Вобщем, мы позавтракали и поехали осматривать башню. Она оказалась всё-таки чересчур огромная. Просто пиздец какой-то! Трудно такую дылду облить горючим сверху донизу, трудно запалить! Ой-ой-ой, как трудно! А нас ведь всего двое, не пятьдесят человек. И это принципиально: мы не хотим использовать никакую наёмную силу, никаких посторонних людей. Мы — сообщество влюблённых, и точка. Неописуемое сообщество из двух революционных щенков. И мы не хотим привлекать и использовать в своей деятельности другие социальные элементы: клошаров или панков, скинхэдов или эмигрантов. Мы не какой-то там худож-ник-пидор Шлезингер, Christoph Schlingensief. Да, этот тип настоящий пидор-симулянт, паразитирующий на пьяницах и клошарах. Использует бедолаг в своих мудацких перформансах. Получает за их счёт рекламу, бабки и успех. А мы — нет! Мы ни на "ком паразитировать не желаем. Мы — сами.
В конце концов мы решили купить детские водяные автоматы, начинить их бензином и таким образом опрыскать горючим Эйфелеву башню. Поехали и купили эти автоматы, потом раздобыли у одних знакомых бензин. Поднялись на лифте на смотровую площадку башни. Ой, блядь, всё-таки трудно опрыскать всю эту чугунную махину! К тому же везде шныряют полицейские, всюду охуенный контроль! Что делать? Бля!
Жаль отказываться от своих мегаломанских проектов! Очень жалко! Но ничего не поделаешь! Принцип реальности, бля! А честно говоря — просто поражение! Просто чудовищный облом, жестокое и отвратительное разочарование! Какие же мы мудаки, блядь! Так жестоко проиграть! Так просраться! Слишком велика эта ёбаная башня!!
МАЙК КЕЛЛИ — МАТРИАРХАЛЬНАЯ ЖОПА
Короче, мы вернулись в Вену. И пребывали в неизбывной чёрной депрессии. Сил хватало только на то, чтобы искупаться под душем. Неудача с Эйфелевой башней едва нас не сломила. У Александра чуть не началась импотенция, а у Барбары из десен шла кровь и стаканы выскальзывали из рук, так что мы жили среди сплошных осколков. Мы начали сильно сомневаться в нашей солидарности. Сообществу влюблённых чуть не пришёл пиздец. Вместо секса возникла паника. Вместо совместной работы — немочь. Вместо веселья — бзда.
Эй вы, парочки всех стран и континентов! Помните, что любовь — это не просто сперма и засосы в ухо, не просто лизание пизды и вставление пальца в анус. Любовь — это не гнилое сюсюканье и не татуировки на жопе. Не трусики от Кальвина Кляйна и не журнальчик «The Face» под обслюнявленной подушкой. Любовь — это тяжеловатая ежедневная работа по усовершенствованию человеческих отношений, методичный труд с частыми обломами и катастрофическими издержками. Однако без этого труда вы будете хуже макак в полосатых подштанниках, хуже Европарламента, хуже китайского Министерства Внутренних Дел! Хуже английской королевы и Беньямина Нетаниягу! Хуже Милошевича и Билла Гейтса!
Мы безвылазно сидели в разгромленной квартире на Штумпергассе и жрали йогурт с кукурузными хлопьями. Все связи с внешним миром оборвались, только один раз пришёл счёт за телефонные разговоры. Как-то мы выбрались в Сецессион на выставку Майка Келли и Пола Маккарти, но это оказалась опять полупопулярная, полусофистицированная поебота, как многое в нынешнем институализированном искусстве. Вроде бы критично, остро, жёстко, а вглядишься повнимательней: мелкорефлексивная размазня! Мы советуем Майку Келли больше концентрироваться и меньше обедать с административными залупами и гнилозубы-ми кураторами. Слышишь, Майк? A, Mike?
Ни хуя он не слышит!
ОТТО МЮЛЬ — ТОЖЕ ЖОПА. ТОЛЬКО ПАТРИАРХАЛЬНАЯ
Однажды вечером раздался телефонный звонок:
бз-ззз-бз... Звонил наш знакомый — пожилой невменяемый художник Карл Гольдблат. Хули ему надо? Оказывается, он хочет пригласить нас к себе на встречу с Отто Мюлем. Отто Мюль выходит из тюрьмы и Карл Голдблат организует вечеринку: кука-
рача! Кукарача!
Отто Мюль — легендарный венский акционист. Он
начал выёбываться совместно с Германом Ницшем, Гюнтером Брюсом и Шварцкоглером ещё в 60-е годы, а в 1970-м создал в сельской местности якобы антиавторитарную и антигосударственную Коммуну, куда набрал кучу молоденьких девушек и желторотых юнцов. Сам он стал в этой коммуне боссом, папой и фюрером. Коммуна проповедовала сексуальное освобождение и полную детабуизацию жизни и творчества, и под этим предлогом Мюль поябывал молодух и заставлял их рисовать картинки, которые подписывал своим именем. Разумеется, он был неплохой художник и способный организатор, но все его утопические освободительные идеи как водится, быстренько трансформировались в пошлую эстетику либертинажа и простой артистический карьеризм. В конце концов он выебал в своей общине чуть ли не всех девушек, обрюхатил нескольких, и пара из них подала на него в суд. Процесс кончился для пиздолюбца печально: семь лет за решёткой! Ебать эту тюремную систему и всё это дешёвое правосудие! Теперь Мюль выходил на свободу.
Субботним вечером мы явились на квартиру к Гольд-блату. Здесь уже всё было готово к приходу дорогих гостей: сосиски, колбаса, красное вино, пиво, орешки. На стульях сидело несколько молодых людей — учащихся венской Академии художеств. Пара девушек разного возраста. Все ждали Мюля, как бога.
Звонок в дверь! Гольдблат кинулся отпирать, как истосковавшийся по хозяину пёс. Придушенное хихиканье, возбуждённые женские голоса, чей-то низкий бас — ив комнату завалила орава. Ни хуя себе! Пять излучающих восторг и обожание дам и старый пердун в кофте! Это был Мюль и его гарем. Все его одалиски выглядели очень неплохо: спортивные, подвижные, весёлые, с умными артикулированными лицами. Две девушки были настоящими красавицами. А Мюль смотрелся не лучшим образом: семидесятилетний старый;
хрыч, только что вышедший из тюряги... Обвисшие щеки, мешки под глазами, дряблая шея... И в то же время чувствовалось, что этот пиздюк ещё может за себя постоять, что он ещё хоть куда, дайте ему только отдохнуть и принять витаминчики. Вобщем, паша был под стать гарему. Хуй с резьбой, пизды с вывертом!
Но что было действительно похабно, так это его высокомерное, авторитарное поведение. Как он разговаривал с молодёжью! Гольдблат — пёсик бросился знакомить его с гостями, но Мюль демонстративно отворачивал от всех нос. Одному из студентов он сказал: «Гов-нюк, заткнись», другому: «Да ты же бездарь», третьему: «Дурачок, ты же ни хера не знаешь». И всё в таком роде. И что особенно мерзко, все это спокойно глотали. Да ещё смотрели на Мюля влюблёнными глазами. Срамота! Нужно было его как-то проучить — этого мэтра
усатого. Жошпник!
Тут он как-раз обратился к Александру. Типа того,
что «слышал, слышал про вас, хорошая акция с Малевичем, поздравляю». Вот тоже папаша нашёлся! Пида-рас старый, мне его похвалы ни к чему! Уёбок! Я ему и говорю по-русски:
— Да пошёл ты на хуй!
Он как-то сразу насторожился и спрашивает у
Гольд блата:
— Что он сказал?
А Гольдблат, обращаясь к Барбаре, переспрашивает:
— Что он сказал? Что Александр сказал? А Барбара говорит Гольдблату по-русски:
— Да пошёл ты на хуй!
Тут они все разволновались. Девушки Мюля переглядываются, Гольд блат панически улыбается, студенты недоумевают, Мюль толстую сигару из кармана вытаскивает и закуривать собирается. И опять к Александру по-английски обращается:
— У вас огня не найдётся? А я ему опять по-русски:
— Да пошёл ты, Мюль, на хуй! Тут он как заорёт:
— No! Fuck you!
Видимо, понял, что к чему. Научился в русском языке ориентироваться, умник. А я ему опять:
— Пошёл на хуй!
И вместо того, чтобы спичку подать, взял и сосиску ему в рот вставил. Это, кстати, совсем нетрудно оказалось, потому что у него челюсть плохо держалась.
Что тут началось! Ёбаный случай! Все его одалиски как с цепи сорвались! Кинулись на Александра, на пол его повалили, к земле прижали. Одна из них, самая разъярённая, кричит:
— Кастрировать его надо! Кастрировать! — и хохочет дико.
Однако в этот момент Барбара схватила длинный кухонный нож со стола и к горлу Мюля приставила. И как заорёт:
— А ну все на хуй пошли! А ну быстро! Отпустите моего щенка!
И этот крик сумасшедший на баб Мюля моментально подействовал. Отпустили они меня, я поднялся и говорю:
— На хуй вас всех! Засранцы мюлевские!
И Барбара тоже:
— На хуй вас! Хватит! Пошли!
Убрала нож с мюлевского горла и кинула на стол. И не глядя ни на кого, вышли мы оба прочь, на воздух. Прочь от сексуальной секты, артистического авторитаризма и гольдблатовской ничтожной льстивости. Прочь из удушливого художественного мирка.^ Под обоссанные звёзды! На свет фонарей! В полицейские
пампасы!
В МОСКВУ!
После встречи с компанией Мюля нам окончательно стало ясно, что сексуальное экспериментаторство и сектантство — не выход. Необходим не секс, а чёткая политическая позиция, и бас-та. Необходима анархия.
Однажды вечером в разгар наших политических дебатов раздался телефонный звонок. Звонил из Москвы Сергей Кудрявцев — лучший друг Александра, издатель двух его книг. Мы частенько болтали с ним по телефону и мечтали в скором времени увидеться — то ли в России, то ли здесь, в Австрии. И вот сейчас Сергей пригласил нас в Москву: у него появились деньги, чтобы организовать небольшую конференцию по политическому искусству, и деньги на наши билеты тоже. Охуительный сюрприз! Нужно было только обзавестись визами — и вперёд!
пампасы!
В МОСКВУ!
После встречи с компанией Мюля нам окончательно стало ясно, что сексуальное экспериментаторство и сектантство — не выход. Необходим не секс, а чёткая политическая позиция, и бас-та. Необходима анархия.
Однажды вечером в разгар наших политических дебатов раздался телефонный звонок. Звонил из Москвы Сергей Кудрявцев — лучший друг Александра, издатель двух его книг. Мы частенько болтали с ним по телефону и мечтали в скором времени увидеться — то ли в России, то ли здесь, в Австрии. И вот сейчас Сергей пригласил нас в Москву: у него появились деньги, чтобы организовать небольшую конференцию по политическому искусству, и деньги на наши билеты тоже. Охуительный сюрприз! Нужно было только обзавестись визами — и вперёд!
Русское правительство — свинья. Оно наживается на всех, въезжающих в Россию. Русские визы — самые дорогие, и чтобы получить их — нужно рёбра изломать, нервы издёргать. Русская государственная бюрократия всегда была вонючим и жестоким зверем, словно бы родившимся от брака разъярённого индюка и затравленной самки шакала.
В русском посольстве в Вене нас встретила атмосфера
медвежьей утробы. Затхло, слизисто, жёстко. Два мальчика с наружностью ресторанных вышибал заставили нас трижды перезаполнять анкеты. Третий вышибала за пуленепробиваемым стеклом потребовал заполнить ещё одну анкету с указанием всех семейных связей. Российское государственное сучество задышало нам в лицо
запахом сгнивших фекалий! Лобное место!
С кровью и соплями уладив все пограничные дела,
мы погрузились в самолёт Аэрофлота. Все пассажиры были русские, за исключением двух поганых австрийских бизнесменов, взиравших на мир с тупым высокомерием и неудовольствием. Зато русские вовсю веселились. Это были пожилые дядьки и тётки, съездившие в Вену поразвлечься и поебстись на гостиничных кроватях. Они выглядели, как опереточные вурдалаки, дешёвка.
Самолёт летел дисциплинированно. Стюардессы
потчевали пассажиров грузинским вином, и пассажиры довольно похохатывали, как сытые свиньи. Хо-хо-хо. Хе-хе-хе. Ху-ху. Хья-хья-хья. Хьё-хьё-
хьё. Хмохмо.
Билеты из Вены в Москву стоили, дороже, чем билеты из Вены в Мексику! Ёбано в рот! Чмо! Россия явно охуевает в жлобской атаке: хрень.
Пупсики в самолёте начали наконец снижение. Чёрт стал поглаживать свой наливающийся кровью пенис. Монтерлан и корошо расплылись в улыбочке. Бокал шампанского! Кукиш!
— Мы приземляемся в аэропорт Шереметьево. Температура воздуха минус двенадцать градусов. Застегните привязные ремни и приведите спинки кресел в вертикальное положение. Сядьте смирно и не дрыгайте ножками. Слышите, мать вашу за ногу! Быстро! Суки позорные! Тля говёная! Ебанухи трусливые! Мать вашу! Срань тюремная!
АЭРОПОРТ ШЕРЕМЕТЬЕВО
Шереметьево — это подземное царство, которым правит молочнобелый паук по имени Сука. Ебать пассажирам мозги — профессиональная обязанность всех таможенников, милиционеров и прочей сволочи в этом гнезде государственности и шкурничества. Пограничница с ярко-оранжевыми ногтями и напомаженным носом рассматривала израильский паспорт Александра полчаса, не меньше. Таможенники перевернули весь наш багаж и заставили Барбару вскрыть коробку с тампонами. Что они искали? Золотые слюни? Платиновые сопли? Бриллиантовую мочу? Сапфировую желчь? Эти люди были не садисты, это были просто злобные ничтожества! Плешивые мандавошки! Бледные поганки! Губчека!
Кудрявцев ждал нас на выходе. Он — человек двухметрового роста с лицом девятилетнего ребёнка. Хуй у него, наверное, как у Петра Первого. Он знает всё о русских футуристах и издаёт их древние куролесные и за-лупастые книги. Ещё он любит соленья, алкоголь и сигареты «Gitanes». Кудрявцев — энтузиаст и автоном, поэтому с ним приятно иметь дело. Вся планета Земля должна покрыться сетью автономных самоорганизующихся микрообществ — вот наша придурковатая, но живительная мечта. В этом смысле Кудрявцев — человек будущего, один из инициативных рефлексирую-щих автономов, имеющих свои убеждения и свои вкусы, которые необходимо защищать и отстаивать перед власть имущей сволочью. Кудрявцев учится это делать, однако в настоящее время гегемониальные структуры, в том числе и российские, всячески препятствуют деятельности таких автономов, поэтому Сергей и его издательство «Гилея» постоянно испытывают денежные трудности. Но мы тешим себя надеждой, что не всегда так будет! Огонь по штабам гегемониальных монополистических структур! Огонь по гегемониаль-ным структурам внутри отдельных индивидуумов! Огонь по московской интеллигентской шайке! Огонь по культурным папенькам и сынкам! Огонь по всем флангам! Ёбс!!! Сергей, бомбу! Боооомбу!!!!!
ЦЕНТР И ОКРАИНЫ ЕЛЬЦИНСКОЙ СТОЛИЦЫ
Барбара последний раз была в Москве в 1995-м году, Александр — в 1996-м. А сейчас 1999-й, зима. Многое изменилось здесь за прошедшее время. В середине 90-х Москва пережила псевдокапиталистический бум, когда мафиозное российское правительство и богатейшие московские гангстеры придали столице лживый лоск и блеск! Центр города замельтешил охотнорядской ярмарочной нарядностью, пошловатой новокупеческой роскошью. В 1996-98 годы в Москве поднялся новый средний класс — служащие успешных офисов и банков, газет, журналов и дизайнерских контор, мелкие бизнесмены и оперативная интеллигенция украсили улицы своими сытыми рожами и модной одеждой. Повеселела слякотная Московия! Отолстопузились от икры и копчёностей, от красной рыбы и сладкой сдобы. И пуще, пуще ожлобились! Лужковское городское правительство удалило из Москвы всех бездомных, всех харкотных и нищенствующих, всех безумствующих и пьянствующих, позабывших о пропитании и выживании. Всех бомжей, одним словом. Всех их с глаз долой убрали, на хуй, чтоб иностранцы не видели. И милиции-то стало на улицах — как харчков, как окурков! Черножопых кавказцев вылавливали, по-расистски измывались и шмана-ли, да и всех, как козлов, поябывали, кто разрешал. Ведь Россия-матка репрессивна по-старому, то есть нелицемерно брутальна, по-восточному! Рожу в кровь замесить всегда рады, опричники-то. У-у-у-х, подлинно сказано: дом на говне. Смрадная тюряга.
Однако в один прекрасный день в августе 98-го с Москвы весь этот богатенький неолиберальный лоск вдруг слетел. Неолиберальная очковтирательская компания ухнулась! Ах, бля, скукожились! Усрались! Экономический кризис, бля! Рубль полетел в жопу! Президент сел в лужу! Банки лопнули! Экономика, державшаяся на вульгарнейшем и циничнейшем ограблении населения, обрушилась! А хули? Почему бы и нет? Хорошо! Очень даже хорошо!! Только опять: ударило это банкротство прежде всего по бедным и беднейшим, а уж потом по толстожопым-то. Вся Москва как-то осунулась, задеревенела, обгадилась. На улицах гулял де-вальвационный ветер, распахивая собольи и лисьи шубы нуворишей и дорогих блядей, а заодно и драные пальтишки бывших советских служащих, рабочих и крестьян. Центр стоял вылизанный и замерший, как многомиллионный покойник. А окраины города свирепели от толкучек и милицейских облав, от инвалидной похотливости и пенсионерской сверхактивности. Ох, и скурвилась же ты, Москва, за последнее время! Ох, и поистаскалась и испоганилась! Пахнет деньгами, а деньги где? Где деньги? У кучки бздящих и охеревших воротил! В гнилостных зубах посткэгэбэшной сволочи эти деньги вонючие! Ух, опять обворовали! Криком кричит русское облапошенное население: опять обворовали! Наебали! За дураков взяли! Обворовали, батюшки!
Хватит же холуйничать и пресмыкаться, российское население! Хватит пятаками в лужу утыкаться! Хватит шестивершковую елду власти облизывать! Хватит жопу железной палке подставлять! Хватит!
Да что там «хватит»! «Хватит»! Ни хуя не хватит! Как облизывали елдак, так, видимо, и будут! Откуда силе-то взяться, чтобы не облизывать? Вон, китайцы уже мясной елдак не облизывают, зато электронный облизывают! Все ведь какой-то елдак облизывают. И русские тоже, как без елдака-то обслюнявленного прожить? Нужен елдак-то! Ну, стой, стой, дом на говне, елдаком приправленный! Стой, дом на мокром кале! Союз нерушимый! Великий, могучий русский язык!! А ну-ка, могучий, склей говно покрепче! Соедини навеки! Чтобы клейко и морозно стало говно! Ах, могучий, могучий! Бля! Вирус ёбаный! Бзда!
ЗДРАВСТВУЙ, РОССИЙСКИЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛ!
В общем, зажили мы в Москве. В гости к разным мудилам стали ходить. А в гостях обязательно водка, или пиво, или херес с грибами. Напиваться мы стали до зелёных соплей. Барбару трижды в снег тошнило, да по утрам башка трещала. А поселились мы в одной мастерской — у художника кино по имени Валера. В мастерской сортир есть, но не работает, а горячей воды и подавно нет. Так что подмышки у нас стали попахивать, а ебливые гениталии подванивать. Да ещё спали мы в этой мастерской посреди всякого пыльного хлама, неимоверно пыльного, и по утрам носы наши были забиты, как у больных носорогов. Мы даже сочинили наш четвёртый совместный стишок: