— Нет. Всегда и все начинается с небольших расхождений. Потом они усиливаются. Старое отходит. Новое приходит.
— Согласен. Ты четко мыслишь, малыш. А почему ты считаешь верной другую информацию, первую?
— Потому что это Верхняя информация. Она не может быть неправильной.
— Это закон?
— Это закон.
— Но ведь мы только что решили, что законы могут меняться.
— У меня нет фактов неверности этого закона.
— Но может быть, ты и нашел первый факт?
— Может быть.
— Тогда Верхней информации нельзя доверять безоговорочно?
— Да. Но это ничего не меняет.
— Почему же, малыш?
— Потому что достоверность Верхней информации может уменьшиться на одну десятую. Но и твою информацию я оценил в девять десятых истины. Они равны. И я не могу предпочесть ни одну из них.
— Да, — сказал Форама. — Сложное положение. Мы, люди, тоже нередко оказываемся перед такой дилеммой, когда логические размышления не могут подсказать правильное решение.
— Как же вы поступаете тогда? Отказываетесь от задачи?
— Нет, малыш. Мы все же решаем ее. Но уже не рассудком. Мы призываем на помощь чувство. И оно подсказывает, в какой стороне лежит истина.
— Чувство. Что это такое? У меня оно есть?
— У тебя его нет, малыш, — негромко произнес Лекона.
— Не может быть, — сказал малыш. — Все знают, и я сам знаю, что я сделан так, что у меня есть все, что есть у людей, но во мне всего больше, и я пользуюсь им лучше, чем люди. Ты хочешь сказать, Лекона, что я в чем-то уступаю людям? Это противоречит всей моей информации. Я не согласен.
— Во всем, что касается разума, малыш, — вступил в разговор и Хомура, — ты, конечно, намного выше каждого из нас, да, наверное, и всех нас, вместе взятых. Но что касается чувства… Думаю, что тебя им просто не снабдили.
— Почему, Хомура?
— Да потому, что люди дали тебе все, что умели. А чувство… Мы просто не знаем, как его сконструировать.
— У вас оно есть — и вы не можете?
— Мы еще не так хорошо знаем самих себя, малыш.
— Все равно. Значит, меня обманули. Если то, что вы называете чувством, может помочь в решении сложной задачи, то вы были обязаны снабдить меня им. Но я так и не понимаю, что это такое, и как оно может помочь. Возможно, это — подсчет вероятностей? Это я умею.
— Нет, малыш, — сказал Форама. — Я сейчас постараюсь тебе объяснить, а ты наверняка поймешь, ты же очень умен. Скажи: можешь ты определить свое состояние — то состояние, в котором находишься в каждую данную минуту?
— Конечно. Я саморегулируюсь, самонастраиваюсь, саморемонтируюсь, постоянно контролирую каждый свой элемент. Значит, я в любой момент знаю, в каком состоянии находится каждая моя часть, и следовательно — в каком состоянии весь я.
— То есть, ты как бы видишь себя со стороны. И знаешь, что бывают состояния, когда у тебя все в порядке, а бывает и что-то не в порядке. И ты доволен или недоволен этим.
— Что значит — доволен?
— Это когда ты знаешь, что у тебя все в порядке и ты можешь делать все именно так, как надо. А недоволен — когда чего-то не можешь.
— Значит, сейчас я недоволен?
— Почему?
— Потому что не могу решить дилемму с информациями.
— Да, пожалуй, ты недоволен. Но довольство или недовольство — это чувство. Возьми вот это свое состояние и попытайся забыть на миг, что ты не можешь разобраться с информациями. Если, как только ты об этом забудешь, все исчезнет — ты ничего не чувствуешь. Если останется…
— Забыть? Как это сделать? А, отключить этот участок памяти. Пробую… Что-то остается. Послушай. Это похоже на звук. Снаряд уже разорвался, его больше нет. Но звук еще есть, и его можно воспринять, сделать засечку…
— Похоже, да.
— На что еще оно похоже?
— Пожалуй, на знак. Плюс или минус перед числом. Представь: числа нет, но ты от этого не перестаешь знать, что такое плюс и что — минус.
— Конечно. Плюс — числа больше нуля, минус — меньше.
— Так вот, представь, что чувство — подобие знака. И если у тебя есть два числа, абсолютная величина которых равна, но знаки противоположны, ты ведь знаешь, какое из них больше другого.
— Начатки алгебры.
— Совершенно верно.
— Но если я разбираюсь в знаках, то я чувствую?
— Не совсем, малыш. Если люди дают тебе знаки, ты в них, конечно, разбираешься. Но умеешь ли ты сам выставлять знаки, определять, что положительно и что отрицательно?
— Не знаю. Как мне узнать?
— Вернемся к тебе самому. То, что мы назвали довольством, когда у тебя все в порядке и все получается, это что: плюс? Или минус?
— Конечно, это больше нуля. Это плюс.
— Плюс, малыш, верно, потому что кроме самой выполненной работы у тебя есть еще чувство, именно чувство, что работа выполнена, и тебе от этого хорошо: работа, ушла, а что-то осталось в твоей памяти.
— Да, ты прав.
— А когда ты не можешь выполнить задание, у тебя кроме не сделанной работы возникает еще и неудовольствие оттого, что работа не выполнена. И если даже задание отменят, ощущение это останется, правильно?
— Да, эта информация останется в моей памяти.
— Тогда скажу тебе, малыш: чувство у тебя есть. Но в очень неразвитом, первобытном состоянии.
— Как же оно может быть, если вы мне его не дали?
— Очень просто. Это свойство может, наверное, возникать как результат деятельности достаточно сложно организованного вещества. Например, способность рассуждать: таится ли она в каждом твоем элементе?
— В каждом кристалле? Нет, конечно. У них только и есть, что два состояния. Они не рассуждают. Это я рассуждаю.
— То есть, когда кристаллы организовали определенным образом, возникла способность рассуждать. Вот так же возникает и способность к чувству. Понимаешь, люди ведь не вложили в тебя способность рассуждать. Только соединили по определенной схеме кристаллы и подключили питание и все твои органы.
— Но послушай, если у меня есть чувство, значит, я могу и воспользоваться им для решения задачи?
— Это не так просто. Надо понять, что это за чувство, если оно у тебя есть.
— Разве бывают различные чувства?
— О, их много.
— Ты должен перечислить их и объяснить значение каждого.
— Но это может затянуться, малыш…
— А ты говори побыстрее.
— Постараюсь. Хотя об этом трудно говорить поспешно. Я полагаю, что первое и самое главное чувство, какое есть у нас, — любовь.
— Любовь, — повторил малыш.
Почти сразу же сзади, от двери, раздался новый голос:
— Объяснение в любви малышу, прелестно. О, а это что за явление? Посторонний штатский в центральном посту Полководца! Однако наверху меня никто об этом не предупредил. Не должно ли это означать, что у него нет соответствующего разрешения? Интересно, что скажут мои уважаемые соратники?
Трое обернулись. Двое из них узнали вошедшего сразу же: сослуживец, старший проверяющий, супер-корнет Амиша Ос. Сейчас время очередной проверки несения службы не подошло, но по уставу он мог учинить и внеочередную, в любой момент, это даже поощрялось. Ох, как некстати оказался он здесь…
Амиша Ос сделал несколько шагов от двери. Остановился. Насмешливо улыбнулся:
— Ну, птенчики мои? Что же о любви? Прикажете сразу вызывать жандармов, или же желаете дать какие-то объяснения?..
* * *Олим ничуть не изменился за одиннадцать лет, даже не поседел (или он красил волосы?). Он смотрел на Мин Алику все теми же неподвижными, непроницаемыми глазами и говорил по-прежнему негромко и даже не очень выразительно — недостаток угрозы или, напротив, одобрения в его голосе с лихвой компенсировало содержание слов. Усевшись перед ним, Мин Алика сперва ощутила привычную робость, какую испытывала раньше под его взглядом, и в особенности при его молчании, которое бывало порой еще выразительнее слов. Но ведь в конце концов немало времени прошло, и если Олим остался тем же самым ее высшим начальником, то она-то изменилась! Эта мысль заставила ее чуть выше поднять подбородок и улыбнуться Олиму, несмотря на то, что на сей раз он не пригласил ее, как бывало, к окну, где стояли мягкие кресла с овальным столиком и вазой, в которой к приходу Мин Алики всегда стояли свежие цветы; сейчас Олим остался за своим столом, старинным, за которым, надо думать, не один шеф этого учреждения проводил служебные часы, массивным и внушительным, как крепость. Мин Алике же он указал на стул напротив стола, но не рядом, а шагах в трех; это можно было воспринять, как предупреждение: не дружеская беседа состоится сейчас, а допрос по всей строгости.
Олим сидел молча, и Мин Алика молчала тоже; в таких ситуациях бывает, что человек, знающий за собой какие-то вины, не выдерживает гнетущей тишины и начинает оправдываться, сам еще толком не зная, в чем, и тем помогает допросчикам. Мин Алика не собиралась совершать такую ошибку. И хотя она больше, чем Олим, чем любой другой на Второй планете, понимала, как дорого сейчас время, она терпеливо ждала — потому что не могло же это продолжаться бесконечно!
Видимо, и Олим понял, что женщина первой не заговорит; человек, хорошо знающий его, по каким-то неуловимым признакам мог бы понять, что это ему даже понравилось: Олим не любил, когда люди раскисали сразу, тут не требовалось искусства, из них все сыпалось само — только подставляй мешок. Сегодняшний случай, видимо, обещал быть иным. И Олим начал сразу, без игры, без предисловий:
— Правила игры вам известны, Мина Ли (он назвал женщину ее настоящим именем, которое было ей дано при рождении здесь, на этой планете, и от которого она почти совсем уже отвыкла за годы, когда никто ее так не называл). Двойник погибает. Вы погибнете, потому что вы двойник.
— Ложь, — сказала Мин Алика спокойно.
Олим взял ручку, начертил на листе бумаги большую единицу.
— Вы не сообщили о взрыве институтов. Допускаю: о втором вы могли не знать. О первом знали наверняка.
Он обвел единицу кружком и написал цифру «два».
— Умалчивали о характере вашей связи с физиком Ро, продолжавшейся достаточно долго.
Мин Алика вздернула голову.
— Сообщать об этом мне не вменялось в обязанность.
— Не глупите, — осуждающе сказал Олим. — Вы знаете, о чем речь. Это было у вас всерьез. Может быть, не сразу. Но стало. И вы обязаны были доложить.
Он обвел цифру «два» и написал тройку.
— В развитие пункта второго: вы не сделали попытки завербовать физика, хотя отлично знали, что он работает в перспективном направлении. Если вам самой по каким-то причинам это было затруднительно, вы были обязаны вывести на него кого-то из наших. Только не говорите мне, что не могли связаться с ними.
— Не говорю, — сказала Мин Алика.
— Почему же вы этого не сделали?
— Мы отлично чувствовали себя в постели вдвоем, — ответила она дерзко. — Третьи лица нам не требовались.
— Исчерпывающе, — сказал Олим тем же голосом, негромким и монотонным. — Вот три пункта, которых вполне достаточно.
— Однако же ни один из них ничего не говорит о работе на врага.
— Если бы у нас было время и желание искать, мы нашли бы доказательства. Но нет необходимости. Зато три пункта доказаны.
— Не уверена. Почему вы решили, например, что мои отношения с Форамой Ро не были чисто тактическими?
Выражение лица Олима не изменилось, когда он сказал:
— Если бы у нас и были сомнения, они отпали бы сейчас. В машине вы успешно отстояли свою честь. Раньше такое не пришло бы вам в голову. Вы не дура, вы поняли, почему он полез к вам. И знали, что уступить — проще. Но не пошли на это.
— Да, — сказала Мин Алика. — Не пошла. И именно по той причине, которую вы подразумевали.
Олим несколько секунд помолчал. Он знал и это: смелость отчаяния. Последняя роскошь, какую может позволить себе уличенный.
— Ну вот и все, — сказал он затем. — По традиции, могу выслушать ваши последние желания. Не могу поручиться, что мы их выполним. Но если что-то будет в наших силах…
— Разумеется, — сказала Мин Алика, — вы передали бы мое последнее «прости» моим родителям, если бы не та катастрофа. Не уверена, что вы не приложили к ней руки.
— Нет, — сказал Олим. — Не было надобности. Это случай.
— Хорошо, — сказала Мин Алика, раскрыв сумочку и разглядывая себя в зеркальце. — В таком случае, я выскажу одно-единственное пожелание. Не сомневаюсь, мор коронный рыцарь (таково было высокое звание Олима, и произнося его, Мин Алика сама улыбнулась про себя: быстро же вернулся к ней акцент Второй планеты, язык юности), что мое пожелание всецело совпадает с вашим, и вы не пожалеете сил, чтобы выполнить его в точности.
— Интересно, — сказал Олим без любопытства.
— Я желаю, мор Олим, чтобы вы жили долго и безмятежно. Очень долго и очень безмятежно. Вот и все.
— Постараюсь, — сказал Олим без улыбки. — Значит, все.
— Обождите. Для того чтобы выполнить мое пожелание, вы должны затратить полчаса и внимательно выслушать меня, по возможности не перебивая.
— Я никогда не перебивал вас, — сказал Олим.
— Вот и сейчас попытайтесь соблюсти традицию.
— У меня нет тридцати минут. Пятнадцать.
— Хорошо. За это время я успею изложить главное. Думаю, потом вы захотите услышать продолжение.
— Только не надо лишней игры, — сказал Олим. — Так у меня останется очень приятное впечатление о вас. Вы уходите, как и полагается, без истерик и многословия. А если вы сейчас начнете хитрить, то все смажете. Вы художница. В смерти тоже надо быть художником.
— Полагаю, этим советом мне удастся воспользоваться не так уж скоро, — сказала Мин Алика и улыбнулась. — Теперь скажите мне, мор рыцарь, но откровенно, так, как вы любите, чтобы отвечали вам: сколько институтов взорвалось у нас?
Тут Олим моргнул: к такому вопросу он не был готов, ни в коем случае.
— Какое это имеет отношение…
— Значит, взрывы были. Причина взрывов вам известна?
— Как и вам. Самопроизвольный стремительный распад…
— Нет, причина этого распада. Она вам известна?
Теперь в глазах Олима промелькнуло любопытство.
— Насколько я знаю, наши ученые работают. Но…
— Но пока ничего не выяснили. Так я и думала. Иначе вы не сидели бы тут спокойно.
— Ага, — сказал Олим, — еще одна информация, которую вы утаили?
— Нас слушают? — спросила Мин Алика.
— Сейчас? Нет.
— Тогда слушайте вы… Кстати, я ведь не знаю, кто вы по образованию. И насколько поймете…
— Я историк, — сказал Олим спокойно, — И профессия заставляет меня быть в немалой мере философом. Все мы в конце концов приходим к философии. Но это вам знать не обязательно. То, что я разведчик, вам известно. А значит, пойму то, что вы собираетесь мне рассказать. Вы ведь тоже гуманитарий. Или жизнь с физиком вас так обогатила? — Он глянул на часы. — Ладно, увертюра сыграна. Давайте первое действие.
Мин Алика и на самом деле уложилась в пятнадцать минут. Когда она закончила, Олим казался столь же невозмутимым, каким был в самом начале их встречи. — Волнующий финал, — сказал он хладнокровно. — Кода, что надо. Итак, по-вашему, круги ада разверзаются перед нами. Но что тут можно поделать? Помиловать вас? Какой смысл, если мы все равно гибнем?
— Вовсе не обязательно гибнуть, — сказала Мин Алика. — Неужели вы этого не поняли?
— Я понял лишь, что вы так считаете. Но практической возможности изменить что-либо не вижу. Именно потому, что нахожусь достаточно высоко, откуда многие вещи видны иначе, чем от подножья.
Он начертил на новом листе единицу.
— Кто согласится лишиться нашего самого действенного оружия? Тут простое рассуждение: погибнем ли мы в результате этого самого распада — еще неизвестно, но что мы наверняка погибнем, оставшись безоружными перед армадами Старой, — факт, не подлежащий сомнению.
— Старой грозит, как вы знаете, то же самое. И она тоже постарается освободиться от своего оружия.
— Направив его на нас, естественно. И если я доложу вашу информацию наверх, Круглый Стол придет к такому же образу действий. Это же естественно.
— Но предположите, что у вас имеется договоренность. Не Круглого Стола с Высшим Кругом, но исполнителей с исполнителями. О том, что и те, и другие армады согласованно уйдут, куда угодно, но только не на планеты, над которыми они обращаются.
— А у вас есть такая договоренность?
— Нет.
— Какой же прок фантазировать?
— Надо ее добиться. Предположим, что я прибыла сюда как представитель исполнителей той стороны для переговоров с такими же исполнителями нашей планеты.
— С кем же вы хотите разговаривать, представитель Полководца? Со Стратой?
— Кстати, почему она женского рода? Мне легче было бы договориться с мужчиной.
— Насчет рода я не знаю. Но когда лет шесть назад операторами к машине приставили обученных девчонок, они стали называть ее только так. Страточка.
— Понятно, — усмехнулась Мин Алика. — Что же, придется договариваться с девочками, если нет другого выхода.
— Вздор, — сказал Олим. — От них ничего не зависит. Ни одна из них не посмеет ни на миллиметр изменить программу, которая, кстати, наверняка уже введена в машину.
— И вы этого еще не знаете?
— Через час буду знать. Знаю, что на нулевую готовность машина уже настроена. Но это неважно. Нет, ваш план кажется мне никуда не годным.
— А у меня есть основания верить в него. Да и все равно, другого плана у вас ведь нет.
— Если бы я даже поверил в его осуществимость, я ничем не смог бы вам помочь.
— Это мне и не нужно. Но если уж вы так хотите полюбоваться моей художественной смертью, то отложите удовольствие на некоторое время. А там посмотрим, захотите вы или нет воспользоваться вашей силой. Вы ведь знаете, что без вашего ведома я все равно с планеты не улизну. Да и куда? Там за мной тоже охотятся.