Я сделал несколько шагов, вытянув руки, чтобы не налететь на что-нибудь; ступал я осторожно, стараясь не нарушить тишины. Все же пол скрипнул под ногами, и я замер, но ничего не случилось. Я постоял немного, чтобы глаза привыкли к освещению — вернее, к его отсутствию, — и понял, что нахожусь в прихожей, достаточно просторной, почти лишенной мебели, только на стене висела вешалка, очень похожая на те, что были на Земле в мое время, и в углу стояла не то табуретка, не то скамеечка — я не разобрал и не стал уточнять. Прихожая была слегка вытянута, и кроме той двери, в которую я вошел, там было еще две — одна справа, другая передо мной, с торца. Я провел ладонью по стене, пытаясь нащупать выключатель, и не обнаружил его; мне не сразу пришло в голову, что в доме может просто не быть электричества, потому что все тут было таким земным, что, казалось, я сейчас войду в комнату — и увижу непременно стол и диван, и телевизор в углу, и полку с книгами, и полдюжины стульев, и коврик на стене или шкуру, и акварель Суныня или еще чью-нибудь, а в углу будет торшер, а с потолка будет свисать светильник с пластиковыми колпаками, на две или три лампочки. Одним словом, мне показалось, что я сейчас отворю дверь — ту, что с торца, потому что, если пойду вправо, то попаду на кухню, в ванную и так далее, — отворю дверь в комнату, и кто-то повернет голову, отрываясь на миг от телевизора, и скажет знакомым голосом: «Ты где пропадал так долго? Садись. Есть хочешь?»
Труднообъяснимое ощущение это было таким сильным, что мне вдруг стало смешно от того, что я крадусь тут на цыпочках, словно вернувшись домой после криминального недельного отсутствия. И я кашлянул, чтобы предупредить того, кто должен был находиться в комнате, чтобы не испугать его своим внезапным появлением. Потом я подошел к двери и отворил ее.
Отворил и вошел, и мне стало не по себе. Потому что то, что я только что представил себе в прихожей, пока глаза привыкали к темноте, на самом деле могло существовать только в моем воображении, и я это отлично знал, и был внутренне готов к тому, что на самом деле увижу нечто совершенно другое. И тем больше было мое изумление, даже не изумление, может быть, но чувство, весьма похожее на страх, когда я пригляделся и увидел, что воображение мое на этот раз словно бы смотрело сквозь стену и видело то, что находилось в этом помещении.
Потому что здесь и на самом деле был стол. И стулья. И что-то висело на стене. Телевизора, правда, не было, и никто не сидел перед ним. Но был диван. И кто-то лежал на диване и спал, и если прислушаться, можно было уловить едва заметное легкое, размеренное дыхание. Перед диваном лежал коврик, и то, что стояло на нем, до смешного напоминало наши земные домашние туфли без задников, а размер их был таков, что можно было без колебаний сказать — на диване спит женщина; впрочем, и дыхание говорило о том же.
Я постоял, глядя на нее, укрытую одноцветным одеяльцем, — в полумраке я не мог разобрать, какого оно было цвета. Я смотрел на нее ненастойчиво, чтобы она не ощутила во сне моего взгляда и не проснулась (не хотелось будить ее, хватало уже и того, что я вломился без спроса). Под влиянием какого-то необъяснимого порыва я вместо того, чтобы, удовлетворившись результатами разведки, тихо вернуться к Шувалову и вместе с ним пораскинуть мозгами над тем, что же делать дальше, — вместо этого я подошел к окну, ступая смело, хотя и не очень шумно, раздвинул плотные занавеси — утро хлынуло в комнату — и, повернувшись к той, что спала на диване, сказал весело и ласково:
— Ну, сонюшка, пора вставать!
Я сказал это; я забыл, начисто забыл, что нахожусь на незнакомой планете незнакомой звездной системы, за много световых лет от Земли, где эти слова в подобной обстановке, может быть, и оказались бы уместными. Я забыл, что немногие вещи способны так встревожить человека, как неожиданно раздавшиеся рядом звуки чужого языка — даже при условии, что моя речь будет воспринята ею именно как язык, а не как, скажем, собачий лай; я забыл, я сказал это.
Женщина лежала лицом к стене; сейчас она потерлась щекой о подушку (представилось мне) и сонным голосом пробормотала:
— Сейчас, сейчас… еще пять минут…
— Ну… — начал было я и вдруг подавился собственными словами.
Она сказала: сейчас. И я услышал и понял это. А она, значит, за миг до того услышала и поняла меня!
Я не спал и не был пьян — успел забыть, как это бывает. И я был здоров, не бредил и не галлюцинировал.
Может быть, я попал в ловушку? Может быть, все эти дома — капканы для легковерных пришельцев из космоса, — устройства, которые в темной прихожей анализируют наши мысли, воспоминания, а в комнате показывают нам то, что мы хотели бы видеть и слышать, и тем самым усыпляют нашу бдительность, чтобы потом разделаться с нами, как это в свое время описывалось у Брэдбери и других?
Что еще можно было тут подумать?
Может быть, и можно было, но я просто не успел. Женщина глубоко вздохнула, повернулась ко мне и открыла глаза. Она увидела меня, и я увидел ее. Увидел и сказал:
— Нуш?
— Нуш! — сказал я. — Это ты?
Я мог бы и не спрашивать. Потому что совершенно ясно видел, что это была она. Если бы у нее была, допустим, сестра-близнец, я бы не спутал их, я уверен. Но здесь была она сама, и никто другой.
Она находилась еще где-то во сне и медленно возвращалась оттуда. Глаза ее смотрели на меня, но сначала не видели. И вот увидели, я понял: она тихо вскрикнула и закрылась одеялом.
— Не бойся, — сказал я. — Это ведь я. Забыла? Просто я.
— Кто ты? — боязливо спросила она.
Голос был тоже ее, Нуш, хотя, конечно, кто может поручиться за то, что память через столько лет проносит образы и звуки неискаженными? Во всяком случае, память не дала мне никаких оснований сказать, что это — не ее голос.
— Я — Уль…
— Кто ты? Откуда? — Голос ее окреп, она огляделась. — Зачем ты тут? За мной?
— Да, — сказал я. — Конечно, за тобой. Далеко же мне пришлось забраться, чтобы наконец снова найти тебя!
— Тебя послали они?
Я пожал плечами:
— Кто они, Нуш?
Она моргнула.
— Я не Нуш. Наверное, ты ищешь другую, не меня.
— Нет, — сказал я. — Других не было. А если и было что-то, не стоит вспоминать. И потом, разве я был виноват в том, что случилось? Но знаешь, давай поговорим об этом в другой раз.
Она смотрела на меня и, кажется, ничего не понимала. Она все еще полулежала, закрываясь одеялом.
— Одевайся, — сказал я. — Я отвернусь.
— Ты не мог бы выйти? — спросила она. — Я не убегу.
Я подумал.
— Нет, — ответил я потом. — А вдруг убежишь? Или опять выкинешь что-нибудь такое, как в тот раз? После таких вещей трудно остаться в живых. Очень трудно. Я не выйду. Просто отвернусь. Одевайся.
Я и вправду отвернулся и подошел к окну. Оно выходило в сторону улицы, и там, по ту сторону забора, должен был стоять Шувалов. Однако его не было. Не дождался, подумал я. Ушел бродить по городу… Я подумал об этом равнодушно, потому что сейчас это не имело ровно никакого значения.
В эти минуты мне было все равно. Совершенно не играло роли, что мы находились близ звезды, которую вот-вот должно было разнести, как ядерный реактор, вышедший из-под контроля; пустяком было — что мой товарищ куда-то исчез, хорошо еще, если вернулся к катеру, а то взял и провалился в колодец или мало ли куда — все это не стоило больше ни копейки. Потому что рядом была она.
В мои годы уже не питаешь иллюзий ни относительно себя самого, ни насчет мужского пола вообще. Но если вам повезло, и на роду вам написана такая любовь, что всех остальных женщин для вас просто не существует, а только она, она одна — то небо может рушиться, а солнце — гаснуть или взрываться, как ему больше нравится, но пока эта женщина рядом с вами, мир для вас не погибнет. Вот такое было у меня — и что мне сейчас оставалось, как не забыть сию же минуту обо всем, что не имело прямого отношения к ней?
— Я готова, — сказала она за моей спиной.
Я обернулся.
Нет, как бы ее ни звали, это все же была она. Наряд ее, правда, показался мне несколько странным — для моего времени он был, пожалуй, чересчур смелым, а для эпохи Шувалова старомодным, но это была она — и все тут.
— Ну здравствуй! — сказал я, шагнул к ней, обнял ее и поцеловал, как можно поцеловать девушку после разлуки в какие-то там тысячи лет.
Она не отвернулась, но губы ее были холодны и неподвижны.
И только тут я наконец пришел в себя.
Но мне сейчас было не до таких рассуждений.
Это не могла быть она. И во времени, и в пространстве мы с Нуш разошлись навсегда. И тут была другая система и другая планета, хотя все здесь напоминало Землю настолько, что вряд ли могло быть простым совпадением.
Я вздохнул, придвинул стул и сел.
— Ладно, — сказал я. — Давай разберемся кое в чем.
— Я ничего не знаю, — проговорила она отрешенно.
Она не отвернулась, но губы ее были холодны и неподвижны.
И только тут я наконец пришел в себя.
Но мне сейчас было не до таких рассуждений.
Это не могла быть она. И во времени, и в пространстве мы с Нуш разошлись навсегда. И тут была другая система и другая планета, хотя все здесь напоминало Землю настолько, что вряд ли могло быть простым совпадением.
Я вздохнул, придвинул стул и сел.
— Ладно, — сказал я. — Давай разберемся кое в чем.
— Я ничего не знаю, — проговорила она отрешенно.
— Кое о чем ты, во всяком случае, знаешь больше, чем я.
Она лишь пожала плечами.
Я немного помолчал, систематизируя в уме вопросы, которые должен был задать ей.
— Кто вы?
Она покосилась на меня.
— А ты не знаешь?
Я покачал головой. Теперь она посмотрела внимательней и как-то странно. Вздохнула.
— Знаешь!.. Хорошо. Мы — люди от людей!
Это ничего мне не говорило.
— Я и сам вижу, что люди, а не лошади. — Не знаю, почему я вдруг подумал о лошадях, это было смешно, но я не стал смеяться. — Вас много?
— Больше, чем вы думаете.
— Мы? Ты знаешь, кто мы?
— Еще бы! — Она холодно улыбнулась. — Ты переоделся, но мы всегда узнаем вас. Меня ты нашел, но остальных не найдешь.
Я вздохнул и потер ладонями виски.
— Нуш, милая, — сказал я. — Да, черт… Как тебя зовут?
— Какая тебе разница? — нахмурилась она. — Зови меня Анной. Доволен?
— Анна, — пробормотал я, пробуя имя на вкус. Хорошее имя, но я привык к другому и не хотел от него отказываться; недаром в старину верили, что узнать имя — значит, получить власть. — Анна… Красиво, но это не для тебя. Если не возражаешь, я буду звать тебя Нуш. Это тебе идет.
Она внимательно посмотрела на меня, опустила глаза и снова подняла, и движение это было мне до боли знакомо. Она спросила:
— Ты любил такую женщину?
— Продолжаю, — ответил я кратко, потому что сейчас мне не хотелось говорить об этом: слишком много было неясностей. — Знаешь, давай сначала поговорим о непонятном.
Она подняла брови.
— Ты не торопишься увести меня.
— Куда спешить?
— А, ты ждешь, пока подойдут ваши? Боишься, что мои друзья тут неподалеку?
— Твои друзья, мои друзья… Ты ведь совершенно не знаешь, кто я, кто мы…
— Я ведь сказала тебе: знаю.
— Да нет же! Ты приняла меня за кого-то… боюсь, не очень хорошего. Давай разберемся. — Я вздохнул: уж очень я не любил разбираться в отношениях, но на сей раз, кажется, без этого было не обойтись. — Мы очень похожи; странно, до невероятности похожи.
Она взглянула на меня с недоумением; и в самом деле, весьма смело было сравнивать себя, молотого жизнью мужика около пятидесяти, с красивой девушкой, которой наверняка не было еще и двадцати пяти.
— Да нет, ты не поняла. Не ищи зеркального отражения…
— Тогда я совсем не понимаю, — сказала она. — Что может быть общего между нами и вами — людьми от Сосуда?
— Откуда?
— Ты же человек от Сосуда — иначе зачем ты преследуешь меня?
— Да вовсе я не преследовал тебя! Я наткнулся на тебя случайно, просто зашел… И что значит — человек от Сосуда?
— Ты не то говоришь, совсем не то. Перестань притворяться. — Сейчас в глазах ее горел гнев, но она и во гневе была прекрасна, как когда-то. — Откуда ты взялся, что не знаешь, кто такие — люди от Сосуда?
— Ладно, слушай, — сказал я. — Я и правда не знаю, и никто из нас не знает. Мы прилетели издалека… из другой звездной системы. — Тут я спохватился. — Ты знаешь, что такое — звездная система?
— Да, — она взглянула на потолок — невысокий, рейчатый. — Слышала еще в школе. Но… разве там, на звездах, живут люди? Такие же люди, как мы?
— И я тоже удивляюсь, — откровенно признался я. — Ты представить себе не можешь, как это странно: прилететь в такую даль — и встретить людей, не только до малейшей детали похожих на нас, но и говорящих на том же самом языке. Это не может быть случайностью; тому должна быть причина. В чем она заключается? Я хочу понять…
Она смотрела на меня, по ее лицу было видно, как вера в ней боролась с недоверием.
— Очень странно… — сказала она медленно. — Но ты и в самом деле хочешь, чтобы я тебе поверила?
— Господи, чего же еще я хочу?
— Ты и правда говоришь чуть-чуть не так, как мы… но это ничего не значит. Ну хорошо. — Было видно, что она решилась. — Хочешь, чтобы я поверила, — тогда разденься.
Я понял бы, если бы мне предложили взять в руку раскаленный уголь и держать его, сколько потребуется, чтобы доказать, что я не вру. Но что касается раздевания… Я вовсе не против того, чтобы раздеваться в присутствии женщины, но далеко не во всех случаях, и… вообще.
— Раздевайся! — нетерпеливо повторила она. — Ты же знаешь, что я хочу увидеть!
Я, наверное, выглядел в тот миг страшно глупо, потому что ничего не мог понять.
— Ну? — Она топнула ногой.
— Ладно, — сказал я хмуро.
В самом деле, есть и еще одна ситуация, когда можно раздеться в присутствии женщины. Представь себе, что ты пришел к врачу, — и ее требование покажется тебе вполне естественным.
— Ну пожалуйста, — сказал я и расстегнул комбинезон. — Ты скажешь, когда надо будет остановиться.
Раздеваться мне никогда не было неприятно: для своих лет я выглядел неплохо, а те невзгоды, что оставляют следы на нашем лице, обычно не накладывают отпечатков на тело — если, конечно, вы не прошли через войну. Я скинул комбинезон и повесил его на спинку стула. Снял рубашку. Девушка смотрела в сторону.
— Еще?
— Сними это, — она ткнула пальцем мне в грудь.
Я стянул майку и стоял перед ней, опустив руки и чуть вобрав живот. Теперь она повернулась ко мне, и мне показалось, что она сейчас вытащит откуда-нибудь фонендоскоп и начнется привычное «дышите — не дышите». Но ничего такого не произошло. Она просто посмотрела мне на живот. Сначала мельком. Потом чуть нагнулась и всмотрелась повнимательнее. Наконец послюнила палец и крепко потерла кожу около пупка.
— Щекотно, — сказал я хмуро.
Она взглянула мне в глаза.
— Правда… Неужели у тебя никогда не было этого?
— Да чего, черт побери, чего?
— Знака Сосуда. Опять ты притворяешься…
— Ладно, — сказал я сердито. — Можно одеваться?
Мне подумалось, что теперь было бы неплохо заставить раздеться и ее под каким-нибудь столь же нелепым предлогом, и я даже представлял себе, что увидел бы, — начиная с определенного возраста, мужчины неплохо отличают женщину от того, что на ней надето, — но я знал, что по отношению к Нуш никогда не позволил бы себе ничего такого.
— Ну, а что теперь сделать? Может, встать на голову? Или полетать по воздуху, извергая пламя?
Она не обратила внимания на мое раздражение. И это тоже отличало ее от Нуш, которая непременно спросила бы: «Ты обиделся?»
— Хорошо… Так о чем ты хотел спросить меня?
Я закончил одеваться, затянул замок комбинезона.
— Кто вы?
— Как это — кто мы? Ну, люди…
— Да. Это-то и удивительно. Откуда вы здесь взялись?
— Это я должна спросить тебя. Потому что мы живем здесь с самого начала.
— А когда было это начало? Ну, учила же ты в школе историю!
Она кивнула.
— Да, но только в школе учат, что мы произошли от Сосуда. А мы думаем, что — от людей. Что в самом начале были люди.
— А что такое — Сосуд?
— Странно все же, что ты не знаешь. Он находится в столице. Вообще-то это такой большой дом. Оттуда произошли и самые первые люди, и все мы. Так учат в школе. Мы развивались и достигли Уровня. Теперь у нас Уровень.
— Уровень чего?
— Ну, то, как мы живем, называется — Уровень.
— И каков он, этот Уровень? Как вы живете?
— Хорошо, — сказала она. — Нам хорошо.
Я усмехнулся.
— Хорошо — а ты боишься, как бы тебя не схватили…
— Ну, — сказала она, — это другое. Не Уровень. Хотя, может быть, и как-то связано с ним. Понимаешь, мы — такие, как я — не верим, что мы произошли от Сосуда. Потому что в таком случае — откуда взялся сам Сосуд?
— Сложная философская проблема, — заметил я.
— Я не знаю, почему нельзя думать, что и до Сосуда были люди. В школе объясняли: думать так не следует потому, что тогда возникнет вопрос, откуда произошли те люди, что были до Сосуда, и так далее — и возникнет так называемый порочный круг.
— А почему ты думаешь, что такие люди были?
— Не знаю… Может быть потому, что так думали мои родители?
— Сосуд, ты говоришь… — Я вдруг подумал, что сосудом этим мог быть и космический корабль — вполне мог бы… — Как он выглядит?
— Я уже говорила: большой дом…
— А внутри? — Здание могло быть и просто павильоном, воздвигнутым вокруг корабля — или того, что от него осталось. — Внутри ты была?