Вообще-то им нечего было делать здесь, в самом пекле. Их задача искать живых, а не колесить по району, где могли быть только мертвые. Просто Дан, пользуясь тем, что на них были защитные костюмы, решил срезать угол, но тут было небезопасно даже в костюмах… К слову, весь этот рейд оказался бесполезным, спасать было некого, вернее, всех, кого можно было спасти, уже вывезли армейцы, только в самые зараженные зоны они не заезжали… Вывезти-то вывезли, а дальше что?
О том же, видимо, думал и Педро. Когда Дан обернулся к нему, чтобы посоветоваться, тот, не дожидаясь вопросов, торопливо сказал:
— Мы зря теряем время, Дан. Здесь мне нечего делать. А там наверняка умирают люди.
Дан кивнул. Насупившийся Мит бросил на него вопросительный взгляд, без слов круто развернулся и поехал обратно. Обратно, на север от Вагры, где дислоцировались госпитали Наружной Охраны.
Дан буквально сбился с ног. Никогда в жизни он не попадал в подобный переплет. Две тысячи пациентов!.. Не считая тех, кто получил дозу ниже критической и не заболел, но всех их пришлось снабдить протектором, к счастью, эту нелегкую работу целиком взяли на себя Мит и Науро, наспех снабженные инструкциями и помощниками из числа врачей Наружной Охраны. А они с Мараном… Маран, не спавший двое суток уже до приезда Дана с Педро, держался на ногах только благодаря стимуляторам да еще, наверно, тому, что Поэт называл упрямством, но что было, скорее, силой воли. Пока хватало земных препаратов, обходились компьютерными лечебно-диагностическими системами — прикосновение щупа, полученная доза, схема лечения, необходимые инъекции… Две-три минуты на пациента, но… три умножить на сто, потом на двести, потом… Как ни проста была эта работа, доверить ее, вернее, не ее, а выполнявшую ее аппаратуру было некому в силу… Ну понятно. Поэт, пройдя через первую деревню и увидев, что сталось с ее обитателями, свалился с жесточайшим приступом стенокардии и был «изгнан», а точнее, отвезен Навером в Бакну и уложен в квартире Вениты. Сообщив об этом Дану на ходу, Маран добавил прерывавшимся от усталости голосом:
— Этого следовало ожидать. Он ведь обладает уникальной способностью — воспринимает чужие эмоции, если они большой силы. У вас есть какое-то название, по-моему…
— Эмпатия? — спросил Дан.
— Может быть. Представляю, в какие эмоциональные бури он угодил…
— Да уж, — буркнул Дан, не найдя в себе даже сил удивиться…
Вернувшись, Навер присоединился к ним, но это была капля в море. Показался еще, правда, Лет, сняв с поста, который он занимал при Маране, его отослали обратно в Вагру (подобная снисходительность поразила Дана, однако позднее он узнал, что за Лета заступился Тонака), но на того свалилось обеспечение порядка в городе, превратившемся в лагерь беженцев. Так что двести минут перетекли в триста, в пятьсот, естественно, без перерыва, без отдыха, а потом еще иссякло все, что удалось взять со станции, и начался самый ад. Поспешно разобравшийся в скудных запасах Наружной Охраны Педро на ходу заменял препараты, если, конечно, находились хоть какие-то заменители… Заменял, да, но для этого ему пришлось прекратить обход и засесть в отдельной палатке у экрана, корректируя то, что ему передавали Дан и Маран, а позднее и Навер. Взяли в помощь армейских медиков, при этом надо было еще и заботиться о том, как бы не «рассекретиться», но и не предстать перед подозрительными армейцами какими-нибудь дернитскими агентами, во что здравомыслящие сотрудники Наружной Охраны поверили б значительно легче, нежели в сказки про инопланетян. Счастье еще, что Наружная Охрана, единственная в стране не обделенная ассигнованиями, имела немало приборов, которые гражданское население никогда в глаза не видело, но о которых было наслышано, посему у самих пациентов аппаратура землян подозрений не вызывала.
Кончались вторые сутки, когда Дан, полумертвый от усталости, несмотря на лошадиные дозы стимуляторов, выбрался из последней палатки — вывезенные из очагов поражения люди вповалку лежали, если не сказать, валялись, в легких летних палатках — и приплелся к Педро, воспаленными глазами смотревшему на потухший экран. Не в состоянии даже умыться, он лег на жесткую кушетку за спиной Педро и провалился в сон, больше похожий на небытие…
— Ну что скажешь?
Дана поразило выражение лица Вениты, не только лица, он весь подобрался, полусогнутые в локтях руки знакомо выставлены перед грудью, словно собирается обороняться… скрытое напряжение, настороженная замкнутость, готовность немедленно отмежеваться, отстраниться от каждого, кто отнесется к его работе недостаточно почтительно… Каждого? Его вопрос был адресован Марану, к Марану он повернул свою картину, прежде чем снять с нее покрывало, на него смотрел, ожидая ответа.
— Что скажешь? — в его голосе звучала даже глухая враждебность.
Что такое? Самовлюбленность, заранее отрицающая всякую критику, любую недооценку?
Маран долго смотрел на картину, потом молча подошел к Вените, поднял руку — пальцы сжаты в кулак, будто сейчас провозгласит некий лозунг, но он не сказал ни слова, разжал пальцы и положил руку Вените на плечо.
— Нравится?
По тому, как осветилось лицо Вениты, Дан понял, насколько ошибался в своих предположениях. Не самовлюбленность, нет, напротив, мучительная неуверенность в себе, сомнения, застенчивость… Даже поняв, Дан сам себе не поверил — как? Художник, гениальными картинами которого увешаны стены… да, гениальными — подыскивать другой эпитет казалось кощунством…
Дан подошел к картине, стал перед ней. Он давным-давно знал, что главное в живописи — чувства, которые она пробуждает, и все равно его в очередной раз ошеломила техника письма, невозможное мастерство Вениты. Это можно было сравнивать только с тем, что делали художники Ренессанса. А сюжет? Сюжет — земля. Серая, иссушенная, растрескавшаяся… удивительно, это была давным-давно не поенная, покрытая сетью трещинок почва и одновременно земля — материк, планета, вся в глубоких трещинах, расколовших ее на километры вглубь. Внизу в туманной дымке закруглялась земная твердь, в мутной океанской воде, притягивая взор знакомыми очертаниями береговых линий, покачивались отломанные куски континента. Планета была пуста. Даже развалин и тех… хотя нет, развалины были, но такие давние, что напоминали, скорее, мусорные свалки, в пестром хламе еле проступало крошево стен. В центре непропорционально большое нагромождение, из которого выглядывал переливающийся осколок стеклянной чашки. Дан узнал характерные изгибы — это был кусок купола Большого дворца Расти. И над останками бывшего города Бакна нависала, нет, парила в воздухе Крепость, она обрела неожиданную стройность, но в самой этой стройности была слепая безжалостность. И последний штрих — зеленое знамя, конец которого трепало на ветру, а длинное тело обвилось вокруг сторожевой башни, удушающей петлей перетянув ей горло прямо под головкой…
— Пуп земли, — нарушил молчание Поэт. — Заветная мечта наших деятелей — превратить свою Крепость в пуп земли, неважно, какой ценой.
— Пуп земли, говоришь? — встрепенулся Венита. — А знаешь, в этом что-то есть. Но не совсем…
— О чем ты? — не понял Поэт.
— Не могу придумать название. Вернее, я придумал их сотню, но… Они недостаточно точны.
Перед мысленным взором Дана возникло полотно Лея.
— Маран, — проговорил он, волнуясь. — Помнишь картину Лея в Тессиле? По-моему, она в чем-то перекликается с этой. Там град Изия, а тут… Я назвал бы это «Град Лайвы», а вернее «Мир Лайвы».
— Неплохо, — согласился Маран, — но я назвал бы ее немного иначе. «Земля обетованная».
— Как? — вскочил Венита. — «Земля обетованная»? Именно так. Это я и искал. — Он торопливо вынул из футляра тонкую длинную кисточку, вскрыл флакон с тушью, окунул в нее кисть и стал выводить на предназначенной для надписей полосе первые буквы.
— Что ты так сразу? — попробовал урезонить его Маран. — Может, еще передумаешь.
Но Венита упрямо помотал головой, и Маран, оставив его, отошел в сторону, к Поэту, который склонившись над большим столом, перебирал рисунки, привезенные Венитой из Тиганы. Немного погодя оттуда раздался его удивленный голос.
— Что за странная фантазия, Венита? — Маран разогнулся и обернулся к Вените, держа в каждой руке по рисунку. Городские пейзажи, вот только… Нет, нигде в Бакнии, вообще на Торене, Дан не видел подобных зданий — ни одной прямой линии, сплошные изгибы, невероятное разнообразие форм… Впервые в жизни Дан задумался над тем, что прямая линия только одна, а кривых множество.
Венита повернул голову.
— А, это? Это не моя фантазия.
— А чья?
— Расти. По правде говоря, у меня возникла мысль, что на старости лет он слегка тронулся. Хотя я и сделал эти рисунки, чтоб представить себе… — Венита замолчал.
— Почему тронулся? — продолжал допытываться Маран.
— Это длинная история.
— Ничего, мы выдержим.
Венита, вздохнув, отложил кисть.
— Когда ты отправил меня в Тигану, первое время я изнывал от скуки, вернее, не первое, а второе, если можно так выразиться, вначале-то я писал. Потом подустал, захотелось отключиться… не с кем было даже поговорить — тогда я еще не познакомился с Иной… и я стал читать книги из дворцовой библиотеки, даже не книги, поскольку таковых осталось мало, а все подряд. И наткнулся на записи, сделанные, как я понял, под диктовку Расти его помощником. Там было одно в высшей степени любопытное… или странное?.. в общем, такое место… прочитав, я усомнился в нормальном состоянии духа старика. Ты же знаешь, Тигана была его лебединой песней, жить ему оставалось всего пару лет… И вот он попытался воплотить в Тигане давно мучившую его идею: построить дом, как в иных мирах.
— Как-как?
— Построить дом, как в иных мирах. Там так и было написано. — Венита задумался, припоминая, затем неуверенно процитировал: — «Говорят, что в мирах за небесной твердью дома не имеют углов, все их очертания округлы. Неужели же я, Расти, не могу построить такой дом, тем более, что города иных миров, как утверждают, построены не богом, а людьми»… Вроде бы так.
Дан с Мараном переглянулись.
— И что дальше? — спросил Маран настойчиво.
— Дальше? Он построил какое-то непонятное сооружение, не то дом, не то павильон, не то беседку, остался крайне недоволен собой и велел постройку снести. И больше таких попыток не предпринимал. Это уже пишет помощник.
— А об иных мирах? Больше ничего?
— Больше ничего. А почему вас заинтересовала эта история? Вы полагаете, его слова можно принимать всерьез?
— А ты не веришь в существование иных миров? — спросил Поэт, продолжая перекладывать рисунки.
— Я? Одно из обвинений, которые мне предъявили в подвалах Крепости… Я, видите ли, проповедовал реакционные взгляды Пага. Речь об одной его популярной работе, там он, помимо прочего, убедительно доказывал, что Торена не единственный населенный мир во Вселенной. Я это прочел и пересказал… в довольно тесной компании, кстати… Так что я верю в существование иных миров. Речь о другом. Эти «говорят», «утверждают» смахивают, извините, на бред. Кто мог ему говорить об архитектуре в иных мирах?
Вот именно — кто? Дан поежился. Ну и работенка наклевывается. Пройти по следам Расти. Расти, который строил чуть ли не во всех городах Бакнии, жил чуть ли не во всех домах городов, где строил… Тысяча чертей и один маленький дьяволенок, как говаривал отец!
— Смотри-ка! Еще один. А какое качество! Бумага глянцевая, фото — высший класс. Где они его только взяли? Не помню такого…
Дан охотно прошел бы мимо, не замедляя шага, но Маран остановился, и ему пришлось задержаться тоже. Впрочем, перед тем, как повернуться к плакату на стене, он огляделся — тревога его была напрасной, улица пустовала на всем протяжении.
С плаката на них смотрело лицо Марана. Отличная фотография в анфас, заключенная в жирную зеленую рамку в форме ромба. Рамка означала, что человек разыскивается по обвинению в государственном преступлении.
Маран, сощурившись, изучал себя.
— Благодаря Лайве, за последние три-четыре дня я приобрел популярность большую, чем за год правления Бакнией, — заметил он философически.
— Будем надеяться, что плоды этой популярности окажутся не слишком горькими, — вставил Дан.
Маран только улыбнулся.
— Все-таки мы кое-что сделали, Дан, — сказал он, помолчав. — Надеюсь, мне это зачтется.
— Кем? Уж не уверовал ли ты в Создателя? — спросил Дан насмешливо.
— В Создателя? Что мне Создатель? Есть другое лицо, в этом плане для меня гораздо более авторитетное.
— И кто же это?
— Я сам.
— Да? Ну и как авторитетное лицо настроено? Казнить или помиловать?
— Не могу разобраться. Слишком сложно все. Посуди сам. Предположим, я… ну помог уцелеть нескольким тысячам человек…
— Десяткам тысяч!
— Пусть десяткам. Но говорить об искуплении… Те жизни, которые оборвались по моей вине, не склеишь ведь этими, сохраненными, не так ли?
— Что ты имеешь в виду?
— Дан, меня ведь сделали Начальником спецотдела не за мой правильный профиль. В начале своей деятельности в Охране я раскрыл не один заговор. Тогда, в первые годы после переворота, все еще шаталось, казалось, только толкни — и обвалится. И толкали. Еще как.
— Кто?
— Многие. Аристократы. Военные.
— Роялисты, что ли?
— В вашей терминологии — да. Иногда крестьяне… ну крестьянские восстания, положим, вещь явная, спецотделу тут делать нечего, но заговоры… Они действительно были. И я… Я работал, как проклятый! Теперь я думаю, что упорство, с которым я расточал свои силы и способности на это грязное дело, обуславливалось не только и не столько тупой верой в собственную правоту… Наверно, я подсознательно мстил за свое не слишком уютное детство, за пьянство отца, за то, что мать похоронили без гроба — не было денег… Мстил — и не я один. Самые разные люди.
— Это объяснимо.
— Объяснимо не означает оправдано. Месть постыдна. Она не знает чувства меры и попирает справедливость. Да, отец спился. Человек не мог совладать с собственным сердцем — кто за это в ответе? Врачи, которые оставили мою мать умирать? Мне тогда только-только стукнуло шесть, не знаю, может, ее болезнь была неизлечима, и дело вовсе не в том, в состоянии мы были заплатить за лечение или нет. Но тогда мне удобнее было считать, что дело именно в этом. Месть ужасна всегда, но хуже всего месть нищих богатым. Она предполагает, что высшая ценность — деньги. Хотя лицемерно отрицает это.
— Ты уже возводишь на себя напраслину. Какие деньги? Ты хоть знаешь, сколько их у тебя?
— У меня?
— У тебя. На Земле, на твоем счету в банке. За Перицену.
— Понятия не имею. Признаться, это меня мало интересует.
— Это я и имел в виду. Не интересует и не интересовало никогда. Не так ли?
— Как бы то ни было, я делал то, что делал. Мы изобличали и передавали не самому праведному из судов людей, которые… Они были просто дальновиднее, чем мы. Они хотели уничтожить змееныша в яйце, а мы помогали ему вылупиться.
— Да, но они ведь хотели вернуться назад, к монархии. А вы все-таки пытались идти вперед.
— И куда пришли?
— Вы же не знали, что будет.
— Дан, существует объективное зло. Каковы бы ни были побудительные причины его появления, оно существует потом вне зависимости от этих причин, само по себе. Боюсь, что я не смогу умереть с чистой совестью, как Тонака.
Как Тонака… Дан хмыкнул. В последней поездке в Вагру они встретились с Тонакой. Командующий был в грубом свинцово-резиновом защитном костюме, он только что вернулся из покинутой жителями области… доброй половины провинции Вагра! То, что он там увидел, привело его в… то ли отчаянье, то ли возмущение, то ли отупение… или все вместе, если подобные вещи совместимы. Атомный проект вопреки всякой логике находился в ведении Внутренней Охраны, если угодно, лично ее Начальника Песты, и Тонака до самого последнего времени пребывал в счастливом неведении относительно свойств нового оружия. И вдруг на него обрушилось все сразу. Брошенная земля, покинутые деревни, торопливо зарываемые в опасной близости от города трупы, умирающие в госпиталях люди — лежащие вперемешку, братски разделившие неуютные палатки и малоэффективные лекарства крестьяне и охранники, с трудом передвигающиеся от палатки к палатке больные с лучевыми поражениями разной степени, забегавшиеся, издерганные врачи Наружной Охраны, не очень охотно подчиняющиеся сбившемуся с ног Педро, представленному персоналу в качестве личного врача Тонаки…
Нет, кое-что, конечно, удалось сделать, это не бросилось в глаза ошеломленному Тонаке, это вообще не бросалось в глаза, но цифры… Подсчеты показали, что умерших и безнадежных в госпиталях было около двух тысяч, а могло быть больше восьми! Не считая тех, кто получил протектор. Не говоря о тех, кто ушел благодаря предупреждению…
Тонака привез Марана с Даном в Бакну на своем служебном мобиле и, прощаясь, сказал дрогнувшим голосом:
— Спасибо, Маран. Благодаря тебе, я смогу умереть с чистой совестью.
С чистой совестью. Вот уж поистине растяжимое понятие! Разве Тонака в свое время не был среди тех, кто способствовал упрочению власти Изия? И пусть впоследствии сам он стал жертвой этой власти! Перманентная расправа со своими — характерный признак любой тирании. Означает ли это, что виновники, став жертвами, автоматически обеляются?
— Маран, — спросил Дан задумчиво, — ты действительно считаешь, что совесть Тонаки чиста?
Маран не успел ответить. Подошел незнакомый человек и предостерегающе прошептал: