГ-42», немецкие пулеметы[27], от которых происходят современные единые пулеметы НАТО, винтовки Маузера, «ФГ-42» и легендарные «штурмгеверы». Последний я и взял напрокат, чтобы на несколько дней ощутить себя фашистом.
Ощути себя фашистом. Звучит, а?
Зачем мне это? Ну не торчать же, как идиоту, в горах и не мешать людям своим присутствием. Чего-то новое узнаю, развлекусь…
Имитация спецоперации против партизан завершилась как нельзя успешнее. Если кого-то интересует, роль партизан и их американских советников выполняли магазинные манекены из пенопласта, соответствующим образом раскрашенные и с деревянным оружием вместо настоящего, дешево и сердито. Стреляли мы настоящими боеприпасами, не холостыми, что довольно опасно. Тем не менее обошлось без ЧП. Отстреляв упражнение, мы отступили к бронетранспортеру (тоже почти аутентичному, хотя и чешскому), и он доставил нас на базу под рокот дизеля и шум гусениц. Максимум, что нам угрожало в том выходе, – если БТР перевернется на горной дороге…
Прибыв на базу, мы вычистили оружие, просмотрели учебный фильм, а потом до вечера занимались с инструкторами индивидуально. Мне приходилось скрывать свои навыки – в конце концов, тут были в основном гражданские, – но шила в мешке не утаишь. Поняв, что я неплохо обращаюсь с автоматом, для меня достали второй пулемет. Они, кстати, производились в Югославии до шестидесятых, причем под германский винтовочный патрон. Конец дня я посвятил изучению этого пулемета и стрельбе из него. Получилось неплохо – скажу для кого-то святотатственную вещь, – но лучше, чем из «ПКМ». Конечно, он не такой легкий и удобный, как «ПКМ», но точность однозначно выше – метров с семисот первая же очередь уходит в ростовую мишень, и это с незнакомого оружия. Теперь понятно, почему этот пулемет так популярен, почему его приняли на вооружение пять десятков стран мира, и еще в десятке он в разное время производился, а в некоторых, таких, как Судан, Турция или Пакистан, и сейчас производится. Понятно и то, с чем имели дело наши деды.
Потренировавшись в перезарядке и перемещениях с позиции на позицию с быстрым открытием огня, я сжег несколько лент. Потом мы снова объединились и прослушали краткий курс по использованию зенитной установки «Эрликон». А уже потемну устроили стрельбы из нее. Зрелище, конечно, потрясающее: трассеры, размером с футбольный мяч каждый, плывут к горе и там разбиваются огненными брызгами. Нам поставили как мишени несколько канистр с бензином – по одной на каждого. Я свою разбил…
Поздним вечером мы, как заправские фашисты, устроили ужин у костра. С мясом и шнапсом. Правда, шнапс быстро отставили в сторону из-за того, что он вонючий, и перешли на местную палинку, которая была намного лучше.
Пели песни. Нет, не так – горланили песни. Принявшие на грудь мужики не поют, они горланят. Знаете Лили Марлен?
Эту песню пели солдаты с обеих сторон фронта… точнее, фронтов той страшной войны. Ее пели те, кто понимал, что, скорее всего, никогда не вернется домой, что он загинет навсегда в этой человеческой мясорубке, начавшейся оттого, что кто-то не хотел жить в мире. Просто не хотел жить в мире и решил, что вместо того, чтобы развязывать узел, проще по нему рубануть.
Рубанули….
А ведь если бы не ядерное оружие, и мы бы сейчас сидели где-нибудь в полуразрушенном доме, стены которого все еще способны защитить от пуль, конечно, не крупнокалиберного пулемета. Сидели бы и пели эти песни…
Стало тоскливо и тошно. Хотелось плакать, отвратительно и мерзко плакать, по-пьяному плакать. Я был отвратителен сам себе, и что-то такое было внутри, в груди… какой-то холод. В голове крутилось: «Славных прадедов и дедов правнуки поганые…»
Что мы творим. Что мы, б…, творим?! Что мы, у…ки конченые, творим?!!!
Я видел перед собой как наяву желтый шар фонаря в тумане и черный силуэт женщины, ждущей того, кто уже никогда не вернется с фронта. Возможно, они скоро соединятся, если над городом появятся бомбардировщики и прольют на город дождь из зажигательных бомб…
Мы сидели в самом центре Европы у костра. А тысячей-другой километров восточнее горел костер новой войны, который вполне мог превратиться в пламя, подобное тому, что когда-то пожрало полконтинента. Кто-то умирал от голода в осажденных городах. Кто-то клялся умереть, но не пропустить. Кто-то деловито набивал рожок задубевшими от холода пальцами. Кто-то пытал и убивал в застенках нового гестапо. А кто-то так же, как и мы, сидел у костра, пытаясь согреться на холодном ветру, который унес навсегда несправедливый и несытый, но все-таки мир…
И я – неожиданно для себя – запел во весь голос. Запел песню, которая первая пришла мне на ум. Не русскую, а украинскую… хотя какая она, к черту, украинская. Ее пели русины – русские, превратившиеся в русинов, малый народ Европы. Как бы нам всем не превратиться из русских в русинов…
Я, русский, пел украинскую песню. Оплакивал Одессу, город, к смерти которого в душах людей я и сам, признаюсь, приложил руку. Оплакивал город своего детства, который никогда уже не будет прежним.
А когда я закончил петь, все молчали.
Пламя рвалось к небесам, и Карл, здоровила-пулеметчик, который в одиночку тягал наш «МГ-42», вдруг встал на ноги с недопитой бутылкой и начал лить спиртное в пламя. Пламя взревело, почувствовав добычу, и лизнуло его руки, а он, не чувствуя этого, продолжал его кормить. Мы тоже повскакивали – он был так пьян, что мог упасть в костер.
– Чертовы арабы! – взревел Карл, глаза его налились кровью. Он поддел крюком низенького Микаэля, нашего снайпера, и попробовал зацепить меня, но я был не так пьян и проворнее. Я перехватил руку и взял его на прием. – Полицай! – взревел Карл.
– Успокойся!
Мы оттащили его от костра, чтобы не наделал бед.
– Успокойся! Нет полицай!
– Чертовы арабы! Чертовы мусульмане! Дайте пулемет! Пу-пу-пу!
Подскочил Микаэль – он оказался столь сообразителен, что притащил еще палинки.
– Успокойся, Карл. Вот, выпей…
Норвежский гигант сделал два глотка и богатырски захрапел. Мы потащили его в палатку. И когда укладывали, я заметил, что его руки совсем не обожжены. Как будто огонь прикоснулся к ним, но не сжег…
Мы вернулись к костру, но настроение от пьяной выходки Карла было испорчено, да и выпили уже достаточно. Доев мясо, решили ложиться спать.
Перед тем как идти в палатку, я сходил в туалет. Просто отошел в темноту, подальше, расстегнул штаны. А когда застегивал, почувствовал, что кто-то стоит рядом.
Рука скользнула к кобуре.
– Это я, русский. Не надо.
Это был Микаэль. Невысокий, молчаливый, крепкий немец за сорок. Я был сильно удивлен, что он находится здесь, – комплекс вины в немцах воспитывают с детства, доходит до того, что, если надо поднять руку, они никогда не поднимут правую. Просто чтобы не подумали. Бедная Германия… Она стала богатой, как никогда, неприхотливые, трудолюбивые, изобретательные и аккуратные немцы завоевали весь мир своими товарами, сделав то, что не смогли сделать деды своим оружием. Немецкое – значит, качественное, это знают и в Восточной Европе, и в России, и в США – везде. Мы покупаем все, от автомобилей «БМВ» и до немецких канцелярских товаров… но мы не знаем, как живут сами немцы. А они потеряли сами себя, они живут в своей стране на правах приживал, а хозяевами там стала всякая мразь, начиная от педерастов и заканчивая агрессивными мигрантами: цыганами, курдами, чеченцами, румынами. И они боятся даже слово сказать, потому что, стоит только это сделать, их обвинят в реваншизме и бог знает еще в чем. Как оказывается, и богатство не всегда в радость.
Рука скользнула к кобуре.
– Это я, русский. Не надо.
Это был Микаэль. Невысокий, молчаливый, крепкий немец за сорок. Я был сильно удивлен, что он находится здесь, – комплекс вины в немцах воспитывают с детства, доходит до того, что, если надо поднять руку, они никогда не поднимут правую. Просто чтобы не подумали. Бедная Германия… Она стала богатой, как никогда, неприхотливые, трудолюбивые, изобретательные и аккуратные немцы завоевали весь мир своими товарами, сделав то, что не смогли сделать деды своим оружием. Немецкое – значит, качественное, это знают и в Восточной Европе, и в России, и в США – везде. Мы покупаем все, от автомобилей «БМВ» и до немецких канцелярских товаров… но мы не знаем, как живут сами немцы. А они потеряли сами себя, они живут в своей стране на правах приживал, а хозяевами там стала всякая мразь, начиная от педерастов и заканчивая агрессивными мигрантами: цыганами, курдами, чеченцами, румынами. И они боятся даже слово сказать, потому что, стоит только это сделать, их обвинят в реваншизме и бог знает еще в чем. Как оказывается, и богатство не всегда в радость.
Впрочем, кто в этом сомневается?
– Я не русский, – сказал я, – я давно уехал из России.
– Русский всегда останется русским. Я хочу, чтобы ты знал, почему я здесь…
– Какая мне разница?
– Нет, послушай… – сказал немец. Меня это удивило – обычно немцы очень тактичны и не проявляют настойчивости.
…
– Мой сын, – мрачно сказал Микаэль, – однажды пришел из школы и сказал: «Папа, нас там учили, как мальчик должен ухаживать за мальчиком. Папа, а это разве правильно, откуда же будут тогда дети?» Я пошел в школу и сказал, что забираю сына. На следующий день ко мне приехали полиция и служба по защите детей. Я отсидел десять дней в тюрьме, потом меня выпустили и приговорили к тридцати тысячам евро штрафа и сказали, что, если я еще раз попробую проявить родительскую власть, они заберут у меня сына. Теперь мой сын ходит в ту же самую школу. Недавно он пришел ко мне и сказал: «Папа, я хожу на эти уроки, мне там противно. Но я буду ходить, чтобы тебя не забрали…»
…
– … Мой дед был антифашистом, наша семья помогала сбитым американским летчикам, хотя за это полагалась виселица. Потом мы боялись вас и ваших танков. Потом мы радовались, что стену, которая на сорок лет разделила нас, наконец-то разрушили и мы можем обнять своих братьев. А теперь я смотрю и думаю: за что мой дед рисковал жизнью? Он рисковал тем, что его повесят, а мою бабушку и моего отца отправят в концлагерь. Ради чего все это было? Ради того, чтобы они изуродовали наших детей? Может быть, когда мы были разделены стеной, было плохо, но мы были настоящими бюргерами. А кем мы становимся теперь, кем станет мой сын? Кем станет сын моего сына?
…
– Я говорил кое с кем. У Карла Барневарн[30] украла детей. Он не имеет права видеть их до восемнадцати лет, только два свидания в год, несколько часов. Он не имеет права знать, в чем его обвиняют, он не знает, откуда поступил сигнал, – он своих детей и пальцем не трогал. Он потратил сто пятьдесят тысяч евро на адвокатов, пока не понял, что адвокаты не помогут. Поможет только вот это… – Микаэль хлопнул ладонью по металлу. Он носил свою «FG-42» и сейчас – истинная немецкая аккуратность и готовность ко всему. Она и сейчас, ночью, висела у него на боку. Как у германских парашютистов, бравших Крит и оборонявшихся в Монте-Кассино.
– Лучше бы ему не делать глупостей, – сказал я.
– Он не сделает. И я не сделаю. Мы понимаем, что пока не время. Но скоро время придет, и мы покажем себя.
Я смотрел в темноту и думал: что же это за система такая, что превращает нормальных людей в неонацистов?
– Зачем ты мне это говоришь?
– Затем, что должен извиниться перед тобой, русский. За свой народ. Мы долго извинялись перед всеми. Мы извинялись перед французами. Мы извинялись перед поляками. Мы извинялись перед чехами. Мы извинялись перед евреями. Мы извинялись перед всеми, кто требовал извинений, и платили им деньги… большие деньги, что там говорить, и вряд ли они пошли им впрок. Но мы ни разу не извинились перед теми, перед кем виноваты были больше всего, перед теми, кому причинили больше всего зла, перед теми, кто никогда не требовал от нас извинений. Перед русскими. Поэтому, раз мое правительство не только не хочет извиняться перед вами, да еще и санкции накладывает, я хочу извиниться перед тобой, русский. Пусть это хоть немного, но уменьшит то зло, которое мой народ сделал твоему народу…
…
– Пусть мое правительство решает, но я тоже все для себя решил. Мы погрязли во зле. Мы убиваем сами себя. Если мое правительство будет накладывать санкции на вас – я буду голосовать против него на выборах. Если мое правительство пойдет на вас войной – я открою партизанскую войну у себя в стране. Буду стрелять. Однажды вы освободили нас от фашизма. Но теперь мы должны справиться сами. Мы и справимся. Клянусь.
Немец говорил все это тихим и ровным голосом – и слова были одно страшнее другого. Он был не пьяный, нет. Пьяные так не говорят.
– Извинения приняты, Микаэль, – сказал я. – А теперь пойдем-ка спать…
Стокгольм, Швеция Ночь на 7 декабря 2014 года
– Аллаху Акбар!!!
Большой камень тяжело хряснул в окно, оклеенное специальной пленкой, и оно, до этого выдержавшее больше десятка попаданий, на сей раз не выдержало.
– Сейчас бутылку кинут! – крикнул начальник службы безопасности гостиницы и подхватил тяжелый огнетушитель, готовый сражаться с огнем…
Как чувствовал: первый, «коктейль Молотова», бутылка с тускло горящим огоньком навязанной на горлышке тряпки, ударился о стекло, плеснуло огнем. Огонь зашипел, пополз как живой, ища, чем бы поживиться…
– Назад!
Американец из Дипломатической секретной службы схватил за пояс шведа и рванул назад:
– Назад! Оно вниз стечет!
– Оно горит!
– Хрен с ним!
На подступах к гостинице продолжали бесноваться молодые бородатые отморозки. Сотня, не меньше. Палки, самодельные щиты, камни, «коктейли Молотова», возможно, есть и огнестрельное оружие. То, что они подступили именно к этой гостинице и в таком количестве, заставляло задуматься. Возможно, кто-то сообщил им о том, что в гостинице заказан номер для высокопоставленного американца. Возможно, они даже знают о том, что этот американец является сотрудником ЦРУ.
И кто сделал местным правоверным такой подарок – гадать недолго, верно?
Началось все, в общем-то, мирно – никто не ожидал такого. Неустойчивая левоцентристская правительственная коалиция Швеции не добилась прохождения в парламенте бюджета на 2015 год и приказала долго жить. Премьер-министр объявил о необходимости первых за пятьдесят лет досрочных выборов.
Одновременно с этим на юге страны начались массовые беспорядки в молодежной среде. Для Швеции, как и для всей Европы, – это обычное дело, но на сей раз все пошло по нарастающей. В самом Стокгольме беспорядки начались с массовой драки у досугового центра района Рогсвед, но в приехавшую на драку полицию полетели камни и бутылки с «коктейлями Молотова». Потом бунт протестующих подростков-мусульман выплеснулся за пределы района, и за палки и камни схватилась молодежь и других районов. Начались поджоги и грабежи, полиция быстро утратила контроль над ситуацией…
– Оно прогорит внизу, – повторил американец, – не смей выходить на улицу…
Достав криптофон, он нажал на одну из кнопок, на которую был забит номер связи с кризисным центром посольства.
– Лидер, здесь Альфа-три, какого хрена? – быстро и зло заговорил он, когда прошел звук соединения. – Где конвой? Нам надо убираться отсюда как можно быстрее, пока они не спалили гостиницу и нас вместе с ней!
Про себя родившийся в Майами американец подумал: «Хорошо, что это северная страна. Если бы такое происходило в Майами, тут бы уже все сгорело на хрен – стены тонкие, можно машиной вынести, много горючего материала. А здесь холодно, потому строят из бетона и камня. По крайней мере, они не горят и пулей не пробить».
– Альфа-три, конвой остановлен, баррикады. Ждем полицейского сопровождения, они проведут конвой.
– Вашу мать, у нас нет времени чего-то дожидаться…
– Твою мать! – истошно выкрикнул кто-то.
Полутемный холл гостиницы осветил свет фар – и тут же в стену тяжело ударил грузовик. Посыпалось стекло, грузовик заворчал мотором, отходя назад.
– Первая линия пробита, – заорал американец, – отступить на лестницу! Вторая линия, живее!
Они смогли забаррикадировать мебелью лестницу. К сожалению, она была широкой и пробить баррикаду было возможно.
Толпа молодых отморозков начала пробиваться в холл гостиницы через проделанную грузовиком брешь, в руках у них были бейсбольные биты, камни и палки, и все это походило на фильм про нашествие зомби. На кого-то из них попал горящий бензин – и он завизжал, закрутился, пытаясь сбить пламя…